Ожидал момента, когда будет можно ею воспользоваться. Теперь, сочтя, что время подошло, душман воткнул острие в рану на плече Илича и пошевелил палкой.
Пронзительная, умопомрачающая боль пронизала тело. Илич дернулся, дико застонал. На глаза наплыла пелена, и он провалился в глубокую темень.
Зоран попинал носком ботинка в бок и привел капитана в себя.
— Пить, — захрипел Илич. Он задыхался от жажды и ненавидел себя за то, что просил воды у врага.
— Всего дам — и воды и ракийки. — Зоран приветливо улыбался. — Ты мне всегда нравился, капитан. И будет хорошо, если мы станем друзьями. Да, капитан, не забывай, ты уже застрелил двух подчиненных…
— Сука…
Много бранных слов знал Илич, но это вырывалось раз за разом, а другие словно забылись и на ум не приходили.
Зоран вновь брезгливо поморщился.
— Нет, капитан, вы, христиане, доброго отношения к себе не понимаете. Ты меня оскорбляешь только за то, что я не хочу тебя убить. А сам ты продолжаешь убивать своих людей. Одного за другим.
Пальцы Зорана с фалангами, поросшими черным волосом, твердо сжимали рукоятку «беретты». Он облизал губы и посмотрел на Илича.
— Так кого ты решил застрелить теперь, капитан? Петко Савича? Хороший выбор. Хороший.
Раздался выстрел.
— Ты дурак, капитан. Я желаю тебе добра…
— Нет. — Илич произнес это голосом умирающего и прикрыл глаза.
— Хорошо, вот смотри.
Илич открыл глаза и увидел в руках Зорана стодолларовую купюру.
— Это тебе, капитан.
Зоран аккуратно положил банкноту на грудь Илича.
— Соглашайся, у нас мало времени. Отсюда пора уходить. Только учти, назад пойду я один. Тебя уведут наши люди. Уведут не героя Илича, а предателя, который сдал, а затем сам перестрелял свой отряд.
— Нет…
Прогремел еще один выстрел. Зоран снова продул ствол: ему нравилось изображать лихого стрелка.
Илич молчал. Тогда Зоран вынул еще одну сотенную банкноту и положил на грудь рядом с первой. Сказал с одобрением:
— Двести. Умеешь торговаться, капитан. Это я уважаю.
Илич опять промолчал. Пронзительная боль прошивала его тело от плеча к пояснице. Тупо болел затьыок. Черные мухи, плывшие перед глазами, мешали ясно видеть окружающее.
— Не упрямься. — Зоран говорил мягко, усыпляюще. — Сейчас тебя перевяжут. Сделаем обезболивающий укол. Тебе сразу станет легче. Выпьешь ракии. Отличная сливовица. Хорошо?
Подумав, Зоран вынул еще одну сотню, но уже не положил, а бросил ее. Банкнота, сделав несколько скользящих пасов в воздухе, упала на грудь Иличу.
— Триста, каждый месяц. И жизнь.
Молчаливый душман снова воткнул палку в рану и ковырнул ею.
— Нет! — Илич закричал от боли и бессилия, но голос его сорвался, и вскрик получился похожим на визг. — Убей меня! Как их!
— Нет, капитан. Тебя будут лечить. Потом в газетах напишут, что православный Илич принял ислам. Ты будешь Мухаммедом Али. Нравится? Другого пути у тебя нет. А я возвращаюсь к вашим. Чистый как ягнече — агнец. Чтобы рассказать о подлом предателе, который загубил отряд.
Зоран прицелился в голову очередного солдата. Выстрелил…
Как порой мучительно трудно принимать решения, изменяющие собственную жизнь.
Сколько людей занимается нелюбимым, более того — постылым делом лишь потому, что боятся рискнуть и бросить его. Сколько больных, ощутив первые признаки заболевания, не идут к врачу, боясь услышать диагноз, который будет поставлен, и доводят себя до того, что болезнь становится неизлечимой.
В бою Илич действовал смело, решения принимал без долгих раздумий. Он понимал, что в промедление заложены вирусы поражения. Куда труднее ему было определиться в ситуации, о которой он никогда раньше даже не задумывался. Убей его пуля в самом начале событий — все оказалось бы простым и естественным. Уходя в бой, бывалый солдат всегда надеется на лучшее, хотя его не оставляют мысли о самом плохом. Выбор, перед которым оказался Илич, требовал такого, к чему капитан себя не готовил.
