Что касается налогов с указанной суммы, то они перечислены в налоговые органы в установленном порядке. И еще, чтобы вы знали. Деньги, которые получил Давид Иосифович, ни от кого не скрывались. Они легли в основание «Вабанка», который на сегодня стал крупнейшей кредитной структурой региона.
— Могу я забрать документ с собой?
— Минутку.
Резник взял бумагу со стола, опустил в измельчитель. Загудел двигатель, превращая документ в бумажную лапшу.
— Только когда передо мной будет постановление прокурора. Договорились? А теперь, простите… — Резник с сокрушенным видом развел руками. — У меня дела… Вас проводят.
— Рад был познакомиться.
Резник ласково помахал майору рукой.
***
В один из теплых летних вечеров Руфина привезла Шоркина на дачу господина Первушина — президента акционерной компании «Востокэксим». Хозяин — мужик богатый и гостеприимный, из бывших советских партийных работников, давал для избранной публики «топлес бал».
Первой части названия тусовки, которую Руфина произнесла невнятно, Шоркин значения не придал: бал есть бал, как его ни назови.
Они приехали в дачный поселок, когда уже темнело.
Шоркин в черном костюме-тройке при галстуке-бабочке. Руфина в золотистом платье из парчи, которое облегало её фигуру, как лайковая перчатка руку.
Машину оставили на улице, приткнув её к длинному ряду других, таких же крутых и престижных. По улице прохаживались мрачные «секьюрити», приглядывавшие за порядком и хозяйскими машинами.
Большой сад освещали гирлянды разноцветных лампочек. Было тепло. В цветах вдоль дорожки, которая вела к даче, звенели сверчки. На огромной крытой веранде, среди богато сервированных столов, толпились гости.
Шоркин от неожиданности сдержал шаг. То, что он увидел, поразило: мужчины были в черных строгих костюмах. Женщины — именно это и повергло Шоркина в изумление — ходили по веранде раздетые. Правда, не совсем. Кое-что на них было. Некоторые оставались в коротких юбках, другие в черных колготках, обтягивавших ноги и бедра, третьи — в трусиках-бикини. Однако все остальное, что называлось телом, у них было открытым и выставлялось на всеобщее обозрение.
Тут до Шоркина дошло. «Топлес бал», — сказала Руфина. «Топлес» означает без верхней части одежды, и понятие можно перевести как «полуголый». Как же он не просек этого сразу!
Публика, собравшаяся у Первушина, уже давно успела похвастаться друг перед другом всем, что имела и чем гордилась, — городскими квартирами, загородными коттеджами, автомашинами, катерами… Теперь пришла очередь демонстрировать телесные достоинства жен, любовниц и даже дочерей.
Сделав вид, что нисколько не удивлен, Шоркин пригнулся к уху Руфины.
— Почему такая дискриминация? Женщины раздеты, а мужики чуть не в тулупах.
Руфина усмехнулась.
— Ты этих мужиков раздень. Рискни. И увидишь паучьи животики на тоненьких ножках. Элита…
— А ты? — Шоркин спросил насмешливо. — Тоже разденешься?
— Я? — Руфина расстегнула «молнию» и отделила верхнюю часть платья от нижней. — Держи.
— Финочка, чао!
К ним подошла стройная длинноногая блондинка с бедрами, покрытыми узкой зеленой ленточкой трусиков.
— Может быть, ты меня познакомишь?
— Здравствуй, Эдит. Миша, это дочь хозяина дома. Эдит Первушина.
— Здравствуйте. — Шоркин склонил голову, не подавая руки.
— Фина, ты разрешишь пригласить твоего… — Эдит запнулась, но быстро нашла нужное слово, — твоего боевика?
— Приглашай.
— Мы станцуем? — Эдит обстреляла Шоркина глазами, подошла к нему так близко, что коснулась его открытой грудью.
Шоркин взглянул на Руфину. Та кивнула, выдавая разрешение.
Шоркин положил руку на талию Эдит, ощутив под ладонью бархатистую горячую кожу. Они шагнули, поймали ритм музыки и двинулись в танце.
Эдит подняла на Шоркина темные, лучившиеся озорством глаза.
— Потрогайте мою грудь и скажите: у Финки такая же? Или, может быть, моя лучше? Ну-ну, не стесняйтесь…
Шоркин скользнул глазами по залу. Никто не обращал на них внимания. Он положил руку на грудь Эдит и сжал пальцы. Слегка помял упругое тело.
