В первую же ночь на Петровке Алексей сорвал зло на своем приблатненном золотозубом соседе, любителе поговорить за душу, не понявшем, с кем он имеет дело и решившем ночью выяснить с ним отношения. Сокамерники чувствовали, что с этим суровым совершенно седым человеком лучше не связываться, что он достаточно опасен и вполне может постоять за себя. Порой ему приходилось защищать от блатных молодых, случайно попавших в этот кромешный ад людей.
Адвокат Петр Петрович Сидельников наведался к нему ещё на Петровку. В принципе, этот внешне скромный, предельно деловой человек понравился Алексею. Говорил он мало, вопросы задавал только по существу. Он сразу сказал, что полностью отмести обвинение в убийстве вряд ли удастся, но отвечать за него он должен не по сто третьей, а по сто пятой статье — за превышение пределов необходимой обороны. Да, Дырявин пытался его убить, и Кондратьев, защищаясь, сам того не желая, убил его.
Бурлак же в это время вел активную работу со свидетелями. А нашел он их немало. И свидетельствовали они не в пользу обвиняемого.
Толстый Пал Егорыч показал , что разговаривал с Кондратьевым, когда тот менял колесо. Когда же он возвращался с собакой домой, он увидел странную цену — Кондратьев душил какого-то лежавшего на земле человека. А потом сел в машину и уехал. А он, хоть и был с овчаркой, вмешаться побоялся и нырнул в подъезд. Примерно то же показала и старуха Жилкина, жившая в том же подъезде на пятом этаже.
— Усе, усе видела, святой истинный крест, усе видела, — божилась она перед здоровенным черноволосым Бурлаком. — Я встаю рано, делать мне нечего, одинокая я, и гляжу себе в окно. Так вот… Вышел этот самый квартирант из подъезда, стал менять колесо. Тут наш Пал Егорыч со своим кабыздохом вышел. Он кажное утро выходит. Я вообще-то в ЖЭК на него жаловалась, поганый он, кабыздох его… Облаял меня как-то… А я ему, нет такого порядка, чтобы честных гуляющих граждан каждая тварь…
— Об этом, если можно в другой раз, — мрачным голосом попросил Бурлак.
— О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, — продолжала свое повествование старушка. — А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился… А потом я на кухню побегала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит… И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и… будь здоров. А потом уже «Скорая» приехала и милицейская машина тут же…
— На какую машину сел этот человек?
— А я разбираюсь, на какую, чо я в этом маракую? На легковую, понятно, не на грузовик же. Да и темно же было…
— Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, — досадливо произнес Бурлак.
— А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума ещё не отошла, — злобно парировала старуха. — А вот в чем не маракую, зря врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь… Темный был ахтонобиль и легковой… Можа «Мырсыдес»? — решила блеснуть знаниями она.
— А что же вы в милицию не позвонили? — спросил Бурлак.
— Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?
Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:
— Время такое страшное, товарищ следователь… Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало как-то звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел ещё раз поглядеть в окно, что там творится… а тут уже две машины, и «Скорая», и милицейская…
На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.
— Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, — уточнил Бурлак. — А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?
— Он и душил, — ответила Жилкина. — Кто же еще?
То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.
… — Ты же гениальнейший человек, Лычкин! — смеялся Гнедой. — У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на такое дело одел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу… А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто Бог послал. А Бог ещё что любит, а Гаврилыч?
Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.
— Бог любит троицу! — расхохотался Гнедой. — Послал же он нам любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением и явными признаками дальтонизма. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто — темно, далеко… Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель… В очко играешь?
— Играю.
— И правильно делаешь, — одобрил Гнедой. — Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор… И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.
— А может оказаться и достаточно, — потупив глаза, произнес Михаил. — А двадцать два — это все… Это проигрыш…
— Соображаешь, парень, толковый ты… Есть доля правды в твоих словах… А к добрым советам мы прислушиваемся… И все же я полагаю, да и Петр Петрович тоже со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент — поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки и каждый скажет — она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил ли, или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, пушку… Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом… Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный…
— Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было…
— Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется…, — хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. — Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь… Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича… Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?
— Есть, — улыбнулся Михаил. — Еще как есть…
— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие… Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жен, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Ее звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения… А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда… А Эльмира была беременна на третьем месяце… Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано… — Он стал загибать пальцы обеих рук. — Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская… А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?
Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…
Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность…, — замялся он.
— Какая? — насторожился Гнедой.
— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живет с Кондратьевым.
— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?
— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнес Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла к нему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.
— А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
— Я думал, это не имеет значения.
— Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо… Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! — внезапно разъярился Гнедой. — Я из-за него между Черным и… ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди… Что я против них? Раздавят, как клопа и спасибо не скажут. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой — турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами крупных людей… Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному… Во как… Нет, давить, давить и давить… Без всякой жалости давить… И твоя информация как нельзя кстати… Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать… А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь, небось, по ней? — не терпящим возражений голосом, спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. — Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее… Варенька, солнышко! — вдруг закричал он. — Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога…
… — Ты? — поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.
— Я, — потупив глаза, произнес он.
— Зачем ты пришел?
— Поздравить тебя с днем рождения.
— Так он у меня давно прошел. Пятнадцатого марта.
— Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?
— Нет.
— Так я пройду?
— Ну проходи, раз пришел…
Михаил снял дубленку, прошел в комнату, сел на кресло.
— Ну и как ты? — спросил он.
— Нормально, — еле сдерживая слезы, ответила она. Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьезность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но он категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Ларисиной племянницей Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся тогда на той злополучной вечеринке восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Адвокат Петр Петрович Сидельников наведался к нему ещё на Петровку. В принципе, этот внешне скромный, предельно деловой человек понравился Алексею. Говорил он мало, вопросы задавал только по существу. Он сразу сказал, что полностью отмести обвинение в убийстве вряд ли удастся, но отвечать за него он должен не по сто третьей, а по сто пятой статье — за превышение пределов необходимой обороны. Да, Дырявин пытался его убить, и Кондратьев, защищаясь, сам того не желая, убил его.
Бурлак же в это время вел активную работу со свидетелями. А нашел он их немало. И свидетельствовали они не в пользу обвиняемого.
Толстый Пал Егорыч показал , что разговаривал с Кондратьевым, когда тот менял колесо. Когда же он возвращался с собакой домой, он увидел странную цену — Кондратьев душил какого-то лежавшего на земле человека. А потом сел в машину и уехал. А он, хоть и был с овчаркой, вмешаться побоялся и нырнул в подъезд. Примерно то же показала и старуха Жилкина, жившая в том же подъезде на пятом этаже.
— Усе, усе видела, святой истинный крест, усе видела, — божилась она перед здоровенным черноволосым Бурлаком. — Я встаю рано, делать мне нечего, одинокая я, и гляжу себе в окно. Так вот… Вышел этот самый квартирант из подъезда, стал менять колесо. Тут наш Пал Егорыч со своим кабыздохом вышел. Он кажное утро выходит. Я вообще-то в ЖЭК на него жаловалась, поганый он, кабыздох его… Облаял меня как-то… А я ему, нет такого порядка, чтобы честных гуляющих граждан каждая тварь…
— Об этом, если можно в другой раз, — мрачным голосом попросил Бурлак.
— О чем-то они, значит, с Егорычем балакали, — продолжала свое повествование старушка. — А потом откуда ни возьмись мужик. Он спиной стоял к окну, и чего он там делал, не знаю. Но своими глазами видела, как квартирант ему в харю машинный насос запузырил. Тот на спину и грабанулся. Квартирант над ним нагнулся и чегой-то там с ним химичить стал. Тут, вижу, как раз снова Пал Егорыч появился… А потом я на кухню побегала, там у меня молоко на плите закипало. Ну, выключила я молоко, и снова к окну. И святой истинный крест, видела, как тот ему рот рукой прикрыл, и вроде бы как душит… И все. Потом встал, на ахтонобиль свой сел и… будь здоров. А потом уже «Скорая» приехала и милицейская машина тут же…
— На какую машину сел этот человек?
— А я разбираюсь, на какую, чо я в этом маракую? На легковую, понятно, не на грузовик же. Да и темно же было…
— Как душит, вы видели с пятого этажа, а марку автомобиля не запомнили, — досадливо произнес Бурлак.
— А я в людях маракую, и что один мужик другого душит, сообразить могу, от ума ещё не отошла, — злобно парировала старуха. — А вот в чем не маракую, зря врать не стану. Я на них отродясь не ездила, автобусом пользуюсь… Темный был ахтонобиль и легковой… Можа «Мырсыдес»? — решила блеснуть знаниями она.
— А что же вы в милицию не позвонили? — спросил Бурлак.
— Так я и хотела позвонить, а тут мигом две машины и подъехали, чего звонить-то зря?
