Полотенце горячее, но не настолько, чтобы обжечь. Джун, вздрогнув от первого прикосновения, расслабилась. Я нажал на головку аэрозоля и получил удовольствие, наблюдая, как зеленоватый гель превращается в белоснежную пену на ее лобке. Когда я притронулся к ней, она изогнулась, и я улыбнулся. По предыдущему опыту прекрасно знаю, что если сейчас она извивается, то потом начнет кричать. Самый лучший индикатор страха – отвращение при прикосновении чужих рук. Это делает насилие необъятным, как вселенная, ужасным для наблюдающего, расширяет болевой диапазон.
Меня так и подмывало запустить туда палец, может, два или три, но я удержался от этого. Если я хочу сделать из нее скульптуру сексуальной женщины, то мне придется применить насилие. Но если я хочу ваять ее вот так, когда она вся съежится, пытаясь спрятаться от меня внутрь себя, то она должна оставаться нетронутой.
Обычно я пользуюсь опасной бритвой. Всегда, когда начинаю точить лезвие о полоску ремня, свистящий звук доставляет мне великое удовольствие. Так и в этот раз.
Наточив бритву, я встал на колени между ног Джун и отрезал большой пучок черных волос, плавающих в море белой пены. Чистота цвета, разнообразие спектра очаровали меня. Я проделал эту операцию с чрезвычайной осторожностью, чтобы не порезать свою пленницу. Не люблю, когда к белой пене и черным прядям примешивается кровь. Хотя признаю: каждая, даже самая тоненькая струйка обладает собственным буйством красоты. Но мне необходимо строгое сочетание белого с черным. Совершенно ни к чему портить картину.
Бритва напоминает мне о том, что ваяние человеческого тела требует много большего, чем могут себе представить жалкие умишки моих современников. За последние недели жизни Джун я убрал лишнее из ее тела. Теперь последние штрихи. Я видел это совершенно отчетливо, когда вытирал полотенцем остатки крема. Она снова выглядела как девочка, маленькая девочка, и при этом оставалась женщиной. Такое противоречие будет возбуждать одних и вызывать отвращение у других, но не оставит никого равнодушным. Я внимательно осмотрел ее промежность и снова задумался о насилии. К нему я отношусь, точно солдат. Это мой долг. Что вызовет наиболее острое ощущение у зрителей: бутон любви девочки на теле женщины, которая была осквернена и теперь выставила на обозрение голые складки кожи, или бутон любви девочки на теле женщины, которая не осквернена, но своей выставленной напоказ внешностью намекает на девственную чувственность или же дерзкую доступность шлюхи? Без сомнения, второе. Это подействует на публику. Они станут наслаждаться собственной нерешительностью, говорящей им об их собственных страстных желаниях.
Благородная дилемма. Совершенно оторвана от общепризнанных взглядов. А зрители даже не будут подозревать о моих расчетах. Наконец, я решил оставить ее неоскверненной. Для большинства зрителей противоречие между внешностью и возможностями подействует намного сильнее, чем простое изображение полового акта. Снова делаю ставку на силу воображения.
Такое решение наиболее подходит к моему видению Джун, когда она была Джун Кливер, может, даже носила платье мормонов.
До сих пор она прекрасно выполняла свою роль.
Я покрыл альгинатом ее ноги и икры, втер его, стараясь быть уверенным, что он совпадет с той «кожей», которую я снял с нее вчера. Я разгладил альгинат на ее бедрах, той складке, которая отделяет низ ее тела от ног. Когда я приложил его к ее обнаженной промежности, она задрожала. Но я не позволил себя обмануть. Знаю, что это она делает не от удовольствия.
Половина ее тела стала серо-зеленой.
Я вдавил альгинат ей в пупок и перешел к груди. Соски выглядят так, словно хотят спрятаться в плоти. Джун, насколько я догадываюсь, далека от состояния возбуждения. Но мне приходилось встречать женщин, которым массаж груди доставлял удовольствие. Вот здесь-то и скрыт секрет. Нужно заставить их вынести невыносимое. А когда они станут бороться за каждый вздох, в последние несколько секунд разбить иллюзию жизни на мелкие кусочки. Тело человека похоже на вазу, летящую с бесконечного неба на твердую почву. Однако ко времени удара о землю большинство моих героев стремится лишь к смертельному успокоению, а не к продолжению жизни.
