Обрадовавшись успеху, боснийцы решили вечером ударить по дому с двух сторон и захватить Андрия живым или мертвым. Нас, остальных, они не считают за противника. Для них мы словно и не существуем. Попытка сорвалась, поскольку мы забросали их последними ручными гранатами, а одного я оглушил кирпичом, спрыгнув в пролет разрушенной лестницы прямо ему на голову. Теперь у нас трофейный автомат и граната. Кроме того, у нас есть заложник. Но я не знал, что этому заложнику осталось жить не более десяти часов.
…На следующий день, рано утром, среди врагов появляется дряхлый старик, и боснийцы долго советуются. Нам видно, что старика начинают бить. А потом вытолкнули к дому. Андрия только зубами скрежетал. Оказывается, боснийцы откопали этого старика в соседнем селении, и он – родственник Зеренковича.
Старик шел по открытому пространству, разделяющему нас и боснийцев. В траве валялись брошенное боснийцами при позорном бегстве после ночной атаки оружие. Старик шел осторожными маленькими шажками. В доме было тихо. Дойдя до большого камня, лежавшего среди пустыря, шагах в пятидесяти от дома, старик опасливо огляделся и, бросив быстрый и испуганный, как у зайца, взгляд в ту сторону, где прятались боснийцы, повернулся к нам и начал разглядывать высоко расположенные окна. Он все больше горбился. Опершись ладонями о колени, почти присел на корточки. Вокруг стояла глухая тишина прохладного утра. Наконец, он негромко, отрывисто позвал:
– Андрия! Сдавайся…
Откашлявшись, крикнул громче:
– Эй-эй, Андрия! Сдавайся…
Трижды звал он нашего предводителя плаксивым старческим голосом, потом помолчал немного, словно уверяя себя в том, что Зеренкович узнал его по голосу и, укрывшись, смотрит на него и слушает.
– Сволочи, – шепчет Андрия, – это мой дядя. Ему восемьдесят лет…
Старик стоял молча, потом вдруг снял руки с колен и вытянул шею. Волосы на его голове встали дыбом, словно живые; заколыхались складки одежды. Он сложил руки рупором, приложил ко рту и крикнул уже совсем другим голосом:
– Не сдавайся живым, Андрия, не сдавайся ни за что!
Среди боснийцев, которые из-за деревьев и заслонов внимательно следили за стариком, выжидая, что он скажет и как ответит Зеренкович, наступило минутное замешательство. Каждый как бы спрашивал самого себя, так ли он расслышал, и, не веря собственным ушам, пытался прочесть ответ на лице соседа. А на всех лицах было одинаковое недоумение. Старик же повторял свой наказ:
– Слушай меня, Андрия, не попадайся живым в руки боснийцам. Верь моему слову, я знаю, что они тебе готовят.
Среди боснийцев все еще царила растерянность. В чувство их привел лишь охрипший от бешенства голос Джанко:
– Пали! Стреляй!
Теперь все вдруг подхватили этот резкий, злобный приказ и один за другим закричали:
– Стреляй! Стреляй!
Все кричали, но еще никто не выстрелил, так как не был к этому готов. А внизу, на пустыре, старик в это время все твердил и твердил Зеренковичу, чтоб тот не сдавался живым. Но теперь среди вражеских криков его голос был еле слышен:
– Не сдавайся…
Раздался первый выстрел, он заглушил слова, но пуля пролетела мимо. Сразили старика автоматными очередями сразу несколько боснийцев. Дядюшка Зеренковича как-то странно согнулся, мягко, словно лист, упал на землю и скрылся в осенней пожухлой траве за тем серым камнем, за которым стоял.
Боснийцы сделали еще несколько выстрелов в его сторону. Из дома все мы ответили каждый из своего оружия, по одному выстрелу. У нас оставалось всего по нескольку патронов, и мы решили ночью уходить, чего бы это ни стоило.
