Я запираюсь и ложусь на кровать. Закрываю глаза. Вижу под опущенными веками тот миниатюрный внутренний дворик. Он является мне перед тем, как я окончательно засыпаю. Это не сновидение, нечто более навязчивое. То дерево в темном, похожем на шахту лифта пространстве. Прижатые к камню листья.
Эта греза легче сновидения. Я стараюсь отогнать ее, и она тут же исчезает. Остаюсь на несколько секунд в состоянии между сном и явью. Разгоняемая ударами сердца кровь стучит в голове.
Сегодня парит. Я пишу, и основание ладони увлажняет бумагу. Призыв муэдзина я слышу до рассвета, после рассвета, в полдень. Для меня он до сих пор остается странным звуком. Естественным, но неуместным, как луна в дневном небе.
В расположенной поблизости школе слышен шум детей. Сегодня они волки, площадка для игр оглашается воем хищников. Вчера были сиренами полицейских и пожарных машин. Я вижу их из окон комнаты, где хранятся камни. Им лет по шесть-семь. Я хорошо помню себя в этом возрасте. Адреналин придает воспоминаниям особую четкость. Все, что вспоминаю, ярко воскресает в памяти.
Надо мной тикают часы. Времен Османской империи, в форме черепа, механизм помещен в стеклянный купол, словно время можно уберечь от пыли или удержать внутри. Они напоминают мне о доме с его голым камнем и о жизни старухи. Я здесь уже два дня и не нашла ничего.
Я пишу повествование о себе, которое вместе с тем является повествованием о «Трех братьях». Тут вопрос перспективы. Эта драгоценность была поворотным пунктом многих жизней. В том числе и моей.
Я — часть сюжета о «Трех братьях». История их не начинается с Иоанна Бесстрашного и не оканчивается сто пятьдесят лет назад в Лондоне. Она все длится, и я все пишу ее. Свожу воедино обрывки, один из которых я сама.
Моя мать всегда была опрятной. Для нее это было важно, поэтому и для нас тоже. Она мыла руки перед едой, мыли и мы. Она никогда не откладывала работу на потом, и я до сих пор не откладываю. Она складывала серебристые крышки от молочных бутылок в банку, мыла бутылки, сдавала их. Помню солнечный свет внутри стекла, пляшущие пузырьки.
Эдит. Она была старой, когда я родилась. Но все еще каждый год устраивала выставки, сотрудничала с «Визьюэл арт» и «Санди таймс», что было, по ее словам, политически некорректно. Помню, что не понимала ее, и мне это нравилось, интуитивно смеялась, так как непонимание означало, что она шутит. Она ненавидела журналистику, ложь и те обобщения, с которыми сталкивалась. Но фотографом была хорошим, серьезным, с неприязнью относилась к легкой работе, под которой имела в виду светскую хронику, бульварная пресса для нее не существовала. Эдит не могла доверять миру, который читает третью страницу, а в остальные заворачивает отбросы.
Она носила прописанные ей темные очки. Верила в астрологию, но не верила в Бога. Седина ее была великолепной. Ноги изящнее, чем у всех матерей наших сверстников. Эдит изначально собиралась завести семью, как только добьется успеха в работе, именно так она и поступила. Замужество не входило в этот план. Эдит любила простоту в отношениях.
Отца, канадца по имени Патрик, я почти не помню. Он был на десять лет старше матери, уже немолодой. Энн говорит, что он на пенсии, живет во Флориде с женой-американкой и взрослыми детьми. Цель моих поисков не он.
Отец был подводным геологом, и хотя, когда он уехал, я была слишком маленькой, чтобы это понимать, он ассоциировался у меня с морем. Помню его одежду. Она была из твида, шотландки, плиса, тканей расцветок какой-то северной страны.
От его одежды пахло сыростью. Я представляла его себе пришедшим под водой из Канады: он вышел из моря, взобрался на Саутэндский волнорез и прошагал двадцать миль до нашего дома, ветер обсушивал его на ходу.
Мать вела размеренную жизнь, после смерти ее никаких недоделок не осталось. Белье было выстирано, книга дочитана. Читала она — мне так сказали — «Сто лет одиночества» Маркеса. На похороны я не пошла, не пустила Мэй. Но видела ее мертвой. На ней не было ни крови, ни какого-то пятнышка. Никаких следов внезапно оборвавшейся жизни или чего-то незавершенного. За исключением нас. Меня. Я представляю собой незавершенное дело.
