— Немедленно откройте ворота! Приказываю открыть ворота!
Но дежурный по-прежнему стоял в дверях, смотрел на бледного Анвара Бекходжаева, дававшего показания.
— Студент юридического факультета? — поразился Амирхан Даутович.
— Да, отец сказал: прокурором будешь, — промямлил трясущимися губами Бекходжаев-младший.
Капитан пытался остановить вопрос прокурора, чтобы успеть задать свой главный вопрос, но Амирхан Даутович не слышал его; поднявшись над столом, вдруг закричал:
— Ты — будущий юрист?! — Затем, словно спохватившись, сел и сказал капитану: — Продолжайте.
Но не успел Джураев задать новый вопрос, Амирхан Даутович встал из-за стола и подошёл к окну. Прямо напротив, у ворот, бесновалась родня и дружки Бекходжаевых; увидев прокурора в окне, толпа зашумела пуще прежнего. Амирхан Даутович повернулся и, оказавшись между капитаном и допрашиваемыми, стал медленно надвигаться на дружков — те испуганно заскрипели стульями.
Джураев почувствовал неладное; зная, что прокурору в данном случае нельзя допускать ни малейшей ошибки, он метнулся к нему. Когда Азларханов поднял руку, то ли замахиваясь, то ли желая схватить за грудки закричавшего от страха Анвара Бекходжаева, Джураев уже был рядом, готовый предупредить любое опасное движение прокурора. Но Амирхан Даутович с поднятой рукой вдруг стал медленно валиться на него.
Капитан подхватил его, не давая упасть, и крикнул дежурному:
— Срочно «Скорую»! — И добавил вдогонку: — Спецсвязь с Ташкентом на этот телефон! — А сам, сунув под голову прокурора чужой чапан, осторожно уложил его на полу.
Вместе со «Скорой» из районной больницы, наводившейся рядом, во двор милиции ворвалась и толпа, но дежурный по приказу Джураева пустил в здание только должностных лиц, которых в такой поздний час оказалось неожиданно много. Тут же раздался звонок из Ташкента по спецсвязи.
— Это капитан Джураев, — докладывал розыскник. — Убийц я задержал, подробности через час-полтора в Ташкенте. А сейчас немедленно свяжитесь с санитарной авиацией и вышлите к нам в район самолёт — десять минут назад у областного прокурора случился тяжёлый инфаркт.
— Зачем самолёт, можно к нам в районную больницу, можно в областную,
— сказал полковник Иргашев, как только Джураев положил трубку. Держался он теперь куда увереннее, чем днём.
Джураев внимательно оглядел полковника, словно чувствовал, что впереди предстоит им ещё долгая борьба, и медленно ответил:
— Ни у вас, ни в области я прокурора не оставлю, передам с рук на руки врачам в Ташкенте.
Глава II.
ЛАРИСА

1
Заканчивая третий курс, Амирхан одолел «Римское частное право» и труды Ликурга о государственном устройстве — в подлиннике, специально для этого выучив латынь. «Римское право» изобиловало цитатами, изречениями философов и поэтов, так что, увлекаясь интересной мыслью, он открыл для себя античную литературу, древних мыслителей и историков — одна ниточка тянула за собой другую. Книжного бума не было ещё и в помине, в университетской читалке он без всякой очереди получил три тома «Опытов» Монтеня, а Плутарха, Цицерона, Фрейда, Шопенгауэра приобрёл в букинистических магазинах для своей будущей личной библиотеки. Жизнь в детдоме и служба на флоте приучили его к строгому распорядку, но даже в расписанных наперёд по часам неделях ему теперь не хватало времени на многое.
Основное время, конечно, «съедала» учёба; о том, чтобы повышать свой культурный уровень (как тогда выражались) за счёт занятий, не могло быть и речи, первоначально поставленная цель — окончить университет с отличием — не отменялась даже тогда, когда он принял и другую — личную систему самообразования. Столь напряжённая программа (да к тому ж ещё и приходилось подрабатывать на грузовом дворе), конечно, лишала его отдыха, достаточного общения со сверстниками, не давала ему полноты ощущения студенческой жизни, университетской среды. Он сам понимал это, но распыляться все же не стал; временно лишая себя приятных сторон жизни — общения, спорта, частых в те годы студенческих пирушек, даже свиданий, он не поступился главным — учёбой и своей программой культурного самообразования.
