Пятое поприще уже прошел он —
Темнота густа, не видно света,
Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.
— Хватит, — говорю я. Голос мой звучит нетвердо. Пытаюсь подавить чувство беспокойства. — Дальше можете не читать. Мне не нравится.
Шестое поприще уже прошел он —
Темнота густа, не видно света,
Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.
— Хикари.
Его имя непривычно моему языку. Кожу покалывает. Ласточка снова пролетает над нами. Ныряет вниз.
Седьмое поприще пройдя — он прислушался к мраку.
Темнота густа, не видно света,
Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.
Восьмое поприще пройдя — в темноту он крикнул.
Темнота густа, не видно света,
Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.
— Хикари…
Внезапно к глазам подступают слезы, в груди поднимается отчаяние. Мужчина рядом со мной по-прежнему негромко читает, опустив голову.
На девятом поприще холодок он почуял, —
Дыхание ветра его лица коснулось, —
Темнота густа, не видно света,
Ни вперед, ни назад нельзя ему видеть.
На десятом поприще стал выход близок, —
Но как десять поприщ поприще это.
На одиннадцатом поприще пред рассветом брезжит.
На двенадцатом поприще свет появился.
Он раскрывает объятия, и я падаю в них. Он гладит меня по голове. Руки его спускаются к боли в моих покрытых синяками бедрах, между ними. Пока мое тело еще пребывает в нерешительности, мы уже занимаемся любовью.
Он входит в меня. Расстегивает мою рубашку, расстилая ее под нами. Моя влага на его бедрах. Под головой у меня сухой песок. Ритм Хикари захватывает меня, и я закрываю глаза от удовольствия.
Он говорит что-то мне на ухо. Я не понимаю. Не понимаю даже, на каком языке это сказано. Кончаю, вскрикиваю, ощущая на губах его губы. Море спокойно.
— Хикари.
— Да?
Уже поздно. Его комната в темноте какая-то необычная. Стены голые; мебели мало. Комната мужчины. Возле двери домашний алтарь. Подношения его богам: баклажан, рисовая лепешка. Переворачиваюсь на бок, хочу снова пробудить в нем желание.
— Он нашел это?
— Что?
— То, что искал.
Жду, прислушиваясь, его улыбки. Слышу ее в дыхании.
— Нет.
— Почему?
Снаружи стрекочут цикады, последние перед зимой.
— Он хотел того, что ему не предназначено. Того, что не мог получить.
— И что же, он просто возвращается домой и умирает? В чем здесь мораль? Ему следовало искать что-то другое?
Хикари молчит в раздумье. Я почти засыпаю, когда он говорит:
— Здесь нет морали. Это история другого рода.
Четыре дня льет дождь. Лес совсем мокрый. Птицы-древесницы поют всю ночь, сбитые с толку шумом воды. Туристы возвращаются в Тосу, остается лишь торговец жареными осьминогами, он прячется от дождя в своем трейлере. Том с Ирэн хандрят дома, спорят из-за того, что слушать по радио, время от времени принимаются за уроки. Хикари часами ловит рыбу или работает на участке, выкапывает корни лотоса под проливным дождем.
Я гуляю каждый день. Погода напоминает мне об Англии и поэтому нравится. Сижу под лесными соснами, думаю о своем побережье, его закрытых лавках и вестях о прибытии судов. О чувстве потерянности в приморских городках. Понемногу опробую свое тело, проверяя, далеко ли оно способно ходить. Опробую себя. Далеко не ухожу. Запахи дождя и секса смешиваются на моей коже, становятся нераздельными.
Первое декабря. Я возвращаюсь с прогулки на берегу. По-прежнему идет дождь. Дети сидят на крыльце, под навесом. Выходит их отец, несет поднос с чашками. Садится на корточки и расставляет их. Чашек десятки — ровные ряды пластика, фарфора, стекла.
— Пригласил соседей на чай?
Он поднимает взгляд, медленно, смущенно.
— У меня нет соседей.
— Знаю. Не считала тебя особенно компанейским. Что это?
— Семейная игра.
— Угу! — Том во все глаза смотрит на меня. Его отец наливает в чашки воду из кувшина. У ног его стоит пластиковое сито. — Вы не знали?
Хикари кивает мне. Молча, тая улыбку.
— Закрой им глаза.
Прикладываю ладони к детским лицам. Ирэн дрожит от волнения. Том выставляет вперед плечи, как шулер. Хикари достает из нагрудного кармана рубашки кисет из акульей кожи и открывает его.
