Пусть войска ввели бы американцы, поставили свои ракеты и охраняли от этих же душманов. Эти же душманы были бы тогда пламенными патриотами и мы бы им помогали.
– Сволочь, сволочь, – слышится сзади шепот. Это радист. Он едва плетется. Чтобы он шел побыстрее, всякий раз его пинают кулаком под бок. Мне значительно лучше, поэтому я придумал уступить радисту ишака. Знаком показываю душману, что могу идти сам, а вот этого слабака, показывают на радиста, следует везти на животном. К моему удивлению, со мной соглашаются. Когда радиста грузят на ишака, он шепчет:
– Все равно сволочь…
Это еще что? Что такое? Грохот, шум, свист внезапно разорвал тишину. Я резко присел и оглянулся. Шум доносился спереди.
Неужели засада? Душманы, отстреливаясь, поворачивают. Охранники поторапливают меня, вынуждая бежать. Бедного радиста на ишаке немилосердно трясет.
Душманы оставили заслон, остальная часть колонны начала обходить место засады. Не снижая темпа передвижения, уходим все дальше и дальше от места боя, и вскоре автоматных очередей уже не слышно. Приближается утро. Но только тогда мы приближаемся к селению, когда становится полностью светло. В кишлаке пленных подводят к глинобитному сараю, радисту связывают руки, и всех нас запирают в этом сарае. Через большие щели в дощатой двери проникают яркие лучи солнца. Я приближаюсь к двери и начинаю наблюдать за двором. У двери ходит молодой охранник. Он с небольшими усиками и нечесаной бородой. Одет в безрукавку-кафтан зеленого цвета. Вооружен «Калашниковым». Через весь двор тянется дувал, в нем – большая калитка. Она открыта, а рядом закрытые деревянные, с большими металлическими заклепками ворота. У калитки вооруженная охрана – два человека. За калиткой кишлачная улица. По ней изредка проходят жители кишлака, что-то тащат на своих тощих спинах ишаки.
Через двор, прямо к двери сарая, идет душман.
В руках у него чайник и пиалы. Я откидываюсь на прежнее место. Душман входит. Он принес зеленый чай. Чувствую, что просто изнемогаю от жажды. Но опять питье с каким-то странным привкусом. Через некоторое время я впал в глубокое забытье: душманы наверняка подмешивали сильнодействующие наркотики.
Сознание мое начало проясняться в тот момент, когда я почувствовал, что меня ведут по узенькой улочке. Впереди себя я вижу худощавого молодого человека, очень аккуратно одетого. Он обвешан фотоаппаратурой. Еще только этого не хватало! Оглядываюсь – позади идет человек с телекамерой! Ясно, что иностранцы. Но кто? Французы, немцы, американцы? Может, они уже засняли войско полковника Бруцкого. Тогда мне нет смысла убивать его. Надо попытаться выяснить у них что-нибудь о полковнике.
Меня подводят к полуразрушенному строению. Кругом полно душманов. Вот они мажут лица себе и женщинам красной краской, принимают живописные позы среди развалин. Поджигается и разбрасывается пакля… Мне в руки суют разряженный автомат, оставляют одного. Репортер смотрит на меня. Его не устраивает выражение моего лица. Иностранец чистенький, видно, очень заботится о своей внешности. Его напарник телерепортер, напротив, неряха: форменные солдатские брюки смяты, забрызганы грязью и покрыты пятнами красной краски, которой он снабжал «артистов». На коленях – «мешки», пуговицы на куртке разнокалиберные, кожаные сумки с различными «прибамбасами» сильно потерты. Мне он симпатичен. Что же они пытаются такое заснять? Очередной «жареный» факт про зверства советских интервентов в Афганистане? Ай да Рейтер, ай да Франс-пресс! Я смеюсь открыто, показывая на лежащих и измазанных краской душманов, мирных жителей, которым, наверное, заплатили, или даже и не платили, а местный бай, может, главарь банды приказал участвовать в комбинированных съемках.