Потом мы жили у Мэй, нашей бабушки. Она любила поэзию и немецкие автомобили. Терпеть не могла страховую компанию «Пруденшл» и Букингемский дворец. Во время войны Мэй работала в аэродромном обслуживании. Тогда она могла снять с легковой машины колеса и вновь поставить их за пятнадцать минут. В Саутэнде до блицкрига делать больше было почти нечего, и она целыми днями снимала колеса, засекая время. Бабушке, когда мы перебрались к ней, был восемьдесят один год. Руки у нее были как у матроса на пачках сигарет, которые она курила.
Дом ее находился за милю от нашего, на Саутэнд-роуд. Там постоянно пахло капустой, хотя мы питались почти одними рыбными палочками. В школе делали рисунки фамильного древа: одна бабушка, две внучки, три собаки. Такая семья была интереснее, чем двое вверху — двое внизу в книжках с картинками. В саду был теннисный корт, где мы играли в футбол от ворот к воротам. Для этой игры требуются всего двое, нас и было двое.
Мою сестру зовут Энн. Она старше меня на пять лет. В детстве я любила ее как кинозвезду. Когда я не понимала ничего, она понимала все, даже шутки Эдит. Помню ее первого парня, Стюарта. В школе он пользовался успехом потому что умел пукать похоже на фырканье котиков. Я ревновала его к Энн и гордилась, что у меня есть она и он.
Сейчас Энн занимается международной благотворительностью. Много ездит. Жениха ее зовут Рольф, он меня смешит. Вероятно, он пукает, но, думаю, непохоже на фырканье котиков и не на публике. Публику представляю собой я. Обоих я не видела уже несколько лет. Сестра живет полной жизнью, как и должно быть, я за нее рада. Мешать ей не хочу. Стараюсь держаться подальше от Энн — не потому что перестала ее любить. Она не понимает, что я делаю, и я не хочу, чтобы понимала.
Эдит оставила больше тысячи фотографий. Энн, видимо, сохранила множество их; мне много было не нужно. Сейчас у меня только три. Могу вынуть их, продолжая писать, из страниц записной книжки.
1. Снимок сделан «лейкой» на 35-миллиметровую пленку. Без штатива, с высоты роста Эдит. Энн схвачена на ходу, увидевшей себя в зеркале фотостудии. Ей одиннадцать лет, она в новой школьной форме. Уже более красивая, чем когда-либо буду я. В зеркале она выглядит пытливой, все еще удивленной собой. Стоит лето, последнее в жизни матери. Позади Энн в зеркале отлив — Саутэндский волнорез уменьшается к концу.
2. Снимок со штатива. Грязь у ворот фермы. Почва красноватая, железистая; видимо, это Херефордшир, где у Эдит жили друзья. На земле куфические отпечатки подков, собачьих лап. Следы сапог. Колеи от тракторных гусениц во влажной земле. Грязь сползает обратно в борозды и впадины.
3. Я. Старый снимок «Полароидом», хранившийся вместе с остальными непонятно зачем. Я сижу за кухонным столом, едва подросшая настолько, чтобы смотреть поверх него. На столе торт ко дню рождения с шоколадной глазурью и зеленым желе. На мне платье в цветочек и конусообразная шляпка. Я в ожидании торта. Голова запрокинута назад, под подбородком удерживающая шляпку белая резинка. За моей спиной темнота, запертая за дверью темной комнаты.
Эту фотографию я храню не из-за себя. На ней есть пятно. Редкостное и драгоценное — отпечаток пальца матери на переднем плане.
Я в доме сестры. Должно быть, пять лет назад. Стоит зима, букмекеры все еще принимают ставки на то, что Рождество будет со снегом. Сегодня у Энн день рождения. Снизу доносится гул голосов гостей, смех. Я снимаю пальто, бросаю на кровать и тут вижу компьютер Энн. Она говорила о нем внизу. Я почти не слушала. Это подарок Рольфа, ее нового кавалера-немца. Вокруг письменного стола огромные пустые коробки, усеянные черными и белыми пятнами. Мне они кажутся похожими на прямоугольных коров, правда, я уже выпила, еще до приезда сюда. На прошлой неделе я отказалась от получения степени бакалавра в Школе изучения стран Востока и Африки. У меня в жизни другие планы, хотя Энн возражает против этого. Я начала искать кое-что.