В нем лежат три бриллианта. Я подаюсь вперед. Они причудливо вытянуты, словно росинки. Маленькие, но чистой воды. Даже в полутьме переливаются. Хикари кладет их по одному в разные чашки.
— Сперва Ирэн, — говорит он, повысив голос. — Не спеши.
Дети уже отводят мои руки, шепчутся над составленными чашками. Девочка с подчеркнутой осторожностью касается своей обычной: из голубого пластика, с зелеными дельфинами. Отец останавливает ее. Он держит сито, а девочка выливает туда воду.
На пластике сита ничего нет. Ирэн разочарованно стонет. Камни исчезли в своих укрытиях, невидимые, будто растворились, как соль.
Это игра в потерянное сокровище. Я смотрю, как дети играют, лица их сияют от увлеченности. Выигрывает мальчик и откидывается назад с видом полнейшего довольства. Я помогаю унести посуду. Мы стоим у кухонного стола и убираем чашки. Сверху доносится спор детей из-за шампуня и ванной.
— Им нравится эта игра.
Хикари утвердительно хмыкает и довольно улыбается. По радио звучит японская поп-музыка.
— Можно взглянуть на бриллианты?
Хикари, не поднимая взгляда, достает кисет и протягивает мне. Рыбак с горсточкой бриллиантов. Подношу их к свету из окна. Тот, кто купил эти камни, знал, что ему нужно. Огранка совершенно одинаковая, может быть даже, выполнена одним гранильщиком. Некий прототип смешанной бриллиантовой огранки, математически неточной. Старый, начала XIX века. Не европейский. Камни индийские, думаю. Добыты до открытия месторождений в Бразилии и Африке.
Опускаю их снова в кисет. Возвращаю его.
— Камни хорошие. Необыкновенные.
— Они принадлежали твоему дедушке.
Хикари удивленно поднимает взгляд. Я позволяю себе рассмеяться.
— Манкин-Мицубиси. Три Бриллианта. Он назвал компанию в их честь. Что сталось с десятью тысячами монет?
Лицо Хикари проясняется. На нем появляется кривая улыбка.
— Пропиты. Ты много знаешь о камнях.
— Это мой бизнес. Он ездил в Индию, твой дедушка?
— До приезда сюда.
Я смотрю, как Хикари смотрит на меня, словно сравнивает, не знаю с кем или с чем. Вытирает руки и подходит к книжным полкам.
— Иди сюда. Хочу показать тебе кое-что.
— Только не говори, что у тебя в Библии хранятся бриллианты.
— Нет. — Он раскрывает книгу, листает ее. — Ты как-то спрашивала о фотографиях. О портретах членов семьи.
Хикари подает мне раскрытую книгу. Под папиросной бумагой коричневая фотография: в плетеном кресле сидит старик. У него орлиное лицо, созданное, чтобы рассекать ветер. Глаза печальные. За окном комнаты деревья, тамариски.
— Красивый. Похожий на тебя.
— Прадед. Его звали Даниил Леви.
— Еврей.
Хикари кивает.
— Майкл, мой дед, изменил фамилию. Он перебрался в Европу. Фамилия Льюис лучше подходила для ведения дел.
— Но в конце концов оказался здесь?
— Да.
Снаружи поет древесница, негромко, словно детская музыкальная шкатулка.
— Тогда многие евреи покидали Ирак. Большинство ехало на восток. Азия принимала их радушнее.
Без христианства антисемитизма нет. Здесь, разумеется, моего деда называли чужеземным дьяволом. Но и всех европейцев и американцев тоже. Он всегда говорил, что для него это было предпочтительней.
Комната на фотографии побелена известью. Не полностью, пол земляной. На ночном столике лежат инструменты. Молоток, ватерпас.
— Ты хоть видел его? Даниила?
— Нет. Он женился поздно, на внучке местного раввина. Был уже стариком, когда родился мой дедушка. Но был торговцем, как и все в семье. Они с братом работали вместе, ездили в Лондон искать счастья.
— Но это не Англия.
— Да. — Он мнется. — В твоей стране они столкнулись с… с некоторыми сложностями, которые сказались на обоих очень скверно. Его брат, Залман, заболел. Они вернулись домой. Залман умер в сумасшедшем доме еще молодым.
Хикари хочет забрать фотографию. Я тянусь за ней.
