- Хочешь, я тебя провожу? - спросил Машу звукооператор Рома.
- Не получится, - вздохнула она. - У меня свидание. В следующий раз поболтаем.
Он пожал плечами и понимающе улыбнулся.
- Конечно, обязательно нужно общаться. У него, как мне подсказывает интуиция, - он кивнул на Бориса, который поджидал её на некотором отдалении, - времени на то, чтобы поболтать и пообщаться, обычно не остается.
XXIII
На Анне Варфоломеевне Петровой было зеленое вязаное платье и тряпичные тапочки с резиновыми подметками. Толстые ноги почти до самых колен замотаны эластичными бинтами. Седые волосы заплетены в серую косичку и уложены вокруг головы. Она кряхтя спускалась по узкой лестнице, направляясь к соседке играть в лото, и они как раз наткнулись на нее. Она запечатлела звонкий материнский поцелуй на сыновней щеке и громко сказала:
- Я иду к Марье Федоровне. Кажется, у тебя опять гости?
- Добрый вечер, Анна Варфоломеевна, - сказала Маша.
Ей показалось, что слепые глаза скользнули в её сторону.
- Ах, это ты, Маша, - поджала губы маменька. - Здравствуй, здравствуй.
Маша автоматически улыбнулась.
- Как здоровье, Анна Варфоломеевна?
Нет ли, мол, признаков СПИДа.
- Хорошо, милая, хорошо. А вот Боренька сильно устает на работе. Ему бы поменьше таскаться.
- Я в полном порядке, мама, - бодро заверил Борис Петров. - Кроме того, мы собираемся смотреть телевизор.
- Ты не обижайся на нас, старух, Маша, но мне кажется, что ты себе позволяешь по телевизору уж очень развязный тон. Вот и Марья Федоровна того же мнения. Она говорит, что у тебя под блузкой даже нет бюстгальтера.
- Я подарю ей бюстгальтер, мама, - пошутил Борис.
- Ну конечно, ты же у нас миллионер! Она вот давеча рассказывала, что вы, милиционеры, все взятки берете. Наверное, и сегодня успел хапнуть, а?
- Сегодня только две канистры бензина, - ответил сын.
- И то дело, - кивнула Анна Варфоломеевна и продолжила движение вниз по лестнице. Потом, словно вспомнив о чем-то, она крякнула и, обернувшись, поинтересовалась: - А правда, что там у вас на телевидении одни евреи?
- Почему, есть и полуевреи, - честно призналась Маша.
Анна Варфоломеевна пожала плечами, как будто хотела сказать: "Ну это одно и то же". На что, конечно же, Маша бы решительно возразила, что ничего подобного - это две большие разницы.
- Можно ещё вопрос? - проговорила въедливая маменька и, не дожидаясь позволения, громко спросила: - Так у тебя, оказывается, есть муж?
Последнее слово как-то особенно звучно прокатилось по гулкому подъезду, рикошетируя от ободранных бетонных стен.
Она могла, конечно, как-то извернуться, двусмысленно отшутиться или даже съязвить (что мол да, есть, и не только муж), но, во-первых, её изворотливость тогда трактовалась бы в контексте предыдущего вопроса, а во-вторых, она действительно ощутила в этот момент характерную вселенскую скорбь и поэтому просто ответила:
- Да, есть.
И никаких придаточных предложений.
- Ну я пошла, сынок. Надеюсь, вы не будете слишком долго... - сурово сказала Анна Варфоломеевна.
И хотя последнее пожелание явно касалось и Маши, сама Маша снова предпочла отмолчаться.
При всей проницательности незрячей маменьки, последняя никак не могла судить о том, что такое "слишком долго" или "не слишком долго". Во всяком случае, кажется, не ей, не Маше Семеновой, было суждено заездить этого пресловутого Сивку-бурку. Немножко покататься, это да. Но не более того.
- Не беспокойся, мамочка, - сказал Борис Петров. - Привет Марье Федоровне.
В том, что он был хорошим сыном, Маши не было сомневалась.
* * *
Весь вечер они слушали один и тот же альбом "Лед Зеппелин". А, а, а! А, а, а!.. Лишь бы не вылезать из постели и не менять кассету. Маша лежала на животе, а Борис пристроился сверху. Сивка-бурка имел завидное чувство ритма. Маша чувствовала у себя на шее обжигающее дыхание. Две плоти извивались, терлись друг о друга, пока, наконец, прерывисто не ударила жидкость. Потом оба замерли на мокрых простынях, переводя дыхание. Потом он соскользнул на бок и, обняв её сзади, прижался пахом к её ягодицам. Он продолжал целовать её в шею, пробегая языком по её плечам.
- Грустная музыка, - сказала Маша. - Как будто про нас.
- Разве нам грустно? - удивился он.
Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.
- Ну про меня... - с трудом поправилась она.
Ей показалось, что ещё немного - и от наслаждения у неё отнимется язык.
- Борис, - торопливо выдохнула она, - я решила развестись с Эдиком.
Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.
- Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? - сев на краю постели, тихо спросил Борис.
- Я вовсе не имела это в виду, - сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.
- То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но... я не собирался жениться...
А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: "Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты - творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина - неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, - но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы..."
Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у неё даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: "Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!.."
Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она - полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве - нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казакову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.
И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.
* * *
После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.
Борис уже оделся и был готов отвезти её домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала "последнее прости". Обоим было ясно, что все кончено.
Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.
- Я тебя любила... - сказала Маша.
Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.
XXIV
Возмущенное повизгивание Эдика слышалось ещё на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.
- Общий привет! - сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем.
Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.
- И тебе привет, - сказал тот, широко улыбнувшись.
Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха - человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы - вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно - змея была готова ужалить.
Любимой его поговоркой было - хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.
- Какие новости? - поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.
Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик - туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:
- Ты бы не хмыкал, мой милый, - сказал он.
- Что же случилось? - спросила Маша, оглядываясь вокруг.
- Похоже, действительно кое-что случилось, - сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.
- Эдик, ты что, язык проглотил? - обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, ещё считался её мужем.
Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.
- Теперь уж молчи! - прикрикнул на него отец.
Свекровь похлопала сына по колену. У неё на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.
- Мы тут, милая моя, - начал свекор с улыбкой, - сидели смотрели телевизор.
Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.
- Ну и как вам репортаж? - спросила Маша.
Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна.
- Ох-хо-хо...
- Послушайте, - сказала Маша, - может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло?
Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под её тройным подбородком.
- А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? - печально поинтересовался свекор.
- Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.
- С маслинами, - повторил свекор, пожевав губами. - Значит, ты ела маслины.
Эдик начал тоскливо подвывать.
- Ты наелась маслин и отправилась домой, так? - спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.
- Нет, - осторожно сказала она, - потом я на студии монтировала материал.
- Ага, - подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, - стало быть, ты поехала на студию...
- Стало быть, - не сдержавшись, закричал Эдик, - ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?
- Дурак! - заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.
- Это что, допрос? - ледяным тоном осведомилась Маша.
Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию её мамочке.
- Твоей маме, наверное, понравится, что её младшая дочка пошла по рукам, - сказала свекровь, словно прочитав её мысли.
Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63