Кто знает, не потому ли он был неожиданно для себя щедро вознаграждён: единственный из выпускников курса он получил целевое направление в московскую аспирантуру. Это сейчас легко, без особого трепета произносятся слова: столица… Москва… А в те годы от этих высоких слов дух захватывало, голова кружилась — Москва! Три года в Москве! Как он радовался, и как ему завидовали, как его поздравляли! Пожалуй, теперь этого не понять нынешним студентам — у них какие-то иные радости, не во всем ясные Амирхану Даутовичу.
Три года в Москве пролетели для Азларханова одним счастливым днём, мелькнули как что-то нереальное, фантастическое, словно не с ним и не в его жизни это все происходило. Да и как же иначе! Аспирантская отдельная комнатка в новеньком, только что сданном доме аспирантов, с новенькой мебелью и даже холодильником, показалась Амирхану верхом роскоши, а аспирантская стипендия после студенческой целым состоянием. А Москва! Он готов был до полуночи бродить по улицам и, пожалуй, за три года исходил её почти всю пешком. У него была карта Москвы, по которой он прокладывал себе маршруты, а уж в особо примечательных местах он побывал на первом же году жизни в столице. Вот где пригодилось его умение распоряжаться своим временем! Учёба его не очень затрудняла; в те годы, как-то поверив в себя, он начал печатать в специальных юридических журналах статьи, и гонорары казались ему непомерно завышенными.
Тогда было не так трудно попасть в любой театр, на выставку, в музеи, было бы желание; сложнее, правда, на вечера поэзии, необычайно популярные тогда в Москве, но он умудрялся не однажды бывать и в Политехническом музее, где чаще всего проводились такие вечера, и даже в Доме литераторов на улице Герцена. Когда он познакомился с Ларисой, учившейся на факультете искусствоведения в театральном, он даже одну зиму частенько заглядывал в модное кафе «Синяя птица», неподалёку от площади Маяковского, где день играл саксофонист Клейбанд, а день гитарист Громин со своими небольшими оркестрами; в кафе приходили послушать игру именно этих виртуозов.
А ещё Лариса, заядлая любительница коньков, приохотила его к катку. Какое это чудо, волшебство — залитый светом и музыкой сверкающий лёд, медленно падающие снежинки, смех и улыбки, улыбки кругом. Неужели этот высокий молодой человек в белой щегольской шапочке, лихо режущий лёд на поворотах катка на Чистых прудах, — он, вчерашний детдомовец, сегодняшний аспирант Института государства и права Амирхан Азларханов?..
…Амирхан Даутович часто видит эти давние зимние вечера на Чистых прудах, юношу в белой шапочке, медленно кружащего в танце изящную девушку в лиловом костюме, отороченном белым пушистым мехом, которую иные принимают за балерину, и это ей льстит, она так грациозна на льду, так легка, что кажется, тут уж не коньки, а пуанты. Амирхан Даутович пытается увидеть лицо юноши, заглянуть ему в глаза, понять, ощутить, насколько он был тогда счастлив, но это ему не удаётся. Кружится и кружится пара, лицо зеленоглазой девушки в лиловом, румяной от мороза, он хорошо видит — и смеющимся, и улыбающимся, и грустным, но юноша так и не поворачивается к нему лицом. И вдруг, когда, казалось, мысли и воспоминания его отвлеклись от Москвы, Амирхан Даутович припомнил, как однажды они с Ларисой были в старом Доме кино на улице Воровского.
В Доме кино он оказался впервые. Билеты достала Лариса — были у неё какие-то влиятельные родственники, связанные с миром искусства, и оттого иногда им удавалось бывать и на премьерах.
