-- Виноват. Не подумал, -- как-то весь съежился тот. -- Разрешите составлять протокол?
-- Давай, -- взмахом руки выгнал Хребтовский майора из кабинета, хмуро покачал головой, но жаловаться на подчиненных, которые отличались не только маленьким ростом, не стал.
-- Та-ак. Что я тебе еще по участку не сказал? -- почесал он на этот раз антеннкой висок. -- А-а, вот: опорный пункт!.. Кабинет у тебя в опорном пункте. Вон в той пятиэтахе, -- издалека показал на карту-схему, хотя с точно таким же успехом мог бы вообще ничего не показывать. -- Зам по профилактике, то есть твой непосредственный начальник, в отпуске, но заявления и жалобы по твоему участку он оставил.
Хребтовский привстал в кресле, быстрыми пальцами перебрал вавилонскую башню бумаг на углу стола, выудил из ее середины, чуть не свалив все зыбкое сооружение на пол, красную папку и протянул ее Мезенцеву.
-- Ни одно заявление оставлять без ответа нельзя, -- пояснил он. -Это в газетах сейчас можно на письма шизиков и чайников не отвечать, а мы обязаны реагировать на все. Понял?
Мезенцев развязал тесемки, заглянул вовнутрь папки, и ему еще сильнее расхотелось быть милиционером.
-- Да. Чуть не забыл, -- достал Хребтовский еще один листик из сейфа. -- Пришла ориентировка на двух малолеток. Бежали из колонии. Обе родом из Горняцка. А вот эта, -- повернув лист на глянцевой плахе стола, показал он на правую из двух фотографий, -- проживала до отсидки на улице Стахановцев, дом тридцать три. Соответственно -- твой участок, как ты уже, наверное, понял...
"Конышева Ирина", -- прочел Мезенцев.
-- Стерва приличная, -- добавил Хребтовский, куснув ус. -- Я ее помню еще по следствию. Она магазин ограбила, а здесь истерики метала, ангелочком прикидывалась...
Мезенцев внимательно изучил большеглазое красивое лицо девушки, поднял взгляд на Хребтовского, и тот почему-то сморгнул сразу обоими глазами.
-- В общем, найдешь -- премия в кармане... А вторая... Вторая, как в том анекдоте, у тебя под боком жила -- на Двеналке. Может, встречал когда?
Округлое лицо, узкая полоска лба, разнокалиберные глаза, пустой, холодный взгляд.
-- Нет, ни разу не видел, -- ответил Мезенцев. -- Ей же, наверно, и десяти не было, когда я в училище поступил и отсюда уехал...
-- А-а, ну ладно, -- выглянул в окно Хребтовский.
Дождь все так же шел и шел, словно решил никогда не кончаться. Хребтовский не любил такую мерзкую кислую погоду, хотя вряд ли наверняка можно было сказать, что он хоть какую-то любил. Летом ему не нравилась жара, зимой -- почерневший горняцкий снег, весной -- непролазная грязь. Осень была близнецом весны, но почему-то вызывала наибольшую неприязнь. Наверное, лучше всего, если бы погоды не было вообще, но так уж получалось, что она была всегда, была ежедневно и оттого раздражала его ежедневно.
-- Вот гадство. Льет и льет, -- попрекнул Хребтовский дождь. -Предписание отдай моей секретарше, -- протянул он бланк, терпеливо пролежавший на столе все время их беседы. -- Пусть поставит на все виды довольствия. Ну, а ты уж давай... сразу, как говорится, бери быка за рога, -- и проткнул воздух протянутой на прощанье кистью.
Мезенцев опять попал по запястью, но Хребтовский не стал ждать второй попытки, а тоже подержался за его запястье, как делают люди с мокрыми руками.
-- Только это... -- вспомнил Мезенцев. -- Обязанности... Мне бы инструкцию со своими обязанностями изучить...
-- А-а, есть такая! -- вспомнил и Хребтовский.
Опять сверху донизу переворошил он свою вавилонскую башню и из-под самого дна, из-под всей кипы вытащил, разодрав по краю, несколько листков, схваченных пластиковой скрепкой.
-- На, прочтешь на досуге. А можешь и не читать, -- посоветовал Хребтовский. -- У тебя теперь обязанностей -- вот это все, -- показал на жилые дома за окном. -- От вывоза мусора до, извиняюсь, половой жизни подотчетного тебе населения.