Иностранцам это не нравится. Через переводчика они бросают пару коротких фраз моим охранникам. Те с вытаращенными глазами и деланно злыми лицами подходят: один справа, другой слева. Может, врезать одному и другому? Пусть останется на пленке, пусть прокрутят по всему миру, как советский десантник сражается с афганскими моджахедами. Нельзя! Это ставит под угрозу выполнение задания. Душман подходит ко мне, другой стоит начеку. Голос у «духа» резкий, он что-то кричит мне в ухо, а руками берет голову и поворачивает в сторону. Я не должен смотреть в объектив. Черт с вами!
Потом снимают радиста. Зрачки его глаз широченны. Он находится в невменяемом состоянии. Его садят на груды обломков, а сзади нагромождают «кучу окровавленных тел». Боюсь, что после таких «кадров» нас вряд ли оставят в живых. Надо притворяться оглушенным наркотиком.
Когда мы возвращаемся назад, телерепортер старается заглянуть мне в лицо. Я подмигиваю ему. Он что-то шпарит переводчику. Это французы. Лучше бы американцы. С теми легче договориться.
После съемок с нами перестают церемониться. Срывают обмундирование, бросают грязные широкие шаровары, рубашку и безрукавку неопределенного цвета. Вместо нашей военной добротной обуви дают старые полуистлевшие ботинки. Я помогаю переодеться радисту. Он все еще в полузабытьи. Нас снова снимают. Я обращаюсь к репортерам на немецком языке. Они удивлены, но ничего не понимают. Переходим на английский. Они начинают выпытывать мое имя, обстоятельства пленения, расспрашивают, сколько мирных жителей я убил. Я говорю, что не являюсь коммунистом, что меня силой призвали в армию и заставили убивать душманов. От моих признаний репортеры теряют ко мне всякий интерес. «Бруцкий, Бруцкий», – повторяю фамилию полковника, но французы недоуменно пожимают плечами. Они угощают меня сигаретой и уходят.
И вот снова душманская колонна в пути. Теперь мои руки связаны, а конец веревки привязан к ишаку.
Томительно долго тянулась ночь. Я корил себя, что не поспал днем.
Остановились на первый привал. Меня отвязали от ишака, но рук не развязывали. Судя по звездам, идем на юг или юго-восток.
Спустя некоторое время движение возобновилось. Через несколько километров гора, чуть левее, как бы начала расти вверх, закрывая звезды. Вскоре тропа свернула к этой горе, и теперь огромная скальная стена была рядом с тропой. Справа потянулись многочисленные нагромождения камней, а среди них отчетливо слышалось журчание воды. Сразу же захотелось пить. Перед глазами стояла живительная, прохладная, свежая вода. Мне ничего не оставалось, как вообразить, что я зачерпываю полным котелком воду и пью, пью, пью. Жажда утихает. Горная речушка стала уходить правее, и шум ее вод становится все тише и тише.
Я вбираю веревку в руки и иду рядом с ишаком. Моим охранникам все равно. Радист трясется на ишаке и не спит. Сейчас я его достану. Прикинусь мотострелком. Известное дело: вражда между спецназом ГРУ, КГБ, МВД и регулярными частями.
– Ну что, выкормыш маршала Огаркова, попался «духам» на закуску? Сейчас завезут тебя в Пакистан, обрежут, примешь ислам и будешь рабом какому-нибудь душману…
Радист прореагировал только на мой голос. Разобрав смысл слов, он отворачивается.
– Что же ты отворачиваешься? Ты коммунист, комсомолец?
– Если бы у меня было оружие, я бы тебя расстрелял на месте! – шипит радист.
Я оглядываюсь. Охранники плетутся поодаль, их не интересует наша болтовня.
– Ах, ты расстрелял бы меня! Коммунисты всегда любили пострелять. Начиная с 17-го годика… Да не зря и 17-й полк в Афганистане сейчас действует…
– Контра недобитая, – слышу Я, но по тону чувствую, что пареньку тоже хочется поговорить, да и не верит он в то, что говорит. Малый все еще в шоке. Двадцатый год ему, а тут чужая страна, кровь, потеря товарищей.
– Неужели ты веришь в строительство коммунизма?
