А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  

 

Еще год на воле, потом пять у хозяина… Так и получалось, что основная-то жизнь проходила на зоне. Сколько бы бродяга ни хорохорился, сколько бы в грудь себя ни стучал: я, мол, жил человеком, — сам он в это не очень верит. Спроси у него: а хотел бы ты, чтобы твой сын прожил такую жизнь?… Э-э, враз переменится, заскучает, заюлит. Потому что не хочет сыну своему такой жизни.
К решетке подошел сержант. Когда его заметили, негромко сказал: есть водка, анаша. Зверев, вопросительно посмотрел на особиста. Тот покачал головой отрицательно. Сержант пошел дальше.
— Или вот сидим мы с тобой, разговариваем. По понятиям это же впадлу: бродяге с ментом, хоть и осужденным, по душам говорить. Но я вижу, что ты нормальный человек. Пригласил меня к себе, угощаешь… почему я должен считать тебя сукой? А ведь по воровским законам должен, хотя воры свои законы запросто нарушают, когда жизнь припрет. Вот тебе пример: раньше на крытых режим был строг, шмонали по-настоящему. Как ту же дурь пронести? Да только в заднице. Случалось, что и опущенным поручали. А потом эту самую дурь курил вор законный… Так Саша, не все эти законы по жизни писаны. И главное здесь другое: человек ты или нет?
Звереву вспомнился Костыль, пытавший Китайца током. Я буду жить по-черному, — сказал Костыль…
Поезд двигался на Восток, накручивал километры по бесконечному заснеженному пространству. На каких-то станциях или полустанках конвой принимал новых арестантов или сдавал старых. В вагоне все время происходило некое движение. Из клетушки купе его не особенно-то и разглядишь. Но Василию эта жизнь была знакома до мелочей, на этапах он провел больше времени, чем Зверев отсидел в СИЗО. Про этапы, пересылки, лагеря и тюрьмы он мог рассказывать часами. Пенитенциарная география бывшего Советского Союза была обширна. Значительно обширней, чем может вместить в себя биография одного человека. Тем не менее Василий мог бы служить своеобразным справочником для любителей блатной тематики.
— Вот только про вашу Красную Утку не скажу — не был там никогда.
— А почему — Красная Утка? — поинтересовался Зверев.
— Шутка такая. У блатных — Белый Лебедь, а у ментов между собой ваша тринадцатая зона в шутку зовется Красной Уткой.
…До Екатеринбурга оставалось уже недолго — миновали Кунгур, — когда конвоир бросил в купе Зверева записку. Сашка развернул ее и в дохлом свете лампочки из коридора прочитал: «С нами едет вор». Он пожал плечами и передал ее Василию. Особист тоже прочитал, держа листок в руке на отлете, как делают это все дальнозоркие люди. Усмехнулся, ощерив редкие зубы и подмигнул Сашке.
— Сейчас разберемся, — сказал он с заметной иронией в голосе, — что за вор у нас объявился.
Было очевидно, что все эти блатные штуки ему уже давно надоели, он наелся ими сполна. Но некоторые принятые в его мире традиции обязывали особиста поговорить с вором. Даже иронизируя над принятыми в обществе условностями, мы зачастую не свободны от них… Василий подошел к решетке и крикнул в мрачноватый коридор столыпинского вагона:
— Эй, кто за вора объявился?
Из вагонного гомона откликнулся человек. Скорее всего, он находился в двух-трех купе от Зверева. Голос слегка хриплый, немолодой.
— А ты что — жулик? — спросил Василий. — Назовись.
— Я-то назовусь. А ты кто таков? — с заметным вызовом спросил голос.
— Я бродяга старый, людей знаю… хочу познакомиться.
— Я — Алик Алапаевский. Слыхал? Зверев посмотрел на Василия с интересом: знаешь, мол, такого? Тот кивнул: да, мол, знаю. И сделал неопределенный, но пренебрежительный жест рукой.
— Слыхал, — ответил Василий. И назвался. Тогда Алапаевский Алик спросил:
— А кого из жуликов знаешь?
— Тихоню знаю… Ложкаря… Мишу Вологодского.
Звереву почему-то стало весело. Чем-то этот разговор напоминал вручение рекомендательных писем.
— Мишу Вологодского? — переспросил голос и, дождавшись подтверждения, сказал:
— Миша Вологодский — гад.