— А что Даниил?
Он вздыхает. Кажется, ему больше не хочется говорить.
— Даниил прожил долго. Дедушка говорил, что он никогда не бывал радостным. Винил себя в смерти брата, это не давало ему покоя.
— Подожди, пожалуйста. — Я берусь за фотографию. Внимательно разглядываю ее. — Твой дедушка… Майкл. Он тоже разбирался в камнях?
— Да. Его отец и дядя лишились одной вещи. Майкл отыскал ее для них. У него это заняло большую часть жизни. Купил и привез в Ирак еще до смерти своего отца.
Я почти сразу соображаю, о чем он ведет речь. Поднимаю взгляд, смотрю ему в лицо:
— Ты говоришь о «Трех братьях»?
Хикари не отвечает. Смотрит на фотографию, словно пытается увидеть в человеке на ней себя.
Острые выступы лица. Сложенные вместе руки. Видны ночной столик, часовая цепочка, стакан с чаем.
— Что сталось с ними?
Хикари качает головой. Берет у меня книгу, ставит на место и идет по неосвещенной комнате к выходу.
— Спасибо, — громко говорю ему вслед. — За то, что показал. Даниил, должно быть, очень обрадовался тому, что сделал Майкл. Возвращению драгоценности.
— С чего ты взяла? — Голос у него негромкий. Он останавливается у двери, разглядывает мое лицо, ищет в нем что-то. — Даниил никогда не хотел ее возвращения.
Внутрь проникает запах дождя, и Хикари выходит под его струи.
1920-й, год между войнами. Сумерки переходят в ночь. Даниил Леви сидит в доме, который построил его сын, склонив голову набок, прислушиваясь к речному шуму. Потом поворачивается к окну, за которым цветут тамариски.
Лицо у него бледное, поблекшее от старости. Сын Майкл помог ему подняться с кровати. Он слышит, что тот в соседней комнате. Доносятся невнятные голоса. Там и другие люди — деловые партнеры, иностранцы. Они приехали что-то уладить. Что-то должно произойти.
Руки его лежат на столе. Он смотрит на них. Они обезображены старостью, не только иссохли, но и скрючились так, что пальцы похожи на когти. Они напоминают ему о Рахили. Между руками лежит красивая драгоценность, ее положил туда Майкл. Подарок старику от взрослого сына. Подоплека истории, которая пересказывалась много раз.
«Три брата». Даниил хорошо помнил эту историю. Память у него еще не сдала, в ней сохранилось прошедшее. Если он иногда забывает настоящее, то лишь потому, что нужно многое ясно помнить о прошлом. В вечернем свете украшение подмигивает ему, и он подмигивает в ответ. «У него лицо ангела, — думает Даниил. — Ангела с тремя глазами. Ничто человеческое не может быть столь же прекрасным».
Он закрывает глаза. Залман все еще запечатлен в них. Даниил вспоминает Англию, день коронации. Это дается ему без усилий. Брата, еще невредимого, улыбающегося, устремившего взгляд вверх. Его голос, звучащую в нем радость: «Посмотри на небо! Посмотри. Мы сегодня вечером бросили драгоценные камни Богу».
Даниил опускает взгляд. Глаза его плачут, как бывает нередко. Требуется усилие, чтобы встать. Он подходит к окну. На полу инструменты: молоток, ватерпас. Он поднимает молоток.
Ему сто девять лет. Он прислоняется к стене у окна, переводит дыхание. Деревья снаружи в десять раз моложе его. Он думает, как просто недооценить протяженность человеческой жизни. В ней есть некая сила, некая мощь. Воздух благоухает ароматом цветов.
Он идет обратно к столу. Дойдя до него, улыбается, совершенно неожиданно, словно делает нечто замечательное.
Муэдзин затягивает призыв к молитве. Даниил заносит молоток.
Он думает, что это его личное дело.
Ночью я смотрю, как Хикари дышит. Могучее телосложение мешает ему спать. Движение от дыхания распространяется по всему телу, по плечам, скулам, изгибу талии. Наблюдаю за ним, не смыкая глаз. Лишь утром вспоминаю, что видела во сне Стамбул: витрину конторы каллиграфа за шесть тысяч миль отсюда с пластиковыми цветами.
Дважды в неделю я хожу в город за продуктами. Машин на прибрежной дороге мало, только, автотягачи и изредка автобус с любителями рыбной ловли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68