– Я верю в родную землю, в товарищей, а не в предателей вроде тебя…
– Постой, постой… – начинаю заводиться я. – Это здесь-то родные приволжские просторы, широкая русская равнина? Ты знаешь, что Афганистан – это кипящий котел с крепко закупоренной крышкой. Как ее ни закручивай, результат будет один – пар найдет выход. А когда давление в этом котле достигнет критических пределов – жди взрыва. Вот тогда не поможет и государственная граница. И не забывай, что Таджикистан, Узбекистан, Азербайджан, в конце концов, это мусульманские страны. Да, сегодня это часть великого и могучего СССР. Но ты не знаешь, какое идет разложение партийной верхушки! Ты не знаешь, что каждый день в Кабуле находят тела высших чинов ихнего КГБ? Так и у нас такое есть. В Тбилиси в республиканское КГБ мину подложили – тридцать кагебешников насмерть. Учения «Кавказ-85» знаешь как весело прошли. Все командование учениями село в самолет и не приземлилось. Парашюты забыли дать. И не похищали в той стране, которую ты защищал тут, министра финансов с требованием выкупа в десять миллионов? Нет, не похищали… И не воруют на заводах, на фабриках, из магазинов? Нет, все живут честно, по справедливости, ради которой умирали наши деды и отцы. Почему ты молчишь? Хочешь сказать, что мы здесь воюем не против конкретного противника, а против идеологии? Так идеологию нельзя победить оружием, браток…
Некоторое время я молчу, посматривая, как отвернувшийся радист ворочает из-за неудобного положения головой.
– Ты перестал мыслить! Перестал мыслить еще в школе, когда конспектировал материалы очередного съезда КПСС. Ты злишься, потому что попался. Так знай, тебе предложат уйти на Запад. Предложат работать на них. Иди, если сможешь. Лично мое место – страна, где я родился, где мой народ, который говорит на моем языке, одних со мной убеждений. Это не те партийцы, которые сейчас жируют на хребте народа, нет. Я знаю, что мне делать. Мне бы только попасть к полковнику Бруцкому.
– Полковнику Бруцкому?
Кажется, я добился того, чего хотел. Видно, очень наболело у парня, если мне потребовалось не более получаса для ломки его убеждений. Ломки, конечно, нет никакой, есть малая вероятность этого, проложен вектор, проведена черта. Дальше работает сомнение. Оно разъест его душу. Он станет неврастеником. Но что поделаешь, на войне как на войне.
Ночь подходила к концу, позади тяжелый путь. Я заметил, что афганцы не из тех, кто любит жизнь и умеет жить. На этот раз они расположились прямо на горной тропе под зависшими над головой скалами. Солнце стремительно поднималось вверх, и даже в тени становилось очень жарко. И ни одного живого существа за целый день: ни змеи, ни птицы.
Оставаться долго в таком месте в состоянии повышенной чувствительности очень утомительно. Окружение враждебным и начинаешь понимать угрюмость афганцев. Таковыми их создала природа. Радист, свернувшись калачиком, спит. Из его ушей постоянно вытекает сукровица, лицо давно не мыто, руки тоже. Это пленник великой и последней империи. Я тоже ее пленник, но что еще хуже – ее наемник, профессиональный убийца, и мне не терпится привести приговор моего командования в исполнение.
Только сегодня я заметил, что мои охранники по очереди принимают наркотики. Восток.
Странно, я лежу на жаре и не потею. Там, где я вырос, зима длится не менее трех месяцев, потом идет холодная весна, и только в середине мая наступает время, когда можно купаться и подставлять всего себя горячим лучам солнца. Я всегда подолгу жарился на пляже, пока весь не покрывался потом, и только тогда лез в холодноватую с утра воду. Я точно играл с солнцем, я так его любил! Но теперь, побывав тут, я уже никогда не смогу относиться к солнцу по-прежнему, никогда не смогу подставить себя солнцу, не вспомнив про Афганистан.
– Опять поганая ночь, – были первыми слова радиста, когда он проснулся.
Теперь нас обоих привязывают к ишаку, а на спину животному взгромождают поклажу, оружие. Снова справа и слева движутся немые горы, трудно поверить, что в этих горах вообще существует жизнь, есть где-то кишлаки, люди возделывают скудные лоскутья земли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88