Мезенцев сунул листочки с обязанностями в красную папку, и ему показалось, что она стала в два раза толще.
3
Под выцветшей, шелушащейся вывеской "Химчистка" на ослепительно белом пластике еще более ослепительными ярко-красными буквами было написано "АОЗТ "Клубничка". Дверь то ли в "Химчистку", то ли в "Клубничку" оказалась закрыта, но справа от нее чернела кнопка, и Мезенцев нажал на нее и резко отдернул палец -- настолько грязной и сальной была она.
Дверь помолчала и, когда Мезенцев уже собрался уходить, неожиданно распахнулась. Звук проехавшего сзади грузовика скрыл щелчок замка, и резкое движение двери даже слегка испугало его. Мышцы живота мгновенно напряглись, а правая рука вскинула к груди кулак. Мезенцев кашлянул, чтобы сбить неприятное ощущение, опустил кулак и только намеревался спросить о своем, но появившийся в двери плотный, стриженный под ежик качок в распахнутой коричневой кожаной куртке "три четверти" опередил его.
-- Приехали?! Ну и хорошо! А то шеф подумал: раз нет его, может, и не приедет, -- удивив Мезенцева неожиданной для такого здоровяка говорливостью, парень наконец-то догадался, что человек пришел не для того, чтобы слушать его речь на ступеньках, и шагнул назад, в тьму коридора. -Проходите. Шеф ждет. Вы всего на десять минут опоздали. Одну мы уже просмотрели. Сейчас -- вторая...
Мезенцев прошел за этим ходячим шкафом по темному коридору, свернул в чуть более освещенный, но тоже мрачноватый коридор, потом -- в довольно большую, залитую светом комнату, вдоль стен которой на стульях безмолвно, словно на прием к зубному врачу, сидели девушки, а уже оттуда -- снова в ночь, в темноту.
-- Садитесь сюда, -- дохнул в ухо здоровяк чесночным ядом. -- Сейчас вторую будем смотреть.
Мезенцев опять собрался задать вопрос, но чесночный дух с левой стороны рассосался, ослаб, а сидящего справа человека он ощущал лишь по локтю и не знал, мужчина он или женщина, и оттого, что не знал, чувствовал себя еще неуютнее, чем перед закрытой дверью.
В дальнем углу комнаты вспыхнул свет. Его желтые, сочные лучи били из потолка прямо в пол, вырывая из тьмы покрытый красным бархатом подиум и вырезая внизу, по этому бархату, ровный-преровный круг.
-- Номер второй! -- откуда-то издали, скорее всего из тьмы, отрезанной от Мезенцева диском света, объявил чуть картавящий голос. -Людмила. Сто семьдесят пять. Семьдесят один. Девятнадцать. Сорок. Шестой.
В круг света из тьмы шагнула обнаженная девушка. Даже туфель на ногах не было, и оттого она казалась совсем ребенком, глупым смешным ребенком, впервые попавшим в баню. Постояв немного лицом к тьме, она скривила лицо испуганной улыбкой, тряхнула длинными соломенными волосами по плечам, и тут же чей-то хриплый шепот из тьмы по ту сторону света развернул ее в профиль.
Стоя ко всем сидящим рядом с Мезенцевым левым боком, она нехотя подняла руку, положив ладонь на затылок и показав крупную родинку на тщательно выбритой подмышке, и Мезенцев, чисто по-мужски не отрывая взгляда от полной, чуть-чуть провисающей груди девушки, вдруг понял, что "шестой" -- это, скорее всего, размер ее лифчика. А остальное? Ну, рост, вес, возраст -- это он догадался сразу. А "сорок"? Девушка тяжеловато привстала на цыпочки, и в голове у Мезенцева отщелкнулось: размер ноги.
Тем временем розовые пятки описали дугу, и, когда расширившиеся глаза Мезенцева вновь вобрали в себя ее плотное, загорелое тело, девушка стояла уже спиной, и смешной белый треугольник спасенной от солнца кожи на ягодицах чуть покачивался в такт ее волнообразным движениям руками. Безмолвный танец оборвался так же неожиданно, как и начался. Девушка вновь повернулась к Мезенцеву, дурацким поклоном-книксеном поблагодарила его и, конечно же, всех сидящих рядом с ним за внимание, но поскольку локоть с правой стороны от Мезенцева отплыл в сторону, исчез, то он ощущал себя совершенно одиноким в зале, а когда упавшая на девушку тьма спрятала ее, Мезенцеву показалось, что он только что что-то украл и его вот-вот схватят за руку.