Пал Егорыч Соломатин на вопрос, почему он не позвонил в милицию, откровенно ответил, потупив подслеповатые глазенки:
— Время такое страшное, товарищ следователь… Я как домой вернулся с прогулки, пошел было к телефону-то, он у нас в прихожей стоит, но боязно стало как-то звонить. Поймают потом ещё в подъезде и прихлопнут как муху. Но я все же было решился, пошел ещё раз поглядеть в окно, что там творится… а тут уже две машины, и «Скорая», и милицейская…
На опознании и Жилкина, и Соломатин из трех мужчин сразу опознали Кондратьева.
— Вы опознали в нем человека, живущего с вами в одном подъезде, — уточнил Бурлак. — А опознаете ли вы в нем человека, душившего Дырявина?
— Он и душил, — ответила Жилкина. — Кто же еще?
То же самое через некоторое время, опасливо глядя в сторону и боясь встречаться глазами с Алексеем, повторил и Соломатин. Тучи над головой Кондратьева продолжали сгущаться.
… — Ты же гениальнейший человек, Лычкин! — смеялся Гнедой. — У тебя не то что шестое, у тебя двадцать шестое чувство имеется. Ты словно все предугадал, раз на такое дело одел такую же куртку, как у Кондратьева. Залетит этот ветеран в дом родной и без помощи Петра Петровича, зря я ему только гонорар плачу… А бабку эту дристушку и полуслепого мудака Соломатина нам просто Бог послал. А Бог ещё что любит, а Гаврилыч?
Лычкин пожал плечами, с обожанием глядя в глаза Гнедому, сидящему в мягком кресле в белом толстом свитере и бордовых брюках.
— Бог любит троицу! — расхохотался Гнедой. — Послал же он нам любителя прогулок на природе с животными Павла Егоровича с ослабленным зрением и явными признаками дальтонизма. Но больно уж они оба нелепы, несуразны и подслеповаты. То ли Кондратьев душил, то ли ещё кто — темно, далеко… Нет, нам нужен ещё один свидетель, убойный, как говорится, свидетель… В очко играешь?
— Играю.
— И правильно делаешь, — одобрил Гнедой. — Это очень полезное занятие, так как развивает логическое мышление. А как там? Перебор, разумеется, чреват, но ведь чреват и недобор… И двадцать два плохо, но и девятнадцати может оказаться недостаточно.
— А может оказаться и достаточно, — потупив глаза, произнес Михаил. — А двадцать два — это все… Это проигрыш…
— Соображаешь, парень, толковый ты… Есть доля правды в твоих словах… А к добрым советам мы прислушиваемся… И все же я полагаю, да и Петр Петрович тоже со мной солидарен, что судья может счесть показания Жилкиной неубедительными. Достаточен следственный эксперимент — поглядеть в темноте с пятого этажа глупыми глазенками старушонки и каждый скажет — она с такого расстояния разве что Тайсона от Плисецкой отличит. И даже если это был Кондратьев, так душил ли, или нет, это ещё большой вопрос. Ведь он и сам говорит, что наклонился, пульс щупал, документ экспроприировал, пушку… Павел Егорович же хоть и видел, что лежавшего на земле именно душат, но очень уж он подслеповат, все это проверяется тем же следственным экспериментом… Нет, нет, обязательно нужен кто-то еще. Убойный…
— Но ведь никто больше в окно не смотрел. Очных ставок и опознания больше не было…
— Дом большой, Мишель. Вдруг ещё в ком-нибудь совесть проснется…, — хитро глядя ему в глаза, произнес Гнедой. — Жалко вот, что к Бурлаку этому подходец невозможно найти, этакий медведь… Одна надежда на нашего хитрожопого Петра Петровича… Ладно, мы все о деле, да о деле. Ты расскажи лучше, как отдохнул в Турции? Как денежки потратил? Есть там где денежки-то потратить?
— Есть, — улыбнулся Михаил. — Еще как есть…
— Полюбил я тебя, Мишель, как родного сына, — сказал Гнедой. — У меня у самого их, насколько я помню, четверо. От разных жен. И что-то все они мне не нравятся, — сморщился он. — Ну не нравятся, и все тут… Какие-то они эдакие… Не в меня пошли… А вот ты нравишься, да и по возрасту я тебе в отцы гожусь… Да, много было у меня жен, — потянулся он, его красивое лицо озарилось воспоминаниями. — Но любил я только одну… Ее звали Эльмира… Она была чеченка по национальности. Я выкрал её из родительского гнезда, я лишил её невинности. За мной гнались на лихих конях её грозные братья. И было это дело в Грозном. А потом один из братьев застрелил её, когда мы с ней удирали от них… Стрелял он и в меня, но я прикинулся мертвым, лежал без движения… А потом, когда они ускакали, прополз несколько километров и умудрился сесть в товарняк и исчезнуть оттуда навсегда… А Эльмира была беременна на третьем месяце… Вот дела-то какие, Мишель. Представляешь, какой бы у нас с ней мог быть сын. Во мне замешано… — Он стал загибать пальцы обеих рук. — Шесть кровей, а тут бы ещё и чеченская… А? Но.. не судьба. А у тебя есть дети, Гаврилыч?