Тогда в Доме кино случился не то просмотр нового фильма, не то какая-то предфестивальная программа — картина оказалась французской; название Амирхан запамятовал, а вот режиссёра помнил — Бюффо, из авангардистов французского кино. Фильм оставил двойственное впечатление. И смятение вызвало даже не содержание картины, а заложенная в ней неожиданная мысль; Амирхан Даутович и сейчас отчётливо помнил все, до последнего кадра.
…На Северный вокзал Парижа приезжает, опаздывая к отправлению экспресса, герой фильма. Рискуя жизнью, он успевает-таки, порастеряв вещи, вскочить в последний вагон трогающегося состава. По ходу фильма становится ясно, что опоздать герой никак не мог — это была бы не только его личная катастрофа, но и катастрофа многих, вольно или невольно связанных с ним людей, и без этого вообще не могло быть фильма. Реалистический, жёсткий фильм, со страстями, с назревающей к финалу трагедией. Зал, замерев от волнения, следит за судьбой не только главного героя, но и других персонажей, с которыми уже сжился за час экранного времени. И вдруг в момент кульминации, когда должна бы наступить развязка, вновь возникают первые кадры фильма, и вокзал, и герой, молодой, каким он был в начале фильма, пытающийся догнать уже знакомый зрителям поезд; на этот раз герой не догоняет и остаётся на перроне с чемоданами в руках. И начинается совершенно иная история, с новыми персонажами, правда, изредка появляются и те, которых зритель уже знает и к которым успел привыкнуть, из-за которых волновался, но в новом фильме они, увы, мало значат в судьбе главного героя. И дело не в том, что, успев на поезд, он оказался более счастлив, удачлив, а опоздав, потерял себя, потерпел жизненный крах, — нет, такого сравнения режиссёр вовсе не пытается делать. Вторая часть, вторая версия жизни героя оказалась не менее сложной и интересной, чем первая, она и волновала не меньше, чем первая. Но волею судьбы из-за минутного опоздания это была уже другая жизнь, другая судьба, а всего-то, казалось, герой вошёл не в ту дверь. Вот тогда-то Азларханов впервые подумал: ведь и в его судьбе не было бы ни Москвы, ни Ларисы, ни юрфака университета, ни аспирантуры, уйди он при демобилизации со всеми в торговый флот, в рыбаки или в китобои.
Как бы сложилась тогда его жизнь? В ту пору он, счастливый, видевший впереди только успех, продвижение, служение делу, к которому тянулась душа и сердце, не пожалел ни о рыбацких сейнерах в холодной Атлантике, ни о раздольной моряцкой жизни, и Ларисе, конечно, о такой неожиданной проекции фильма на свою жизнь не рассказывал. Но фильм долго не шёл у него из головы: ведь и ещё раз мог свершиться крутой перелом в его жизни, останься он в Москве. А такое легко могло случиться — не заупрямься он, не настаивай на том, что дело его жизни — конкретная работа с людьми, а не бумаги, теории, преподавание. А как упрашивала Лариса тогда же подать заявление в загс, говорила, что ей ещё два года доучиваться в Москве, как она не хотела разлуки, и родители намекали на простор своей пятикомнатной квартиры, доставшейся от деда, профессора МГУ, говорили, что вряд ли когда ещё представится ему такая благоприятная возможность остаться в Москве. Да и в институте он значился на хорошем счёту, заканчивая, стал членом партбюро, и заикнись, что женится на москвичке и желает поработать над докторской диссертацией, ему пошли бы навстречу, подыскали интересную работу. Согласись он тогда, послушай Ларису, сейчас, наверное, жил бы на Чистых прудах, рядом с новым зданием театра «Современник», давно уже был бы доктором юридических наук, а то, глядишь, и членом-корреспондентом, потому что ещё тогда его идеи вызывали одобрение у научных руководителей, людей с именем, по чьим учебникам он учился в университете.
2
Амирхан Даутович однажды неожиданно размечтался о том, как сложилась бы его жизнь, останься он тогда после аспирантуры в Москве. То видел себя седовласым профессором на кафедре, то членом Верховного суда или Прокуратуры СССР.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48