Среди колоссальных коробок высится столь же колоссальный компьютер. Со спикерами, башенками, плато клавиатуры и сканером. Он напоминает мне кукольный дом, хотя у Энн кукольных домов никогда не было, она не любила их. Монитор включен, на экране проплывают разноцветные геометрические фигуры. Пирамиды, треугольники, сферы, квадраты.
Я сажусь к столу. Компьютер еще пахнет упаковкой. Блещет новизной, как Рольф. Касаюсь клавиатуры, и узоры на экране исчезают, вместо них появляется меню Интернета. Ленивая сестра, думаю. Расточительная, оставила компьютер включенным. Однако мне любопытно. У меня нет настоящего компьютера, лишь подержанный студенческий «эмстред», льющий из покрытого пятнами монитора противный зеленый свет. Интернет для меня нов и может оказаться полезным.
Прошло тринадцать лет со дня смерти матери. Два года с тех пор, как я увидела рубин Черного Принца. Все это время он не давал мне покоя. Пять месяцев с того, как, собирая материал о рубинах-баласах, я наткнулась на историю «Трех братьев». Заполучить эту драгоценность мне захотелось с первого же взгляда. Сама не знаю почему.
Касаюсь клавишей компьютера Энн. Меню представляет собой перечень сайтов. Названия возникают по мере того, как я набираю их данные, это медленное продвижение мимо . иhttp:// . Если существуют более быстрые способы это делать, мне они неизвестны. Тут я невежда.
Прикладываюсь к стакану, держа палец на клавише загрузки. Вино липкое, ощущаю его вкус на губах. Когда снова смотрю на экран, оказывается, я уже достигла http://www.jewsforjesus/Ўwww.jewsforjesusЎ . Возвращаюсь назад и останавливаюсь. Почти сорок сайтов определяются словом «драгоценность». Выбираю один наобум. Появляется символ в виде песочных часов. Когда песок высыпается, открывается сайт.
Это чат. Вдоль кромки экрана меню мест для встреч, пространства для найма. «Мыльные оперы», «Футбол», «Одинокие сердца». Рядом с ними в рамке терпеливо ждет фамилия пользователя: СТЕРН7. Задумываюсь, зачем Энн выходит на этот сайт, с кем общается и где. Курсор мигает на «Драгоценностях и антиквариате» (Единственный чат в сети для коллекционеров!). Дважды нажимаю кнопку, появляется пространство. Абракадабра. Коробки в коробках.
Внутри беседуют несколько человек. Их тексты прокатываются по экрану один за другим, как волны. Двое обсуждают анималистские мотивы в Амударьинском сокровище. Третий хочет поговорить о своем новом революционном методе варки таиландского риса. Я все-таки оставляю запрос. Пальцы касаются клавишей быстро, но неточно. Я всегда делаю ошибки. Дело не только в подпитии.
СТЕРН7 ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ, ПРИВЕТ. Я ВЕДУ ПОИСК ГРАФА ТРИ БРАТА. НАДЕЮСЬ НА ПОМОЩЬ. К. СНЕРТ.
— Черт, не могу даже правильно набрать собственной фамилии, — говорю. И прежде чем успеваю исправить ошибку, слышу зов сестры. В ее голосе недоумение. Меня слишком долго нет на ее празднике. Я оставляю компьютер и спускаюсь к компании.
В пять утра мы с Энн заканчиваем уборку. От усталости и дыма у меня жжет глаза. «Смотри, — говорит Энн, склоняясь над кухонной раковиной, — снег!» Я иду наверх за своим пальто. Предвкушаю выход на улицу. Рассвет, бодрящие снежинки.
Застегивание пуговиц пальто — сложная операция. Возясь с ними, замечаю какое-то движение. Компьютер все еще включен. На заставке снег и кристаллы. Подхожу, касаюсь клавиш. Тот чат все еще на экране. Мой запрос стерт дальнейшей болтовней. Где-то уже день, думаю, люди это видят при естественном освещении; и на моих глазах возникает новая надпись:
7П92Х. АДРЕСАТ СТЕРН7 — ПОВТОРЯЕМ СНОВА: АГРАФ. НЕ ГРАФ, КТО ВЫ?