— Ой, — томно пропела партнерша. — Вы разожгли мои желания. Может, уйдем отсюда на несколько минут? Я знаю удобное место.
Эдит потянула его за собой, увлекая внутрь дома…
Они вернулись минут через двадцать. Шоркин смущенно улыбнулся Руфине. Глаза его воровато поблескивали.
— Эдит показала мне дом.
— Не надо, Михаил. Что она показала — я знаю. Поехали отсюда, мне стало холодно.
Они уехали, ни с кем не прощаясь. По дороге молчали. Руфина сама разговора не начинала, Шоркин вызывать огонь на себя не собирался.
Дома Руфина прошла в комнату, села на диван, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Тихо, горько, совсем по-детски. Он тронул её за плечо, потом погладил по голове. Спросил участливо:
— Что это ты вдруг?
— Почему вдруг? — Голос Руфины прорвался сквозь всхлипывания.
— Да успокойся ты! — Шоркин стал раздражаться. Он не любил женских слез и дома, а тут впадает в истерику любовница, которая при встречах с ним должна забывать о своих несчастьях и улыбаться, во всяком случае, не ныть и не стонать. В конце концов, любовник — не душевный целитель, не психоаналитик, чтобы выслушивать охи и ахи. Особенно если учесть, что он никогда не клялся Руфине в любви и верности. Да, между ними возникло тяготение, но это чистая физиология. Их объединяли желания тел и только.
Шоркина так и подмывало напустить на себя обиженный вид, хлопнуть дверью и уйти. Успокоится, образумится — сама позвонит, попросит вернуться. А нет — да пропади она пропадом, неврастеничка. При нынешних-то знакомствах, которые уже образовались, он найдет с кем играть на флейте мелодии более веселые.
И все же Шоркин сдержался. Добавив в голос интонацию участливости, спросив:
— Что с тобой, наконец?
— Лучше скажи, что с тобой?
— Что именно ты имеешь в виду?
— Ничего особенного.
— К чему тогда слезы?
— Выяснила, что ты скотина, как все мужики, и расстроилась. Неисправимая свинья…
— Почему свинья?
— Потому что, её как ни сдерживай, она влезет в грязь. Влезет и выкатается.
Он обозлился.
— Чего же ты от меня хотела?
— От тебя? Ничего.
— Зачем же потащила с собой? Крутила бы там хвостом одна.
— Хотела посмотреть, как ты поведешь себя в компании голых баб. Я даже знала, как все будет. Знала и все же надеялась, что ошибаюсь…
— Ай-ай, она знала! — Шоркин насмешливо скривил губы.
— Представь себе. Даже догадывалась, кто тебя сумеет подцепить.
— Неужели? — Он старался своей иронией заставить её умолкнуть. Но Руфина не сдавалась.
— Именно. И ты поплелся за этой шлюхой Эдит, как кобель за течной сучкой.
— Давай, давай, мне даже нравится, что ты ревнуешь.
— Не ревную. Мне просто противно видеть, как ты извалялся в грязи. Ведь эта девка падает на спину сразу, как только мужчина подходит к ней.
Шоркин засмеялся.
— Все-то ты знаешь! Мы даже и не падали…
— Даже так? Поздравляю. Тебе она ничего не откусила?
— Перестань, я обижусь.
— Ты думаешь, если я замолчу, на тебе будет меньше грязи?
— Не знаю.
— Она заставляла тебя трогать ей грудь?
— Ну и что?
— А то, что мужика проще всего ловить на такую приманку, даже если она суррогат.
— Почему суррогат?
— У неё грудь силиконовая. Всю жизнь со школы Эдит была доска — два соска. Съездила в Германию, вернулась — грудастая. Не на молочной же ферме немцы её раздоили? А посмотри на её ноги! Обыкновенные спички. Теперь даже уважающие себя проститутки такие не носят.
— Ты говоришь так, будто я обманул тебя. Что-то пообещал, потом отказался.
— Нет, я говорю так потому, что обманула сама себя. Точнее, приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.
— Конечно, я злодей, только вспомни, как я сюда попал. И после этого ты хочешь выглядеть тихой наивной девочкой, жертвой соблазнителя?