А тем временем, после убийства старика, в воздухе все больше парит, и издалека уже доносятся глухие раскаты грома. Темные легкие облачка со стороны реки растут, окутывают окрестные горы, становясь все чернее и тяжелее. Солнце поэтому скрывается раньше времени, задолго до захода. И вот вдруг стало совсем темно, и сквозь палящий зной и духоту прорвался, словно выпущенный необычным видом оружия, резкий холодный ветер. А потом, как это часто бывает в этих краях, хлынул проливной дождь с громом и молнией. Ветер стих, молнии угасли, но дождь не прекратился, а стал еще сильнее, не стихал ни на минуту и заволок все окрестности мраком и сырым туманом. Ливень погасил костры боснийцев, а потоки воды подхватили и унесли головешки. Боснийцы попрятались кто куда. Никто не сменил постовых и не поинтересовался ими. Казалось, всем было суждено погибнуть в этом потопе. У нас в доме протекает сожженная крыша, но вода заливает только пятый этаж, на четвертом сухо и даже тепло. Надинка сидит на корточках возле убитого Марко и гладит его посиневшую руку. Если ее не оттащить от трупа, то она сойдет с ума.
Боснийцы попрятались и умолкли, словно забыли, зачем пришли сюда. Так продолжалось до глубокой ночи. Я понимал, что оставаться здесь дальше бессмысленно. Но оборона дома для Зеренковича наполнена глубоким смыслом. Он родился и вырос в этом доме, он бегал мальчишкой по этому пустырю. Он не мог оставить дом, это была его последняя крепость.
В глухую ночь Зеренкович пришел к нам и сказал:
– Вы уходите, я останусь… Мы отдали ему свои последние патроны, оставляя себе по одному. Скупо прощаемся.
…Мы переметнулись через площадку к стремнине и взобрались на скалу. Справа и слева от скалы были выставлены посты. Мы идем так тихо, что слышно, как стучат наши сердца. И неожиданно справа и слева бьют автоматные очереди. Надинка, которая шла в средине нашей группы, падает, как подкошенная. Мы не залегаем, что есть силы мчимся к деревьям. Пули свистят и воют, взрывают почву у ног. Из дома сзади раздаются гулкие одиночные выстрелы. Я припадаю на колено, высматриваю вспышки автоматных очередей и стреляю последним патроном наугад. Все, я безоружен. Больше патронов у меня нет.
Мы уходим все дальше и дальше, по нам уже не стреляют, а со стороны дома доносится автоматная пальба, грохот взрывов ручных гранат. Потом стрельба затихает.
…Утром взошло из тумана солнце и осветило безоблачное, ясное, словно умытое небо. Над лужайками долины курятся густые белые облачка пара и подымаются вверх, как дым. Мы уверены, что Андрия Зеренкович израсходовал все патроны. Почему он не ушел вместе с нами? Неужели родной дом ему дороже всего на свете?! Лично я, если б пришлось, не стал бы умирать ради того дома, в котором родился. В этом-то, наверное, и разница между нами. Я еще раз убеждаюсь, что есть большая разница между сербами, русскими, поляками, боснийцами, белорусами…
…Мы бредем по колено в росистой траве. Федор Чегодаев постарел за эту ночь лет на десять. Я выгляжу не лучше. А двое минометчиков посвистывают, переругиваются, и им, вероятно, наплевать на все на свете.
– Федор, – говорю я. – Ты мне расскажешь, в конце концов, как погиб Беркутов?
– Погиб и погиб, что рассказывать, – сухо говорит Чегодаев. – Что смерть Беркутова по сравнению со смертью Зеренковича…
Я понимаю, что это своеобразный зачин к рассказу, прелюдия…
…Кабинет не был приспособлен к содержанию пленных, поэтому Палача приковали к стулу наручниками. Он сидел на нем уже полсуток, болела спина, ныли конечности. Он узнал этот кабинет. Почти над креслом хозяина кабинета располагалась вентиляционная решетка. Там стоял его микрофон. Зачем он понадобился Беркутову?
– Так что? Ты отдал Палача Беркутову? – невольно восклицаю я. Удивлению моему нет предела. Я даже не знаю, гневаться ли мне предательством и двурушничеством Федора Чегодаева, который, тем не менее, спас мне жизнь.
– Полно, Юрий! – Федор отмахивается. – Если бы ты знал все нюансы, то не удивлялся б. Там все так круто замешано… Если хочешь слушать, слушай… Ну, я привез Палача Беркутову. А он, думаешь, понимал все? Почему его с таким трудом разыскали, арестовали, а потом привезли и держат без дела и информации полсуток? Палач все руками шевелил. Ах, если бы он мог освободиться! Он ушел бы оттуда через пять минут. Но мы его приковали. Палач еще раз дернулся – бесполезно. Все бесполезно. Ему ничего не оставалось: только ждать.