Сонливость у меня как рукой снимает. Своим неточным набором я непреднамеренно сдала кодовое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Эта греза легче сновидения. Я стараюсь отогнать ее, и она тут же исчезает. Остаюсь на несколько секунд в состоянии между сном и явью. Разгоняемая ударами сердца кровь стучит в голове.
Сегодня парит. Я пишу, и основание ладони увлажняет бумагу. Призыв муэдзина я слышу до рассвета, после рассвета, в полдень. Для меня он до сих пор остается странным звуком. Естественным, но неуместным, как луна в дневном небе.
В расположенной поблизости школе слышен шум детей. Сегодня они волки, площадка для игр оглашается воем хищников. Вчера были сиренами полицейских и пожарных машин. Я вижу их из окон комнаты, где хранятся камни. Им лет по шесть-семь. Я хорошо помню себя в этом возрасте. Адреналин придает воспоминаниям особую четкость. Все, что вспоминаю, ярко воскресает в памяти.
Надо мной тикают часы. Времен Османской империи, в форме черепа, механизм помещен в стеклянный купол, словно время можно уберечь от пыли или удержать внутри. Они напоминают мне о доме с его голым камнем и о жизни старухи. Я здесь уже два дня и не нашла ничего.
Я пишу повествование о себе, которое вместе с тем является повествованием о «Трех братьях». Тут вопрос перспективы. Эта драгоценность была поворотным пунктом многих жизней. В том числе и моей.
Я — часть сюжета о «Трех братьях». История их не начинается с Иоанна Бесстрашного и не оканчивается сто пятьдесят лет назад в Лондоне. Она все длится, и я все пишу ее. Свожу воедино обрывки, один из которых я сама.
Моя мать всегда была опрятной. Для нее это было важно, поэтому и для нас тоже. Она мыла руки перед едой, мыли и мы. Она никогда не откладывала работу на потом, и я до сих пор не откладываю. Она складывала серебристые крышки от молочных бутылок в банку, мыла бутылки, сдавала их. Помню солнечный свет внутри стекла, пляшущие пузырьки.
Эдит. Она была старой, когда я родилась. Но все еще каждый год устраивала выставки, сотрудничала с «Визьюэл арт» и «Санди таймс», что было, по ее словам, политически некорректно. Помню, что не понимала ее, и мне это нравилось, интуитивно смеялась, так как непонимание означало, что она шутит. Она ненавидела журналистику, ложь и те обобщения, с которыми сталкивалась. Но фотографом была хорошим, серьезным, с неприязнью относилась к легкой работе, под которой имела в виду светскую хронику, бульварная пресса для нее не существовала. Эдит не могла доверять миру, который читает третью страницу, а в остальные заворачивает отбросы.
Она носила прописанные ей темные очки. Верила в астрологию, но не верила в Бога. Седина ее была великолепной. Ноги изящнее, чем у всех матерей наших сверстников. Эдит изначально собиралась завести семью, как только добьется успеха в работе, именно так она и поступила. Замужество не входило в этот план. Эдит любила простоту в отношениях.
Отца, канадца по имени Патрик, я почти не помню. Он был на десять лет старше матери, уже немолодой. Энн говорит, что он на пенсии, живет во Флориде с женой-американкой и взрослыми детьми. Цель моих поисков не он.
Отец был подводным геологом, и хотя, когда он уехал, я была слишком маленькой, чтобы это понимать, он ассоциировался у меня с морем. Помню его одежду. Она была из твида, шотландки, плиса, тканей расцветок какой-то северной страны.
От его одежды пахло сыростью. Я представляла его себе пришедшим под водой из Канады: он вышел из моря, взобрался на Саутэндский волнорез и прошагал двадцать миль до нашего дома, ветер обсушивал его на ходу.
Мать вела размеренную жизнь, после смерти ее никаких недоделок не осталось. Белье было выстирано, книга дочитана. Читала она — мне так сказали — «Сто лет одиночества» Маркеса. На похороны я не пошла, не пустила Мэй. Но видела ее мертвой. На ней не было ни крови, ни какого-то пятнышка. Никаких следов внезапно оборвавшейся жизни или чего-то незавершенного. За исключением нас. Меня. Я представляю собой незавершенное дело.