Спасительное, как ему показалось, решение пришло не сразу.
Илич лежал, открыв глаза, и видел, как мир затягивает и отделяет от него серая пелена забытья. И вдруг в угасавшем сознании возникла неожиданно ясная мысль. Он должен согласиться с предложением Зорана. Он обязан это сделать. Он не может позволить, чтобы из-за его упрямства, из-за нежелания понять неизбежность происходившего одного за другим расстреляли всех его товарищей. Он должен их спасти. Он обязан. Он прикроет их жизни своим согласием на сотрудничество с душманами.
Он…
Илич шевельнулся и прохрипел:
— Зоран, сука! Я сдаюсь… я согласен…
Теперь на «суку» Зоран не обратил внимания: главное было достигнуто — он сломал капитана. Заставил его подчиниться себе! Заставил!
— Эй, Муса! — Зоран командовал весело, возбужденно. — Перевяжи капитана. Сделай укол. Помоги человеку.
Муса — остроклювый седой коротышка со злыми глазами — нагнулся над раненым.
Зоран продолжал говорить:
— Ты правильно решил, Илич. Теперь это согласие мы оформим как надо. У нас к сделкам относятся серьезно.
— Я ничего подписывать не стану. — Новый прилив упрямства овладел Иличем.
— Господин капитан! Разве в подписи дело? Мы не формалисты. В век прогресса бумажка особой цены не имеет. Все проще. Ты повторишь согласие, мы все запишем на видео…
— Не буду.
Зоран занес ногу и ударил Илича подошвой ботинка по колену. Удар оказался сильным и злым. Должно быть, Зоран начал выходить из себя. Его бесило упрямство капитана. Столько сил и стараний положено, чтобы его убедить, и вот-те на!
— Ты дурак, Илич! Весь наш разговор давно пишется на пленку. Чтобы сдать тебя в контрразведку, достаточно слов: «Сдаюсь, согласен». Ты не забыл о них?
Илич закрыл глаза. Волны боли от раненого плеча и от удара в колено встретились гдето в области желудка, и теперь грудь давило так, словно тело сунули в пресс, формирующий тюки сена, и стали медленно сжимать.
Илич лежал, хватая воздух посиневшими губами. Ноги его мелкими лягушачьими движениями сучили по земле. Мысль туманилась, но от этого понимание безвыходности положения не утрачивалось. Да, он влетел в паутину. Это точно. И теперь, чем сильнее биться, чем упорней стараться вырваться, тем прочнее прилипнешь к тенетам. И тогда от смертельного поцелуя паука никуда не деться. Ко всему, речь шла не о собственной жизни. Он, Илич, и без того полумертв. Теперь ему стоило побороться за тех своих подчиненных, кого Зоран еще не успел застрелить.
Предательство, измена собственным убеждениям, отказ от веры, от дела, которому служил честно и преданно, — для души подчас ничем не лучше смерти. Но перед лицом вечности, оказавшись в тисках мучений и боли, даже сильные люди начинают думать о том, как сберечь себе жизнь, избавить бренное тело от страданий.
Илич даже в глубинах сознания не хотел признаваться себе, что ведет борьбу за собственную жизнь, что его забота о подчиненных, которые попали в ловушку вместе с ним, — это попытка найти надежный мотив для своего оправдания.
Зоран во второй раз занес ногу для удара.
— Не надо! — Илич выдохнул просьбу с нескрываемым ужасом в голосе. Было видно — боль достала его… Достала… — Я согласен. Черт с вами! Согласен!
— Ты дурак, Илич! — Зоран не скрывал торжества. — Так бы сразу. Скольких бы избежал мучений.
Больше ничего Илич не услышал, ничего не запомнил. Очнулся он от монотонного гула, который назойливо лез в уши.
Илич открыл глаза.
Он лежал на полу на ватном матрасе, укрытый до подбородка серым стареньким одеялом. Над головой низко нависал подкопченный, положенный на толстые балки потолок. Помещение слабо освещалось уличным светом через стекло небольшого окна.
Илич повернул голову в сторону, откуда плыл гнусавый звук, и увидел моджахеда в старенькой солдатской форме югославской армии.