Альгинат покрыл Джун до самой шеи. Не стоит продолжать дело так прямолинейно. Пустая трата времени. Вместо этого я покрыл ее всю альгинатом, оставляя на свободе только нос. Постарался выровнять складки вокруг рта от ленты с мячиком. Я не обращаю внимания на волосы. Они не так интересны, как это полагает большинство женщин. Особенно на этой последней стадии. Уложив альгинат на переносицу, я перешел к ноздрям.
Ее дыхание стало прерывистым.
– Да, Джун, – проворковал я. – Вот и настала твоя очередь.
Впервые я стал по-настоящему жестоким. Но я должен забыть о доброте, если хочу добиться эффекта бездонного страха.
В ее правую ноздрю я вставляю шарик альгината, такой большой, такой ужасный. Она тут же начинает биться. Но от того, что ей трудно дышать. Совсем не то.
– Ты можешь умереть счастливой женщиной, Джун. Ты прожила полную жизнь. И не о чем сожалеть, правда? Хочу, чтобы ты задумалась об этом. Ты ведь осуществила свою мечту, правда? У тебя есть семья. Хорошая семья. И хороший муж – Веселый Роджер. У тебя есть все, что может пожелать американская девушка: муж, дом, счастье в детях.
Я говорил все это и раньше другим женщинам, но никогда еще это не производило такого эффекта. Тело Джун начало извиваться. Она напряглась, как сверло, входящее в твердую древесину, орешник или красное дерево. Лицо ее перекосилось. Но это – лишь начало. Буду продолжать, пока не пойму, что оно станет прекрасной маской для моей коллекции. Оно будет искажено не только ужасом, но и осознанием грязного кошмара реальности. Ведь еще мгновение, и она навечно превратится в ничто. Ее не будет. Она извивалась всем телом. Ноги, живот, грудь и руки. Ее пальцы дрожали, скрючившись, царапали ее ложе. Мне показалось, что они превратились в каких-то странных животных, грызунов, которые пытаются выкарабкаться из стеклянной клетки по окровавленным спинам своих собратьев. Великолепно. Она била по столу локтями, ладонями, запястьями. Ее голова, ударяясь о стол, порождала глухой звук. Безнадежный танец бессмысленного бунта. А все это потому, что те слова, которые я ей говорил, не приносят успокоения. Они вызывают осознание того, что прожитая жизнь, возможно, самая большая ее ошибка. Теперь, в свои последние мгновения, она хотела освободиться, чтобы начать жизнь заново. Теперь она все прекрасно понимала. Я это видел так же ясно, как и она сама. До этого я ваял ее тело, а теперь начал ваять ее сознание, придавать форму всем ее опасениям, всем ее ошибкам, всему тому безумию, которое она испытала. Я всего лишь патина ее боли, медное осознание, которое сделало ее зеленой от зависти к примитивной жизни, копошащейся под покровом джунглей. Она действительно могла бы прожить жизнь лучше. И это никакая не иллюзия. У Джун Кливер не осталось иллюзий. И хотя я питал к ней отвращение, презирал ее до глубины души, она могла бы жить лучше, намного-намного лучше. У нее красивое тело и холодный расчет, который помог бы подняться намного выше нынешнего уровня.
Что она видела, когда я вставлял кусок альгината в ее левую ноздрю, оставляя небольшое отверстие, напоминающее о скором конце?
Перед ней прошла вся ее жизнь? Вспомнила ли она доктора или повитуху, которая принесла ей ее новорожденную дочку? Подумала ли она тогда о том, что принесет ей этот ребенок в последующие годы? Девочка, которая всего лишь несколько дней назад ради утверждения собственного эго принесла в жертву мать, отца и даже маленького братца?
Нет. Воспоминания о дочери не принесут Джун покоя. Они принесут еще больше боли, еще больше страданий. Я слышал ее тяжелое «умпф-умпф». Борясь за глоток воздуха, она заговорила на языке смерти.