Потом мы жили у Мэй, нашей бабушки. Она любила поэзию и немецкие автомобили. Терпеть не могла страховую компанию «Пруденшл» и Букингемский дворец. Во время войны Мэй работала в аэродромном обслуживании. Тогда она могла снять с легковой машины колеса и вновь поставить их за пятнадцать минут. В Саутэнде до блицкрига делать больше было почти нечего, и она целыми днями снимала колеса, засекая время. Бабушке, когда мы перебрались к ней, был восемьдесят один год. Руки у нее были как у матроса на пачках сигарет, которые она курила.
Дом ее находился за милю от нашего, на Саутэнд-роуд. Там постоянно пахло капустой, хотя мы питались почти одними рыбными палочками. В школе делали рисунки фамильного древа: одна бабушка, две внучки, три собаки. Такая семья была интереснее, чем двое вверху — двое внизу в книжках с картинками. В саду был теннисный корт, где мы играли в футбол от ворот к воротам. Для этой игры требуются всего двое, нас и было двое.
Мою сестру зовут Энн. Она старше меня на пять лет. В детстве я любила ее как кинозвезду. Когда я не понимала ничего, она понимала все, даже шутки Эдит. Помню ее первого парня, Стюарта. В школе он пользовался успехом потому что умел пукать похоже на фырканье котиков. Я ревновала его к Энн и гордилась, что у меня есть она и он.
Сейчас Энн занимается международной благотворительностью. Много ездит. Жениха ее зовут Рольф, он меня смешит. Вероятно, он пукает, но, думаю, непохоже на фырканье котиков и не на публике. Публику представляю собой я. Обоих я не видела уже несколько лет. Сестра живет полной жизнью, как и должно быть, я за нее рада. Мешать ей не хочу. Стараюсь держаться подальше от Энн — не потому что перестала ее любить. Она не понимает, что я делаю, и я не хочу, чтобы понимала.
Эдит оставила больше тысячи фотографий. Энн, видимо, сохранила множество их; мне много было не нужно. Сейчас у меня только три. Могу вынуть их, продолжая писать, из страниц записной книжки.
1. Снимок сделан «лейкой» на 35-миллиметровую пленку. Без штатива, с высоты роста Эдит. Энн схвачена на ходу, увидевшей себя в зеркале фотостудии. Ей одиннадцать лет, она в новой школьной форме. Уже более красивая, чем когда-либо буду я. В зеркале она выглядит пытливой, все еще удивленной собой. Стоит лето, последнее в жизни матери. Позади Энн в зеркале отлив — Саутэндский волнорез уменьшается к концу.
2. Снимок со штатива. Грязь у ворот фермы. Почва красноватая, железистая; видимо, это Херефордшир, где у Эдит жили друзья. На земле куфические отпечатки подков, собачьих лап. Следы сапог. Колеи от тракторных гусениц во влажной земле. Грязь сползает обратно в борозды и впадины.
3. Я. Старый снимок «Полароидом», хранившийся вместе с остальными непонятно зачем. Я сижу за кухонным столом, едва подросшая настолько, чтобы смотреть поверх него. На столе торт ко дню рождения с шоколадной глазурью и зеленым желе. На мне платье в цветочек и конусообразная шляпка. Я в ожидании торта. Голова запрокинута назад, под подбородком удерживающая шляпку белая резинка. За моей спиной темнота, запертая за дверью темной комнаты.
Эту фотографию я храню не из-за себя. На ней есть пятно. Редкостное и драгоценное — отпечаток пальца матери на переднем плане.
Я в доме сестры. Должно быть, пять лет назад. Стоит зима, букмекеры все еще принимают ставки на то, что Рождество будет со снегом. Сегодня у Энн день рождения. Снизу доносится гул голосов гостей, смех. Я снимаю пальто, бросаю на кровать и тут вижу компьютер Энн. Она говорила о нем внизу. Я почти не слушала. Это подарок Рольфа, ее нового кавалера-немца. Вокруг письменного стола огромные пустые коробки, усеянные черными и белыми пятнами. Мне они кажутся похожими на прямоугольных коров, правда, я уже выпила, еще до приезда сюда. На прошлой неделе я отказалась от получения степени бакалавра в Школе изучения стран Востока и Африки. У меня в жизни другие планы, хотя Энн возражает против этого. Я начала искать кое-что.