Он стоял на коленях, держал перед собой ладони, развернутые книгой, и нараспев, без каких-либо интонаций тянул слова мусульманской молитвы, периодически перемежая ее словами «Алла! Алла акбар!»
Оживавшая память медленно возвращала Илича из небытия. Он тронул рукой раненое плечо. Его перетягивала плотная марлевая повязка, наложенная умелой рукой больничаpa — военного санитара. Рана болела, но боль уже не стреляла, а стала ноющей.
— Ожил? Давно пора!
Голос Зорана раздался из темного угла. Он сидел там на стуле, как гриф, ожидавший, когда придет минута расправы с добычей.
— Ты здесь…
Интонация не позволяла понять, спрашивает ли об этом Илич или утверждает очевидное. Зоран счел нужным воспринять его слова как вопрос.
— Здесь, Илич. Здесь. Ты теперь мое любимое дитя, и я все время буду рядом.
Илич промолчал. Если вляпался в дерьмо, то, как ни ругайся, оно вонять не перестанет. Правда, навоз еще можно смыть, но с гадостью, в которую угодил он, лучше не бороться. К ней можно только принюхаться.
— Поднимайся! — Зоран говорил в жесткой повелительной форме. — Тебе пора уходить. Чтобы быть вовремя там, у тех, — он произнес последнее слово так, чтобы Илич понял — все, еще недавно бывшее для него своим, близким, он теперь обязан чувствовать как чужое, а своим быть здесь, у чужих.
— Сколько моих людей осталось?
Задавая вопрос, Илич верил, что своим поступком сумел спасти кого-то.
— Оставь! — Зоран ответил зло, раздраженно. — Забудь о них. Жив ты, жив я. Разве этого мало?.
— Паразиты! — Илич болезненно дернулся и перекосил рот. — Что вы сделали?!
— Душа моя! — Зоран говорил с заметной брезгливостью. — Не волнуйся. Речь идет только о твоей безопасности. Она для нас, твоих новых друзей, стоит десятка жизней неверных. Ты нам дорог, понимаешь? А теперь вставай.
Фельдшер Муса помог Иличу подняться, посадил его. Принес большую глиняную миску с теплым говяжьим бульоном.
— Пей.
Илич не оттолкнул его руки. Он взял миску, припал к ней губами, стал жадно глотать круто пахнувшее мясом питье.
— Я тебе дам войника. — Зоран начал выталкивать его, отправляя назад к тем, кто еще недавно считался своим. — Он поможет тебе вернуться.
— Кто он?
— Мой человек. Надежный…
— Откуда?
— Родом? Из Градины. Христианин. Теперь принял ислам. Зовут Драган Врбич.
— Я пойду один.
— Нет. Один ты не дойдешь, посмотри на себя. Может по дороге стать худо. Драган всегда поможет.
Зоран вернул Иличу «беретту», правда, без магазина. Сказал с ехидной улыбкой:
— Патроны отдаст Драган. Она знает, когда и где.
Илич посмотрел на худого узкоплечего парня в камуфляже и линялой пилотке. На его скулах, обтянутых восковой кожей, багрел нездоровый румянец. Драган походил на пациента клиники, которого оттуда только что выписали после тяжелой болезни. Забинтованная левая рука и пластырь на шее придавали образу законченные черты. Себя Илич не видел, но подумал, что и сам он — изможденный, небритый — выглядит ничем не лучше спутника.
Несколько километров Илича и Драгана сопровождали моджахеды из команды Зорана.
Они отстали только на развилке дорог, одна из которых по долине реки Железницы вела к позициям армии боснийских сербов. Здесь же Драган отдал капитану снаряженный магазин от его пистолета.
Илич шел тяжело. Плечо снова начала дергать пульсирующая боль. Ноги еле передвигались. Кружилась голова. Но хуже всего, что не приходило чувство облегчения, которое должно возникать у человка, вырвавшегося из лап врагов.
А может быть, он так и остался в их руках и плен теперь постоянное его состояние?
Совершив предательство, самый подлый по натуре человек ощущает и понимает гнусность своего поведения. Чтобы обелить себя перед людьми и в первую очередь перед самим собой, он начинает искать оправдания, выбирает и выстраивает их в стройную систему лжи, часто способную обмануть души наивные и доверчивые. Офицер советской военной разведки предатель Резун, изменив чести и присяге, в своих многочисленных писательских трудах возводит собственную подлость чуть ли не в образец честности и высоких помыслов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Пронзительная, умопомрачающая боль пронизала тело. Илич дернулся, дико застонал. На глаза наплыла пелена, и он провалился в глубокую темень.