Возможно, она вспомнила свою свадьбу, цветы и свадебный кортеж, свидетелей и жениха, который с восхищением глядел на нее, льстя ей тем, что из такого огромного количества женщин он выбрал именно ее.
– Твой единственный, – шептал я, с большим трудом сдерживая смех. Нет, Веселый Роджер портит весь видеоряд. Он не «единственный».
Он такой же обычный, как песок, как грязь. Ей ли не знать это лучше, чем кому-либо еще?
– У тебя осталась половина одной ноздри. Половина. Вздохнешь глубоко и втянешь весь комок в ноздрю. Тогда все будет кончено.
Но она умная. Джун дышала длинными и ровными вздохами. Ее ноги и руки успокоились. Затем она резко выдохнула, стараясь выгнать из левой ноздри альгинат. Но такой выдох требует еще больше воздуха. А нехватка воздуха превращается в пытку. Ее тело начало трястись. Она потеряла всякий контроль над собой.
– Посмотри на себя, – проговорил я. Но она не услышала. Не могла услышать. Она лихорадочно боролась за каждый грамм воздуха.
Она вся с головы до ног превратилась в зеленое создание, у которого имеется всего лишь одна маленькая черная дырочка, связывающая ее с жизнью, единственная точка во всей вселенной, которую она может назвать своей собственностью. Все ее существование зависит от этой искорки пустоты. А ведь ее можно заткнуть в любой момент. Но сдастся ли она? Нет. Она была полна вдохновения. Она умудрилась бороться еще несколько мгновений. Восхитительно. В самом деле.
– Давай, девочка, давай!
Должен признаться, мне стало смешно. Я рассмеялся так, что у меня перехватило дыхание. Я попросил Джун, чтобы она прекратила попытки вытолкнуть альгинат из ноздри.
– Прекрати это! Ты убьешь меня, Джун. Кроме шуток! – и от этих слов я рассмеялся еще пуще. Одна маленькая дырочка, и в нее она вкладывает все свои надежды.
– Дыши, Джун, дыши, – издевался я над ней.
Может быть, она вспомнила нудную рожу Веселого Роджера, который, как это так любят показывать в кино, стоял у ее постели во время родов и предлагал дышать, как будто это может успокоить боль. Но это далеко не самая страшная боль, которую испытывают женщины, которым посчастливилось встретиться со мной. Для них воспоминания о родах превращаются в праздник, в полное блаженство. Джун, могу поспорить, еще никогда в жизни так не дрожала. Даже тогда, когда Бриллиантовая девочка разрывала головкой на части ее тело.
– Дыши, Джун, дыши, – повторил я, поднося кусок альгината к отверстию.
Нельзя долго угрожать человеку. Мне надо лишь аккуратно подвести его к смерти. Надо вызвать у Джун еще один приступ боли. Она уже сделала первый шаг к новой жизни, жизни в бронзе, которая будет длиться вечно. Я вставил большой кусок альгината в ее левую ноздрю и разглаживаю поверхность. Представляю, как она осталась в темной тишине. Перед нею лицо Веселого Роджера. Она помнит рождение Бриллиантовой девочки. Оба этих воспоминания мучают ее. Разрывают ее легкие, ее тело, внутренности. Дождаться смертного часа и понять, что в это мгновение вспоминается не вся жизнь, а только то, о чем можно лишь сожалеть. Настоящий ужас заключается не в том, что ты умираешь, а в том, что ты никогда еще по-настоящему не жил.
Я снял альгинат, оставив только шарики в носу. Ее борьба стала воистину героической. Да, Джун, ты моя героиня. Впрочем, как и все остальные. Воздам тебе должное.
Зеленое отражение ее тела лежало теперь рядом с ней. После быстро угасших судорог Джун успокоилась. Я выбрал правильный момент, судя по ужасу, пропитавшему ее кожу. Только теперь я услышал визг, доносившийся из клетки. Они присутствовали, но я их не замечал. Такова сила концентрации. Такова сила искусства. Веселый Роджер выл, стоя на коленях. Его кулаки пробили в земле две ямы. Лицо, мокрое от слез. Он удивил меня. Понимаю, что моя история про евнуха не могла породить такую ярость в мужчине, если он им действительно стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53