Среди колоссальных коробок высится столь же колоссальный компьютер. Со спикерами, башенками, плато клавиатуры и сканером. Он напоминает мне кукольный дом, хотя у Энн кукольных домов никогда не было, она не любила их. Монитор включен, на экране проплывают разноцветные геометрические фигуры. Пирамиды, треугольники, сферы, квадраты.
Я сажусь к столу. Компьютер еще пахнет упаковкой. Блещет новизной, как Рольф. Касаюсь клавиатуры, и узоры на экране исчезают, вместо них появляется меню Интернета. Ленивая сестра, думаю. Расточительная, оставила компьютер включенным. Однако мне любопытно. У меня нет настоящего компьютера, лишь подержанный студенческий «эмстред», льющий из покрытого пятнами монитора противный зеленый свет. Интернет для меня нов и может оказаться полезным.
Прошло тринадцать лет со дня смерти матери. Два года с тех пор, как я увидела рубин Черного Принца. Все это время он не давал мне покоя. Пять месяцев с того, как, собирая материал о рубинах-баласах, я наткнулась на историю «Трех братьев». Заполучить эту драгоценность мне захотелось с первого же взгляда. Сама не знаю почему.
Касаюсь клавишей компьютера Энн. Меню представляет собой перечень сайтов. Названия возникают по мере того, как я набираю их данные, это медленное продвижение мимо . иhttp:// . Если существуют более быстрые способы это делать, мне они неизвестны. Тут я невежда.
Прикладываюсь к стакану, держа палец на клавише загрузки. Вино липкое, ощущаю его вкус на губах. Когда снова смотрю на экран, оказывается, я уже достигла http://www.jewsforjesus/Ўwww.jewsforjesusЎ . Возвращаюсь назад и останавливаюсь. Почти сорок сайтов определяются словом «драгоценность». Выбираю один наобум. Появляется символ в виде песочных часов. Когда песок высыпается, открывается сайт.
Это чат. Вдоль кромки экрана меню мест для встреч, пространства для найма. «Мыльные оперы», «Футбол», «Одинокие сердца». Рядом с ними в рамке терпеливо ждет фамилия пользователя: СТЕРН7. Задумываюсь, зачем Энн выходит на этот сайт, с кем общается и где. Курсор мигает на «Драгоценностях и антиквариате» (Единственный чат в сети для коллекционеров!). Дважды нажимаю кнопку, появляется пространство. Абракадабра. Коробки в коробках.
Внутри беседуют несколько человек. Их тексты прокатываются по экрану один за другим, как волны. Двое обсуждают анималистские мотивы в Амударьинском сокровище. Третий хочет поговорить о своем новом революционном методе варки таиландского риса. Я все-таки оставляю запрос. Пальцы касаются клавишей быстро, но неточно. Я всегда делаю ошибки. Дело не только в подпитии.
СТЕРН7 ПРИСОЕДИНЯЕТСЯ, ПРИВЕТ. Я ВЕДУ ПОИСК ГРАФА ТРИ БРАТА. НАДЕЮСЬ НА ПОМОЩЬ. К. СНЕРТ.
— Черт, не могу даже правильно набрать собственной фамилии, — говорю. И прежде чем успеваю исправить ошибку, слышу зов сестры. В ее голосе недоумение. Меня слишком долго нет на ее празднике. Я оставляю компьютер и спускаюсь к компании.
В пять утра мы с Энн заканчиваем уборку. От усталости и дыма у меня жжет глаза. «Смотри, — говорит Энн, склоняясь над кухонной раковиной, — снег!» Я иду наверх за своим пальто. Предвкушаю выход на улицу. Рассвет, бодрящие снежинки.
Застегивание пуговиц пальто — сложная операция. Возясь с ними, замечаю какое-то движение. Компьютер все еще включен. На заставке снег и кристаллы. Подхожу, касаюсь клавиш. Тот чат все еще на экране. Мой запрос стерт дальнейшей болтовней. Где-то уже день, думаю, люди это видят при естественном освещении; и на моих глазах возникает новая надпись:
7П92Х. АДРЕСАТ СТЕРН7 — ПОВТОРЯЕМ СНОВА: АГРАФ. НЕ ГРАФ, КТО ВЫ?
Сонливость у меня как рукой снимает. Своим неточным набором я непреднамеренно сдала кодовое слово.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68