Зоран попинал носком ботинка в бок и привел капитана в себя.
— Пить, — захрипел Илич. Он задыхался от жажды и ненавидел себя за то, что просил воды у врага.
— Всего дам — и воды и ракийки. — Зоран приветливо улыбался. — Ты мне всегда нравился, капитан. И будет хорошо, если мы станем друзьями. Да, капитан, не забывай, ты уже застрелил двух подчиненных…
— Сука…
Много бранных слов знал Илич, но это вырывалось раз за разом, а другие словно забылись и на ум не приходили.
Зоран вновь брезгливо поморщился.
— Нет, капитан, вы, христиане, доброго отношения к себе не понимаете. Ты меня оскорбляешь только за то, что я не хочу тебя убить. А сам ты продолжаешь убивать своих людей. Одного за другим.
Пальцы Зорана с фалангами, поросшими черным волосом, твердо сжимали рукоятку «беретты». Он облизал губы и посмотрел на Илича.
— Так кого ты решил застрелить теперь, капитан? Петко Савича? Хороший выбор. Хороший.
Раздался выстрел.
— Ты дурак, капитан. Я желаю тебе добра…
— Нет. — Илич произнес это голосом умирающего и прикрыл глаза.
— Хорошо, вот смотри.
Илич открыл глаза и увидел в руках Зорана стодолларовую купюру.
— Это тебе, капитан.
Зоран аккуратно положил банкноту на грудь Илича.
— Соглашайся, у нас мало времени. Отсюда пора уходить. Только учти, назад пойду я один. Тебя уведут наши люди. Уведут не героя Илича, а предателя, который сдал, а затем сам перестрелял свой отряд.
— Нет…
Прогремел еще один выстрел. Зоран снова продул ствол: ему нравилось изображать лихого стрелка.
Илич молчал. Тогда Зоран вынул еще одну сотенную банкноту и положил на грудь рядом с первой. Сказал с одобрением:
— Двести. Умеешь торговаться, капитан. Это я уважаю.
Илич опять промолчал. Пронзительная боль прошивала его тело от плеча к пояснице. Тупо болел затьыок. Черные мухи, плывшие перед глазами, мешали ясно видеть окружающее.
— Не упрямься. — Зоран говорил мягко, усыпляюще. — Сейчас тебя перевяжут. Сделаем обезболивающий укол. Тебе сразу станет легче. Выпьешь ракии. Отличная сливовица. Хорошо?
Подумав, Зоран вынул еще одну сотню, но уже не положил, а бросил ее. Банкнота, сделав несколько скользящих пасов в воздухе, упала на грудь Иличу.
— Триста, каждый месяц. И жизнь.
Молчаливый душман снова воткнул палку в рану и ковырнул ею.
— Нет! — Илич закричал от боли и бессилия, но голос его сорвался, и вскрик получился похожим на визг. — Убей меня! Как их!
— Нет, капитан. Тебя будут лечить. Потом в газетах напишут, что православный Илич принял ислам. Ты будешь Мухаммедом Али. Нравится? Другого пути у тебя нет. А я возвращаюсь к вашим. Чистый как ягнече — агнец. Чтобы рассказать о подлом предателе, который загубил отряд.
Зоран прицелился в голову очередного солдата. Выстрелил…
Как порой мучительно трудно принимать решения, изменяющие собственную жизнь.
Сколько людей занимается нелюбимым, более того — постылым делом лишь потому, что боятся рискнуть и бросить его. Сколько больных, ощутив первые признаки заболевания, не идут к врачу, боясь услышать диагноз, который будет поставлен, и доводят себя до того, что болезнь становится неизлечимой.
В бою Илич действовал смело, решения принимал без долгих раздумий. Он понимал, что в промедление заложены вирусы поражения. Куда труднее ему было определиться в ситуации, о которой он никогда раньше даже не задумывался. Убей его пуля в самом начале событий — все оказалось бы простым и естественным. Уходя в бой, бывалый солдат всегда надеется на лучшее, хотя его не оставляют мысли о самом плохом. Выбор, перед которым оказался Илич, требовал такого, к чему капитан себя не готовил.