Да, пожалуй вручение рекомендательных писем, но на средневековом уровне, подумал Сашка весело. А Василий после сказанной Аликом фразы про неизвестного Мишу Вологодского посерьезнел.
— А почему ты так считаешь? — спросил он.
— Потому что у меня такое мнение. Еще вопросы есть?
— Нет у меня к тебе вопросов больше… Зверев мог бы не придать никакого значения этому разговору, но почувствовал какое-то скрытое напряжение в своем попутчике и в незнакомом Алике Алапаевском. (Скоро, на пересылке, им еще придется познакомиться.) Василий сидел молча, что-то обдумывал, был серьезен.
— Что-то случилось, Василий?
— Да как сказать… пожалуй, случилось. Понимаешь, какое дело… Объявить человека гадом — нужно основания иметь. Нужно, чтобы какое-то блядство он совершил. Это же не просто так: обозвал — и забылось. За словом всегда следует дело. А я Мишу-то знаю, сидел с ним. Он в нашем мире большой авторитет, зону потоптал не меньше моего. Тоже особист.
— Ну и что? — спросил Сашка.
— А то, что с этим Аликом мы, скорее всего, в один лагерь едем.
— И?
— И по прибытии я обязан рассказать, что ехал с ним, что он вором объявился. Что Мишу Вологодского сволочил… будут еще дела.
Зверев хотел еще что-то уточнить, но Василий замкнулся, ушел в себя, в мир этических проблем, которые человеку не сидевшему непонятны. А поезд катил дальше.
Что может быть хуже тюрьмы? Этап. А хуже этапа? Пересылка, пересыльная тюрьма. Перевалочный пункт, где осужденные ожидают продолжения этапа… Свердловскую пересылку знают многие из тех, кто отбывал на Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке. Знают и помнят.
В Екатеринбурге вагонзак из Питера встречал конвой с собаками. Было еще темно, из темени били прожектора, в морозном воздухе звучал хриплый лай… При погрузке в Питере собак не было…
Звучал из белой прожекторной слепоты лай невидимых псов. Это угнетало, нервировало, накладывалось на усталость от шестидесятичасового перегона. Хотелось выпить стакан водки и лечь в горячую ванну. Закрыть глаза, отключиться. Если бы Зверев мог видеть псов, впечатление враз изменилось бы. Собаки, как и люди, выглядели усталыми, нервными, голодными. Но их не было видно. Читались только какие-то неясные тени и звучал лай.
В автозак арестантов загоняли, как патроны в магазин — вплотную, один к одному. Всех подряд без разбору: мужчин, женщин, детей. И особиста и бээсника. И рецидивиста и первоходца.
— Давай-давай! Пошел-пошел! — зло кричал невыспавшийся конвой и подгонял прикладами. У Зверева уже не было никаких сил тащить свои два баула. Ему помогал Василий и нанятый за пачку сигарет мужичонка с испуганными глазами. В Вологде он зарубил топором целую семью: жену, мужа и двух малолетних детей. В холодном, забитом телами автозаке резко пахло мочой, кто-то матерился и плакал. Машину швыряло на колдобинах, но упасть было невозможно — некуда. Здравствуй, Свердловский централ!
Умеете ли вы сидеть на корточках?
— Странный вопрос, — скажет наш читатель. — Конечно, умею.
Э— э, нет, дружище, не такой уж он и странный. Просидеть на корточках пять-десять минут сможет любой здоровый человек. А час? Два? Три? На этапе это не редкость. При этом конвой требует: руки за голову, подбородок опущен, не разговаривать, головой не крутить… Неопытный человек садится на кончики пальцев. В таком положении он устает очень быстро. На физическую усталость накладывается нервная. И полная неопределенность: сколько же придется так мучиться? К этому могут добавиться дождь, ветер, мороз.
А грамотно сидеть нужно так: на полной ступне и глубоко. Тогда можно сидеть часами. Этому искусству Зверева обучил Василий. Пригодилось — перед тем как попасть внутрь пересылки, арестанты с этапа провели на корточках во дворе около часа — немного… Поверь, читатель.