За дверью послышались шаги. Дверь распахнулась, и в кабинет вошли Беркутов и двое охранников.
– Мне очень жаль, что это случилось. Так не должно быть. Ты должен погибнуть. Ты уже рассчитался со всеми, – сказал Беркутов.
Палач молчал.
– Теперь мне нужна твоя помощь, Палач. Ты освободил детей. Но ты не доделал дело. Доделай. Мой сын, – Беркутов достал фотографию и показал Палачу, – находится на двадцать пятом этаже высотного здания. Весь этаж целиком в руках кавказцев. На двадцать четвертом этаже и в холле первого этажа у кавказцев негласная вооруженная охрана. Штурм бесполезен. Ты знаешь, как туда проникнуть и забрать сына, прежде чем они успеют убить его. У тебя большой опыт.
– Зачем рисковать?
– Графине не нужны деньги.
– Чего она хочет?
– Хочет, чтобы я не рыпался, вел себя тихо, пока она не приберет к рукам весь мой бизнес.
– Отдай.
– Я бы отдал. Плевать. Но даже если она все заберет, я не получу обратно сына.
– Почему?
– А зачем ей тогда отдавать его мне? Он свидетель. Мы уже заплатили ей за детей, но она не отдала их нам, а все равно продала. Отдала на смерть! Поэтому она не вернет мне сына. Как только он станет ей не нужен, она его убьет.
– Тогда начинай войну. Раз твоя дочь обречена.
– Обречена, если ты мне не поможешь.
– У меня другие планы, Беркутов. Мне и так будет вышка. Можешь убить меня раньше.
– Что ж, примерно этого я и ожидал. Поэтому у меня есть еще один аргумент. Последний, – говорит Беркутов.
И тут ввозят тебя.
– Кого? – не верю собственным ушам я.
– Тебя, тебя! – говорит Чегодаев и не моргает глазами.
– Как это меня? – я слышу невероятные для себя вещи.
– Очень просто! – поясняет Чегодаев. – Тебя схватили, усыпили и представили в качестве заложника.
– И что?
– А то, что увидев тебя, Палач согласился выполнять задание Беркутова.
– Так кто такой Палач? – спросил я, уже не в силах ни разобраться, ни слушать рассказ Чегодаева до конца.
– Выслушай все по порядку, тогда поймешь… Кроме того, ты ведь просил меня рассказать лишь о смерти Беркутова, не правда ли?
…Я молчу. Мне нечего сказать. Я лишь вспоминаю, как однажды в подворотке получил отрезком трубы по голове и очнулся только через некоторое время. Оказывается, я был тогда прикован наручниками к массивному креслу! Меня охраняли двое, от которых я ушел через пятнадцать минут…
– Я хочу писать, – заявил я тогда, вовсе не думая, к чему это может привести. – Я хочу пи-пи.
Один из верзил ушел за бутербродами, а второй, развалившись в кресле, читал спортивные новости. Он недовольно опустил газету.
– Ну и ссы!
– А если твой босс, дай Бог ему здоровья, спросит тебя, чем тут воняет, что ты ответишь?
Охранник отбросил газету, нагнулся и открыл ту пару наручников, которой я был прикован к креслу. Я встал. Мои руки были скованы второй парой наручников за спиной.
– Пошли, – сказал охранник.
– А письку ты мне достанешь? Милый голубняк!
Бандит выругался, вынул пистолет и, направив ствол на меня, левой рукой сунул ключик в замок наручников.
– Слушай, – сказал я, потирая освобожденные руки и мало обращая внимания на пистолет. – Я все хотел спросить у тебя: нужно было пройти экзамен, чтобы попасть на эту работу?
Ответить охранник не успел: железный кулак въехал ему в челюсть, одновременно левой рукой я вырвал пистолет у неудачника.
Я переложил пистолет в правую руку, чуть отодвинул затвор и, увидев, что в патроннике нет патрона, передернул затвор, после чего аккуратно спустил курок, придерживая его большим пальцем.
– Любители! – в моем голосе не прозвучало презрения.
В дверях я столкнулся со вторым бандитом, который принес бутерброды. Бандит, естественно, не задержал меня. И я тогда ушел в темноту, жевал бутерброды, раздумывая о странном и непонятном для меня происшествии и бренности бытия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88