Спасительное, как ему показалось, решение пришло не сразу.
Илич лежал, открыв глаза, и видел, как мир затягивает и отделяет от него серая пелена забытья. И вдруг в угасавшем сознании возникла неожиданно ясная мысль. Он должен согласиться с предложением Зорана. Он обязан это сделать. Он не может позволить, чтобы из-за его упрямства, из-за нежелания понять неизбежность происходившего одного за другим расстреляли всех его товарищей. Он должен их спасти. Он обязан. Он прикроет их жизни своим согласием на сотрудничество с душманами.
Он…
Илич шевельнулся и прохрипел:
— Зоран, сука! Я сдаюсь… я согласен…
Теперь на «суку» Зоран не обратил внимания: главное было достигнуто — он сломал капитана. Заставил его подчиниться себе! Заставил!
— Эй, Муса! — Зоран командовал весело, возбужденно. — Перевяжи капитана. Сделай укол. Помоги человеку.
Муса — остроклювый седой коротышка со злыми глазами — нагнулся над раненым.
Зоран продолжал говорить:
— Ты правильно решил, Илич. Теперь это согласие мы оформим как надо. У нас к сделкам относятся серьезно.
— Я ничего подписывать не стану. — Новый прилив упрямства овладел Иличем.
— Господин капитан! Разве в подписи дело? Мы не формалисты. В век прогресса бумажка особой цены не имеет. Все проще. Ты повторишь согласие, мы все запишем на видео…
— Не буду.
Зоран занес ногу и ударил Илича подошвой ботинка по колену. Удар оказался сильным и злым. Должно быть, Зоран начал выходить из себя. Его бесило упрямство капитана. Столько сил и стараний положено, чтобы его убедить, и вот-те на!
— Ты дурак, Илич! Весь наш разговор давно пишется на пленку. Чтобы сдать тебя в контрразведку, достаточно слов: «Сдаюсь, согласен». Ты не забыл о них?
Илич закрыл глаза. Волны боли от раненого плеча и от удара в колено встретились гдето в области желудка, и теперь грудь давило так, словно тело сунули в пресс, формирующий тюки сена, и стали медленно сжимать.
Илич лежал, хватая воздух посиневшими губами. Ноги его мелкими лягушачьими движениями сучили по земле. Мысль туманилась, но от этого понимание безвыходности положения не утрачивалось. Да, он влетел в паутину. Это точно. И теперь, чем сильнее биться, чем упорней стараться вырваться, тем прочнее прилипнешь к тенетам. И тогда от смертельного поцелуя паука никуда не деться. Ко всему, речь шла не о собственной жизни. Он, Илич, и без того полумертв. Теперь ему стоило побороться за тех своих подчиненных, кого Зоран еще не успел застрелить.
Предательство, измена собственным убеждениям, отказ от веры, от дела, которому служил честно и преданно, — для души подчас ничем не лучше смерти. Но перед лицом вечности, оказавшись в тисках мучений и боли, даже сильные люди начинают думать о том, как сберечь себе жизнь, избавить бренное тело от страданий.
Илич даже в глубинах сознания не хотел признаваться себе, что ведет борьбу за собственную жизнь, что его забота о подчиненных, которые попали в ловушку вместе с ним, — это попытка найти надежный мотив для своего оправдания.
Зоран во второй раз занес ногу для удара.
— Не надо! — Илич выдохнул просьбу с нескрываемым ужасом в голосе. Было видно — боль достала его… Достала… — Я согласен. Черт с вами! Согласен!
— Ты дурак, Илич! — Зоран не скрывал торжества. — Так бы сразу. Скольких бы избежал мучений.
Больше ничего Илич не услышал, ничего не запомнил. Очнулся он от монотонного гула, который назойливо лез в уши.
Илич открыл глаза.
Он лежал на полу на ватном матрасе, укрытый до подбородка серым стареньким одеялом. Над головой низко нависал подкопченный, положенный на толстые балки потолок. Помещение слабо освещалось уличным светом через стекло небольшого окна.
Илич повернул голову в сторону, откуда плыл гнусавый звук, и увидел моджахеда в старенькой солдатской форме югославской армии.
Он стоял на коленях, держал перед собой ладони, развернутые книгой, и нараспев, без каких-либо интонаций тянул слова мусульманской молитвы, периодически перемежая ее словами «Алла! Алла акбар!»