А уж потом их загнали в просторный зал отстойника — под огромным мрачным сводом сидели на полу, на баулах, рюкзаках, котомках человек сто пятьдесят, сидели поодиночке, но чаще группами. Курили, разговаривали, спали. Стоял равномерный гул. Замерзшим, усталым после сидения на корточках людям показалось — рай.
А теперь прикинь, дорогой наш читатель: как ты бываешь раздражен, когда вечером по ящику нечего смотреть? Или у соседа за стеной громко играет музыка… вот уж, действительно, — проблемы! Не жизнь, а мука, тоска смертная… А то — на корточках посидеть…
Алик Алапаевский напоминал карикатуру… или персонаж из голливудского фильма про русскую преступность. За километр от него разило НЭПом в шаржированном, утрированном варианте.
Одет Алик был в черный полушубочек с отворотиками, брюки-галифе и хромовые офицерские сапоги. Начищенные, блестящие. А еще был у него огромный перстень с бриллиантом из бутылочного стекла, и — фикса. Как посмотришь, сразу поймешь — дрянь дело! Точно — вор! Вид Алика Алапаевского был бы архаичен даже для шестидесятых годов… А на дворе-то — девяносто третий.
Алик сидел, скрестив ноги, посреди зала. Рядом с ним (или, пожалуй, при нем) на корточках примостился весь из себя особо опасный — полосатый — нанаец с лунообразным лицом. Вдвоем они составляли законченный гротесковый жанровый рисунок: Представители уголовного мира старой России… Это вам не какой-нибудь Бобыль-гитарист. Это… ой, фикса какая! Ну… точно — вор!
А вору нужно себя проявить. Тем более что вокруг него с полосатым уже образовался кружок татуированных шакалов.
Зверев сидел невдалеке в обществе Василия, четырех чеченцев из личной гвардии Дудаева и милиционера-татарина, который возвращался в тринадцатую зону из больнички. С чеченцами Зверев заговорил сам. Привлек их внешний вид: все были подтянутые, в одинаковой защитной полувоенной форме, натовских шнурованных ботинках… от них веяло силой, спокойствием. Что-то подтолкнуло Зверева, и он спросил: а куда, мол, вы, ребята? — В Нижний Тагил. — Менты? — Нет, гвардия Дудаева, но оформили нас, как сотрудников. — Ну, значит, вместе едем. Давай познакомимся…
К их разговору присоединился татарин-милиционер. Так вот они группкой и сидели, расспрашивали татарина о тринадцатой зоне… А вору нужно себя проявить. Объектом для своего выступления он избрал Зверева. Видимо, потому, что запомнил по этапу. Потому что не блатного, не лагерного вида Зверев ехал в вагоне вместе с особистом Василием.
Алик Алапаевский сидел, делал значительный вид и поглядывал в сторону компании, расспрашивающей татарина о жизни в красной зоне. Искал повод, а повода не было… Но если хорошо подумать, то, глядишь, и найдется.
— А вот некоторые, — еказал он громко, обращаясь к луномордому нанайцу в полосатом, — некоторые жрут в три глотки, курят хороший табак… а на записку вора, что, мол, вор с нами едет, зашлите вору, по-сучьи тихарятся.
Он произнес свою тираду, обращаясь к нанайцу. А посмотрел на Зверева. Сашка все понял, но отвечать не стал. Он только внимательно посмотрел на Алика, усмехнулся… Нанаец и шакалы тоже посмотрели в их сторону.
— И по масти темные очень личности бывают: то ли пидор, то ли какой мальчишечка подментованный… никак не пойму.
Молчать дальше было глупо.
— Ты про меня говоришь? — спросил Зверев громко.
— Может, и про тебя… Хочешь потолковать — подсаживайся, угости сигаретками по-братски. Тогда и разговор будет.
— Подсаживаться к тебе мне незачем, я и здесь хорошо сижу. А сигарет не жалко — угощу, — Зверев вытащил пачку «Мальборо», швырнул. Один из шакалов ловко поймал и передал Алику. Вор распечатал и — оцените красоту жеста — угостил всех присутствующих. Шакалы и нанаец задымили. Авторитет господина Алапаевского резко поднялся.
— А все равно масти темной, — глубокомысленно сказал вор. — Никак не пойму.
Он искал конфликта. Или, скорее, безоговорочной капитуляции. Ведь он-то — вор, а перед ним — явный баклан-первоходок… Василий сидел с непроницаемым лицом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56