— Я ничего не хочу. Я просто говорю, что думаю. — Она подняла на него глаза, холодные, настороженные и одновременно беспомощные, растерянные. — Мне больно, и я кричу.
— Отчего тебе больно? Разве все происходило не по правилам игры, которую ты сама предложила?
— Тебе это интересно в самом деле?
— Да, интересно. — Он лицемерил, считая, что именно так следует вести себя в такие минуты. — Ты мне не безразлична. Расскажи, может, станет легче…
Она вымученно улыбнулась.
— Дело не в моей минутной слабости. Дело в нашей жизни. Мы её только приняли в новом виде, а уже потеряли все, что делало нас людьми. Только деньги, только доходы. Все себе, себе. Как бы урвать побольше. У всех хищные пасти и зубы. Кругом хищники, которые ведут нас неизвестно куда.
— Ну уж! — Шоркин пытался говорить насмешливо. Ему казалось, что именно такой тон сейчас уместней всего. Он поможет Руфине преодолеть меланхолию.
— Что «ну уж»? — Она вдруг заговорила напористо и зло. — Может, ты скажешь, что у тебя на уме нечто более высокое, нежели деньги?
— Точно. А вот у тебя их на уме нет. Верно? Просто потому, что они имеются, ты о них думаешь меньше, чем я. В результате я хищник, а ты бедная, обиженная жизнью девочка.
Слезы у Руфины просохли. К ней полностью вернулось самообладание. В глазах появилась насмешка.
— Ты не хищник, Миша. Ты просто мелкий грызун.
Шоркин дернулся. Лицо побледнело, глаза сузились.
— Я не намерен выслушивать оскорбления. Даже от тебя. Мне можно уйти?
Руфина улыбнулась, хотя глаза оставались печальными.
— Как хочешь. Это тебе решать. Я сказала, что думала. Однако мое отношение к тебе все ещё сохраняется. Я люблю тебя. Не ожидал это услышать? Нет? А в этом мое горе, моя беда..
— Бросаешь оскорбления и вдруг о любви…
— Дурак! Так устроена женщина. Она видит, что тот, кто ей нравится, вор, убийца, бандит, но душе не прикажешь. И она любит.
— Мне что, забыть твой адрес?
— Решай сам. И не переживай. Ты не самое худшее, что возможно. Как горчичник в нужный момент сойдешь. Не очень приятно, но согревает. Только сперва сходи в диспансер и проверься на СПИД. Принеси справочку.
Она била его словами наотмашь, а он сидел и глупо улыбался. Что сделаешь, если сам залез в дерьмо, а как вылезти из него — не знаешь?
Растерянно повторил аргумент, который уже использовал:
— Ты меня сама потащила к Первушиным. Сама…
— Ой, убил! А если я тебя повезу на помойку, ты обязательно ляжешь и выкатаешься в грязи?
Он растерянно моргал.
Она встала.
— Сегодня, дорогой, сеанс близости отменяется. А насчет справочки — это серьезно. Учти.
***
Шоркин вернулся домой за полночь злой и расстроенный. Хуже нет, когда баба начинает предъявлять на тебя права собственницы. В конце концов, он не набивался к Руфине, она положила его рядом с собой сама. Не очень-то он ею и дорожит сегодня, можно найти и получше, посвежей, поинтересней. Да та же Эдит, судя по всему, не стала бы устраивать ему сцен и закатывать истерику.
Итак, в сложившейся ситуации самое правильное — сделать ручкой и хлопнуть дверью, но… Финка — сестра хозяина. Трудно сказать, что может выкинуть баба, которая вообразила себя влюбленной. Впрочем, возможно, что у неё и в самом деле возникло серьезное чувство, а это чревато непредсказуемостью поведения.
Нет, резко рвать нельзя. Надо сделать так, чтобы отношения угасали медленно, сами собой. Меньше встреч, реже общение.
С этой мыслью, стараясь не разбудить жену, Шоркин прошел в кабинет. Нажал клавишу автоответчика с записями дневных сообщений. Их было немного, только два. Одно сразу насторожило.
— Миша, ты срочно нужен. Позвони с утра как можно раньше.
Мишей Шоркина звал только Давид Бергман. Звонить по пустякам Давид не станет.
Шоркин вышел на Бергмана ровно в шесть.
— Миша, ты? Приезжай сейчас же. Я у Корнелия.
Полковник встретил Шоркина у двери.