Выход, если Мезенцев не совсем очумел от странного представления, помнился слева, вроде бы за шторой, которую отбрасывал угодливой рукой здоровяк в коричневой кожаной куртке. Стыд поднял его со стула, но в дальний угол опять упал желтый конус света, и все тот же картавящий голос остановил его.
-- Номер третий! Лидия. Сто пятьдесят семь. Пятьдесят один. Восемнадцать. Тридцать четыре. Нулевой.
Справа, в темноте, кто-то презрительно хмыкнул.
В конус не просто шагнула, а прямо выпала худенькая девчонка. Обернувшись на того, кто в спину пнул ее вперед, она слепо посмотрела маленькими заплаканными глазенками во тьму перед собой. Позади от Мезенцева, чуть ли не прямо ему в затылок, кто-то громко, сочно чихнул. Девчонка взвизгнула и, согнувшись в три погибели, закрыла одной рукой крошечные сосочки на том месте, где еще не прорисовались груди, а второй -низ живота. Крутнувшись на подиуме, она нырнула назад, в спасительную тьму, и вызвала смешок в зале.
Чья-то нервная и властная рука нажала на выключатель, и ворвавшийся в комнату свет ослепил Мезенцева.
-- Ну в чем дело, Михалыч?! -- бросил окрик к дальней стене, к подиуму кто-то справа, и Мезенцев невольно повернулся на голос.
Глаз, привыкающий к свету, остановился на худощавом, интеллигентного вида мужчине. Ему вряд ли было более тридцати пяти, а густая черная шевелюра делала и того моложе. На холеном лице к месту смотрелись модные, в тонкой золотой оправе очки с чуть затемненными стеклами, а костюма такого качества, в котором он небрежно восседал в единственном на всю комнату кожаном кресле, Мезенцев не видел даже в Москве, где две недели весной обивал пороги, собирая документы на увольнение из армии.
В зале, кроме них двоих, сидели еще трое: кавказец с трехдневной черно-седой щетиной на худом лице, толстяк, сморкающийся в платок и очень похожий на банкира, какими их рисуют в карикатурах -- с непомерным животом и отполированной лысиной, и -- чуть в стороне -- здоровяк в черной кожаной куртке "три четверти", который явно потел от нестерпимой жары, но все равно куртку не снимал, словно она уже навек приросла к его телу. Но это был не тот здоровяк, что привел Мезенцева, и от этого ему подумалось, что таких здоровяков полно в этой странной химчистке.
-- Осечка, Константин Олегович. Осечка, -- высунулась из-за черной шторы над подиумом курчавая голова неопределенного возраста. Ее обладателю можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят -- как кому нравится. -- Она отказывается.
-- Ну и хорошо! -- простуженным голосом просипел толстяк и опять сочно, с прибулькиваньем, высморкался. -- На кой хрен эта сопля нужна тебе, Костя? Ни рожи, ни кожи и попка -- с телефончик...
-- Не скажи, не скажи, -- воздел глаза к потолку человек в кожаном кресле, поправил очки и в потолок же ответил: -- Есть любители и на такое, есть... Знаешь, в этом тоже есть своя изюминка, своя искорка. Я думаю, фотохудожник со мной согласится? -- хрустнув кожей кресла, повернулся очкарик к Мезенцеву. -- Вы, наверное, таких вот тоже снимали? Не противоречьте, по глазам же вижу, что снимали. Я в "Андрее" и "Махаоне" несколько ваших таких фотографий худых натур видел. Тонко. Очень тонко... Ничего не попишешь -- столица, уровень. А в нашей глухомани даже на паспорт толком отснять не могут...
Очкарика подбросило в кресле. Он вскочил, прошелся к подиуму и обратно. Был он высок, строен, но в том, как себя держал, чувствовалась отработанность, поза. С такой видимой энергичностью раньше взлетал на трибуну комсомольский вожак, чтобы позвать слушателей туда, куда он сам ехать не собирается.
-- А номер второй, Людочка,.. хороша... Ох, хороша! -- не сдержался толстяк.
-- Пэрсик! -- поддержал его кавказец. -- Попка -- пэрсик!
-- Тогда, может, со второй и начнем, Арнольд Исаевич? -- по-ленински указал ладонью на Мезенцева очкарик. -- Пять-шесть кадров. Любые позы. По вашему усмотрению и фантазии. Себя не сдерживайте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37