Оживавшая память медленно возвращала Илича из небытия. Он тронул рукой раненое плечо. Его перетягивала плотная марлевая повязка, наложенная умелой рукой больничаpa — военного санитара. Рана болела, но боль уже не стреляла, а стала ноющей.
— Ожил? Давно пора!
Голос Зорана раздался из темного угла. Он сидел там на стуле, как гриф, ожидавший, когда придет минута расправы с добычей.
— Ты здесь…
Интонация не позволяла понять, спрашивает ли об этом Илич или утверждает очевидное. Зоран счел нужным воспринять его слова как вопрос.
— Здесь, Илич. Здесь. Ты теперь мое любимое дитя, и я все время буду рядом.
Илич промолчал. Если вляпался в дерьмо, то, как ни ругайся, оно вонять не перестанет. Правда, навоз еще можно смыть, но с гадостью, в которую угодил он, лучше не бороться. К ней можно только принюхаться.
— Поднимайся! — Зоран говорил в жесткой повелительной форме. — Тебе пора уходить. Чтобы быть вовремя там, у тех, — он произнес последнее слово так, чтобы Илич понял — все, еще недавно бывшее для него своим, близким, он теперь обязан чувствовать как чужое, а своим быть здесь, у чужих.
— Сколько моих людей осталось?
Задавая вопрос, Илич верил, что своим поступком сумел спасти кого-то.
— Оставь! — Зоран ответил зло, раздраженно. — Забудь о них. Жив ты, жив я. Разве этого мало?.
— Паразиты! — Илич болезненно дернулся и перекосил рот. — Что вы сделали?!
— Душа моя! — Зоран говорил с заметной брезгливостью. — Не волнуйся. Речь идет только о твоей безопасности. Она для нас, твоих новых друзей, стоит десятка жизней неверных. Ты нам дорог, понимаешь? А теперь вставай.
Фельдшер Муса помог Иличу подняться, посадил его. Принес большую глиняную миску с теплым говяжьим бульоном.
— Пей.
Илич не оттолкнул его руки. Он взял миску, припал к ней губами, стал жадно глотать круто пахнувшее мясом питье.
— Я тебе дам войника. — Зоран начал выталкивать его, отправляя назад к тем, кто еще недавно считался своим. — Он поможет тебе вернуться.
— Кто он?
— Мой человек. Надежный…
— Откуда?
— Родом? Из Градины. Христианин. Теперь принял ислам. Зовут Драган Врбич.
— Я пойду один.
— Нет. Один ты не дойдешь, посмотри на себя. Может по дороге стать худо. Драган всегда поможет.
Зоран вернул Иличу «беретту», правда, без магазина. Сказал с ехидной улыбкой:
— Патроны отдаст Драган. Она знает, когда и где.
Илич посмотрел на худого узкоплечего парня в камуфляже и линялой пилотке. На его скулах, обтянутых восковой кожей, багрел нездоровый румянец. Драган походил на пациента клиники, которого оттуда только что выписали после тяжелой болезни. Забинтованная левая рука и пластырь на шее придавали образу законченные черты. Себя Илич не видел, но подумал, что и сам он — изможденный, небритый — выглядит ничем не лучше спутника.
Несколько километров Илича и Драгана сопровождали моджахеды из команды Зорана.
Они отстали только на развилке дорог, одна из которых по долине реки Железницы вела к позициям армии боснийских сербов. Здесь же Драган отдал капитану снаряженный магазин от его пистолета.
Илич шел тяжело. Плечо снова начала дергать пульсирующая боль. Ноги еле передвигались. Кружилась голова. Но хуже всего, что не приходило чувство облегчения, которое должно возникать у человка, вырвавшегося из лап врагов.
А может быть, он так и остался в их руках и плен теперь постоянное его состояние?
Совершив предательство, самый подлый по натуре человек ощущает и понимает гнусность своего поведения. Чтобы обелить себя перед людьми и в первую очередь перед самим собой, он начинает искать оправдания, выбирает и выстраивает их в стройную систему лжи, часто способную обмануть души наивные и доверчивые. Офицер советской военной разведки предатель Резун, изменив чести и присяге, в своих многочисленных писательских трудах возводит собственную подлость чуть ли не в образец честности и высоких помыслов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53