— Поговорим во дворе. — Голос Давида выдавал тревогу. — Миша, у нас прокол.
— Воскрес Блинов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Могу я забрать документ с собой?
— Минутку.
Резник взял бумагу со стола, опустил в измельчитель. Загудел двигатель, превращая документ в бумажную лапшу.
— Только когда передо мной будет постановление прокурора. Договорились? А теперь, простите… — Резник с сокрушенным видом развел руками. — У меня дела… Вас проводят.
— Рад был познакомиться.
Резник ласково помахал майору рукой.
***
В один из теплых летних вечеров Руфина привезла Шоркина на дачу господина Первушина — президента акционерной компании «Востокэксим». Хозяин — мужик богатый и гостеприимный, из бывших советских партийных работников, давал для избранной публики «топлес бал».
Первой части названия тусовки, которую Руфина произнесла невнятно, Шоркин значения не придал: бал есть бал, как его ни назови.
Они приехали в дачный поселок, когда уже темнело.
Шоркин в черном костюме-тройке при галстуке-бабочке. Руфина в золотистом платье из парчи, которое облегало её фигуру, как лайковая перчатка руку.
Машину оставили на улице, приткнув её к длинному ряду других, таких же крутых и престижных. По улице прохаживались мрачные «секьюрити», приглядывавшие за порядком и хозяйскими машинами.
Большой сад освещали гирлянды разноцветных лампочек. Было тепло. В цветах вдоль дорожки, которая вела к даче, звенели сверчки. На огромной крытой веранде, среди богато сервированных столов, толпились гости.
Шоркин от неожиданности сдержал шаг. То, что он увидел, поразило: мужчины были в черных строгих костюмах. Женщины — именно это и повергло Шоркина в изумление — ходили по веранде раздетые. Правда, не совсем. Кое-что на них было. Некоторые оставались в коротких юбках, другие в черных колготках, обтягивавших ноги и бедра, третьи — в трусиках-бикини. Однако все остальное, что называлось телом, у них было открытым и выставлялось на всеобщее обозрение.
Тут до Шоркина дошло. «Топлес бал», — сказала Руфина. «Топлес» означает без верхней части одежды, и понятие можно перевести как «полуголый». Как же он не просек этого сразу!
Публика, собравшаяся у Первушина, уже давно успела похвастаться друг перед другом всем, что имела и чем гордилась, — городскими квартирами, загородными коттеджами, автомашинами, катерами… Теперь пришла очередь демонстрировать телесные достоинства жен, любовниц и даже дочерей.
Сделав вид, что нисколько не удивлен, Шоркин пригнулся к уху Руфины.
— Почему такая дискриминация? Женщины раздеты, а мужики чуть не в тулупах.
Руфина усмехнулась.
— Ты этих мужиков раздень. Рискни. И увидишь паучьи животики на тоненьких ножках. Элита…
— А ты? — Шоркин спросил насмешливо. — Тоже разденешься?
— Я? — Руфина расстегнула «молнию» и отделила верхнюю часть платья от нижней. — Держи.
— Финочка, чао!
К ним подошла стройная длинноногая блондинка с бедрами, покрытыми узкой зеленой ленточкой трусиков.
— Может быть, ты меня познакомишь?
— Здравствуй, Эдит. Миша, это дочь хозяина дома. Эдит Первушина.
— Здравствуйте. — Шоркин склонил голову, не подавая руки.
— Фина, ты разрешишь пригласить твоего… — Эдит запнулась, но быстро нашла нужное слово, — твоего боевика?
— Приглашай.
— Мы станцуем? — Эдит обстреляла Шоркина глазами, подошла к нему так близко, что коснулась его открытой грудью.
Шоркин взглянул на Руфину. Та кивнула, выдавая разрешение.
Шоркин положил руку на талию Эдит, ощутив под ладонью бархатистую горячую кожу. Они шагнули, поймали ритм музыки и двинулись в танце.
Эдит подняла на Шоркина темные, лучившиеся озорством глаза.
— Потрогайте мою грудь и скажите: у Финки такая же? Или, может быть, моя лучше? Ну-ну, не стесняйтесь…
Шоркин скользнул глазами по залу. Никто не обращал на них внимания. Он положил руку на грудь Эдит и сжал пальцы. Слегка помял упругое тело.
— Ой, — томно пропела партнерша. — Вы разожгли мои желания. Может, уйдем отсюда на несколько минут? Я знаю удобное место.