Помрачнел и Лычкин. Вспомнил разговор с н е й. Вздрогнул он неприятного воспоминания. Жест этот уловил его собеседник.
— Ну, выкладывай, выкладывай, что там у тебя было. Страсть, как люблю слушать душераздирающие любовные истории. Вижу, как помрачнело твое благородное чело. Я откровенен с тобой, отвечай благодарностью…
Лычкин нехотя рассказал историю своей любви.
— Да, Евгений Петрович, что в этом интересного? То ли дело ваша история, погони, выстрелы, а тут… банальная история… Хотя… Есть одна интересная подробность…, — замялся он.
— Какая? — насторожился Гнедой.
— Дело в том, что… эта женщина, ну, которая… которую я… Она теперь живет с Кондратьевым.
— Ах даже так! — напрягся его собеседник и встал с места. — А ну-ка, ну-ка… А он знает, что вы были близки с ней?
— Нет. Он этого не знает, — уверенно произнес Михаил. — Я бы понял, если бы он знал, каждый рабочий день с ним встречались.
Глаза Гнедого загорелись каким-то адским огнем. Он стал ходить взад-вперед по комнате. Очевидно, некая паскудная мысль пришла к нему в голову, и он её лихорадочно обдумывал.
— А что же ты раньше-то об этом молчал, софрон ты этакий?
— Я думал, это не имеет значения.
— Это имеет значение, ещё какое это имеет значение. Сидельников говорит, что Кондратьев держится молодцом, готов к борьбе, а нам этого не надо… Его надо давить, топить его надо, понял? Любыми средствами! — внезапно разъярился Гнедой. — Я из-за него между Черным и… ещё одним крупным человеком оказался, как между молотом и наковальней. А эти люди… Что я против них? Раздавят, как клопа и спасибо не скажут. Меня, эстета, меломана, чьи прадеды сражались друг против друга в русско-турецкой войне, один был адмиралом русского флота, а другой — турецкого, меня, с моим духовным миром, с моими потребностями. Из-за этого солдафона меня могли замочить как цуцика, путающегося под ногами крупных людей… Нет, я всегда готов умереть, работа такая, но только из-за дела, а тут? Попался какой-то недоумок под руку, ну, обули его на какие-то гроши, попугали немного, так они нашли подходец не к кому-нибудь, а к самому Черному… Во как… Нет, давить, давить и давить… Без всякой жалости давить… И твоя информация как нельзя кстати… Сегодня же я об этом поведаю Петру Петровичу, поглядим, как он её использует. И об убойном свидетеле надо подумать. Хорошенько подумать… А ты вот что, навести-ка свою бывшую любовь. Скучаешь, небось, по ней? — не терпящим возражений голосом, спросил Гнедой, пристально глядя в глаза Михаилу. — Я, например, по своей Эльмире до сих пор так скучаю, так страдаю, закрою вот глаза и вижу ее… Варенька, солнышко! — вдруг закричал он. — Принеси-ка мне содовой воды, что-то у меня изжога…
… — Ты? — поразилась Инна, глядя на стоявшего перед ней Михаила.
— Я, — потупив глаза, произнес он.
— Зачем ты пришел?
— Поздравить тебя с днем рождения.
— Так он у меня давно прошел. Пятнадцатого марта.
— Ну и что? Лучше поздно, чем никогда. Родители дома?
— Нет.
— Так я пройду?
— Ну проходи, раз пришел…
Михаил снял дубленку, прошел в комнату, сел на кресло.
— Ну и как ты? — спросил он.
— Нормально, — еле сдерживая слезы, ответила она. Как она тосковала по Алексею, как хотела навестить его, но Бурлак не разрешил свидания с подследственным, учитывая серьезность обвинения. Она отнесла ему передачу, но ей через некоторое время объявили, что он не хочет принимать от неё передач и вернули, ополовиненную, обратно. Она пыталась передать с Сидельниковым письмо, но он категорически отказался сделать это. А ей так хотелось ободрить его. Она говорила с Ларисиной племянницей Аллой, секретаршей Алексея, оказавшейся тогда на той злополучной вечеринке восьмого марта, и они пришли к выводу, что все это было подстроено авантюристкой Ларисой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60