Эдит потянула его за собой, увлекая внутрь дома…
Они вернулись минут через двадцать. Шоркин смущенно улыбнулся Руфине. Глаза его воровато поблескивали.
— Эдит показала мне дом.
— Не надо, Михаил. Что она показала — я знаю. Поехали отсюда, мне стало холодно.
Они уехали, ни с кем не прощаясь. По дороге молчали. Руфина сама разговора не начинала, Шоркин вызывать огонь на себя не собирался.
Дома Руфина прошла в комнату, села на диван, уткнулась лицом в ладони и заплакала. Тихо, горько, совсем по-детски. Он тронул её за плечо, потом погладил по голове. Спросил участливо:
— Что это ты вдруг?
— Почему вдруг? — Голос Руфины прорвался сквозь всхлипывания.
— Да успокойся ты! — Шоркин стал раздражаться. Он не любил женских слез и дома, а тут впадает в истерику любовница, которая при встречах с ним должна забывать о своих несчастьях и улыбаться, во всяком случае, не ныть и не стонать. В конце концов, любовник — не душевный целитель, не психоаналитик, чтобы выслушивать охи и ахи. Особенно если учесть, что он никогда не клялся Руфине в любви и верности. Да, между ними возникло тяготение, но это чистая физиология. Их объединяли желания тел и только.
Шоркина так и подмывало напустить на себя обиженный вид, хлопнуть дверью и уйти. Успокоится, образумится — сама позвонит, попросит вернуться. А нет — да пропади она пропадом, неврастеничка. При нынешних-то знакомствах, которые уже образовались, он найдет с кем играть на флейте мелодии более веселые.
И все же Шоркин сдержался. Добавив в голос интонацию участливости, спросив:
— Что с тобой, наконец?
— Лучше скажи, что с тобой?
— Что именно ты имеешь в виду?
— Ничего особенного.
— К чему тогда слезы?
— Выяснила, что ты скотина, как все мужики, и расстроилась. Неисправимая свинья…
— Почему свинья?
— Потому что, её как ни сдерживай, она влезет в грязь. Влезет и выкатается.
Он обозлился.
— Чего же ты от меня хотела?
— От тебя? Ничего.
— Зачем же потащила с собой? Крутила бы там хвостом одна.
— Хотела посмотреть, как ты поведешь себя в компании голых баб. Я даже знала, как все будет. Знала и все же надеялась, что ошибаюсь…
— Ай-ай, она знала! — Шоркин насмешливо скривил губы.
— Представь себе. Даже догадывалась, кто тебя сумеет подцепить.
— Неужели? — Он старался своей иронией заставить её умолкнуть. Но Руфина не сдавалась.
— Именно. И ты поплелся за этой шлюхой Эдит, как кобель за течной сучкой.
— Давай, давай, мне даже нравится, что ты ревнуешь.
— Не ревную. Мне просто противно видеть, как ты извалялся в грязи. Ведь эта девка падает на спину сразу, как только мужчина подходит к ней.
Шоркин засмеялся.
— Все-то ты знаешь! Мы даже и не падали…
— Даже так? Поздравляю. Тебе она ничего не откусила?
— Перестань, я обижусь.
— Ты думаешь, если я замолчу, на тебе будет меньше грязи?
— Не знаю.
— Она заставляла тебя трогать ей грудь?
— Ну и что?
— А то, что мужика проще всего ловить на такую приманку, даже если она суррогат.
— Почему суррогат?
— У неё грудь силиконовая. Всю жизнь со школы Эдит была доска — два соска. Съездила в Германию, вернулась — грудастая. Не на молочной же ферме немцы её раздоили? А посмотри на её ноги! Обыкновенные спички. Теперь даже уважающие себя проститутки такие не носят.
— Ты говоришь так, будто я обманул тебя. Что-то пообещал, потом отказался.
— Нет, я говорю так потому, что обманула сама себя. Точнее, приняла тебя не за того, кто ты есть на самом деле.
— Конечно, я злодей, только вспомни, как я сюда попал. И после этого ты хочешь выглядеть тихой наивной девочкой, жертвой соблазнителя?
— Я ничего не хочу. Я просто говорю, что думаю. — Она подняла на него глаза, холодные, настороженные и одновременно беспомощные, растерянные. — Мне больно, и я кричу.
— Отчего тебе больно? Разве все происходило не по правилам игры, которую ты сама предложила?
— Тебе это интересно в самом деле?
— Да, интересно. — Он лицемерил, считая, что именно так следует вести себя в такие минуты. — Ты мне не безразлична. Расскажи, может, станет легче…
Она вымученно улыбнулась.
— Дело не в моей минутной слабости. Дело в нашей жизни. Мы её только приняли в новом виде, а уже потеряли все, что делало нас людьми. Только деньги, только доходы. Все себе, себе. Как бы урвать побольше. У всех хищные пасти и зубы. Кругом хищники, которые ведут нас неизвестно куда.
— Ну уж! — Шоркин пытался говорить насмешливо. Ему казалось, что именно такой тон сейчас уместней всего. Он поможет Руфине преодолеть меланхолию.
— Что «ну уж»? — Она вдруг заговорила напористо и зло. — Может, ты скажешь, что у тебя на уме нечто более высокое, нежели деньги?
— Точно. А вот у тебя их на уме нет. Верно? Просто потому, что они имеются, ты о них думаешь меньше, чем я. В результате я хищник, а ты бедная, обиженная жизнью девочка.
Слезы у Руфины просохли. К ней полностью вернулось самообладание. В глазах появилась насмешка.
— Ты не хищник, Миша. Ты просто мелкий грызун.
Шоркин дернулся. Лицо побледнело, глаза сузились.
— Я не намерен выслушивать оскорбления. Даже от тебя. Мне можно уйти?
Руфина улыбнулась, хотя глаза оставались печальными.
— Как хочешь. Это тебе решать. Я сказала, что думала. Однако мое отношение к тебе все ещё сохраняется. Я люблю тебя. Не ожидал это услышать? Нет? А в этом мое горе, моя беда..
— Бросаешь оскорбления и вдруг о любви…
— Дурак! Так устроена женщина. Она видит, что тот, кто ей нравится, вор, убийца, бандит, но душе не прикажешь. И она любит.
— Мне что, забыть твой адрес?
— Решай сам. И не переживай. Ты не самое худшее, что возможно. Как горчичник в нужный момент сойдешь. Не очень приятно, но согревает. Только сперва сходи в диспансер и проверься на СПИД. Принеси справочку.
Она била его словами наотмашь, а он сидел и глупо улыбался. Что сделаешь, если сам залез в дерьмо, а как вылезти из него — не знаешь?
Растерянно повторил аргумент, который уже использовал:
— Ты меня сама потащила к Первушиным. Сама…
— Ой, убил! А если я тебя повезу на помойку, ты обязательно ляжешь и выкатаешься в грязи?
Он растерянно моргал.
Она встала.
— Сегодня, дорогой, сеанс близости отменяется. А насчет справочки — это серьезно. Учти.
***
Шоркин вернулся домой за полночь злой и расстроенный. Хуже нет, когда баба начинает предъявлять на тебя права собственницы. В конце концов, он не набивался к Руфине, она положила его рядом с собой сама. Не очень-то он ею и дорожит сегодня, можно найти и получше, посвежей, поинтересней. Да та же Эдит, судя по всему, не стала бы устраивать ему сцен и закатывать истерику.
Итак, в сложившейся ситуации самое правильное — сделать ручкой и хлопнуть дверью, но… Финка — сестра хозяина. Трудно сказать, что может выкинуть баба, которая вообразила себя влюбленной. Впрочем, возможно, что у неё и в самом деле возникло серьезное чувство, а это чревато непредсказуемостью поведения.
Нет, резко рвать нельзя. Надо сделать так, чтобы отношения угасали медленно, сами собой. Меньше встреч, реже общение.
С этой мыслью, стараясь не разбудить жену, Шоркин прошел в кабинет. Нажал клавишу автоответчика с записями дневных сообщений. Их было немного, только два. Одно сразу насторожило.
— Миша, ты срочно нужен. Позвони с утра как можно раньше.
Мишей Шоркина звал только Давид Бергман. Звонить по пустякам Давид не станет.
Шоркин вышел на Бергмана ровно в шесть.
— Миша, ты? Приезжай сейчас же. Я у Корнелия.
Полковник встретил Шоркина у двери.
— Поговорим во дворе. — Голос Давида выдавал тревогу. — Миша, у нас прокол.
— Воскрес Блинов?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45