..
-- На чем? -- не разобрал Мезенцев под грохот передвигаемых Иваном на полках пустых жестяных банок.
-- На "мерсах"... Ну, машины такие толстые! -- развел он руки, показывая, насколько они "толстые". -- Миллионерские...
-- А он что, коммерсант или банкир? -- не унимался Мезенцев.
-- Ну, ты даешь! -- Иван мешком сел на некрашеную деревянную скамью, стоящую под шкафчиком. -- Ты ж мент, а не знаешь! Витька Прислонов -- это ж вор в законе!
-- А почему ж не посадят, раз вор? -- удивился Мезенцев.
-- Не-е, ну ты вообще даешь! -- хлопнул Иван ладонями по латкам на коленях брюк. -- Вор в законе -- это ж как царь. Он не ворует, не убивает. Он только правит. Это раньше, говорят, от него требовалось раз в годок самому пошустрить, а теперь и это не обязательно, -- Иван подумал что-то свое и все-таки решился высказать и это, но почему-то только после того, как оглянулся на свои подслеповатые оконца: -- Вор в законе теперя покруче банкира будет. Денежки у него общаковские все в деле крутятся, людишки, которые на подхвате, где бизнесуют, а где и соперников постреливают. Чтоб им, значить, поболе доставалось. А он... Да ты за дом-то мой зайди, позырь на его хоромины!
-- Видел, -- небрежно ответил Мезенцев.
Небрежность была настолько же сильной, насколько сильно его удивление домом Прислонова. Он ведь по-хитрому осмотрел его со всех сторон, пока не завернул к шахтеру. Выглядел дом действительно побогаче и покрасивее, чем замок Пеклушина. Чувствовалась уверенная рука архитектора и грамотная работа строителей. Дом казался кусочком Западной Европы, перенесенным по воздуху и вставленным в бесконечные, уныло-однообразные ряды бедных шахтерских домиков, коптящих низкое небо из покосившихся грязных труб. Дом вздымал крепостные стены красного кирпича, матово отливал бельгийскими стеклами окон, потрясал ажурной вязью балконных решеток. Даже крыша у дома была совсем не местная -- не из черного рубероидного толя, не из крошащегося серого шифера и даже не из жести, -- а из настоящей голландской черепицы.
-- Это он за год таким богатеем стал, -- пояснил Иван. -- А ить босотой был жуткой! Батя -- алкаш, по тюрьмам да по ссылкам скитался, мать -- стерва скандалистская.. Сам из зон не вылезал. То за драку, то за грабеж... А теперь -- сам видишь...
Нет, сколько ни напрягал память Мезенцев, а вспомнить этого Виктора Прислонова из своего детства не мог. Да и вряд ли это получилось бы. Мезенцеву -- двадцать пять, Прислонову -- за тридцать. Отголоском прошлых легенд -- о бандюгах и драках -- то вроде бы звучала фамилия, то не звучала, и как он ни напрягался, а представить человека за этой фамилией он так и не смог.
-- Вот гадство: нету чаю! -- сокрушенно грохнул пустой банкой по полке Иван, и шкафчик возмущенно загудел, не понимая, в чем он-то виноват, если и до этого было ясно, что никакого чая в доме не было и нет. -- Жена, наверно, на смену утащила, -- соврал Иван. -- Он же дорогущий, гад!.. Ну, ничего! Мы сейчас чай соорудим, как в старые времена, после войны...
Несмотря на протесты и отнекивания Мезенцева, Иван ссыпал на оторванный уголок газеты немного сахару-песку, положил на колосник печи, подкинул угольку, скривившись, пояснил:
-- Заметил, как в поселке вонять стало?.. То-то. А все потому, что уголь уже не тот. Дерьмо, а не уголь. Вот его креозотом и пропитывают, чтоб хоть горел. Народ-то его, знаешь, как прозвал? "Угарным"!.. Какая жисть, такой и уголь...
Мог бы и не рассказывать. И про креозот, и про прозвище угля Мезенцев знал не хуже Ивана. Ему самому эта вонь дома надоела.
Бумага сгорела, оплавив сахар и превратив его в темную карамельную крошку. Иван тут же поровну ссыпал его алюминиевой ложкой с колосника в две жестяные кружки, предусмотрительно наполненные кипятком, поднес одну из них к маленькому, с черными порами, носу, втянул ноздрями пар и подвел итог:
-- А что?! Мировая вещь: цвет красный, как у цейлонского чая, значить, запах... -- сморшил узкий загорелый лоб раздумьем. Запаха никакого не было, но что-то ж требовалось сказать, и он все-таки закончил: -- Запах качественный. А вкус... Это и ежу понятно -- сладкий вкус!
Отхлебнув горячего и вправду сладкого, но совсем безвкусного "чаю", Мезенцев спросил:
-- Вы ничего сегодня такого подозрительного в районе дома Прислонова не замечали?
Губы Ивана недовольно сжались. Если б что и заметил, милиции б ничего не сказал, но в том-то и дело, что кроме приезда соседа больше ничего он и не видел, поскольку ходил на шахту пробивать свои законные пять тонн угля на зимнюю топку. Вместо угля дали бумажку, что уголь будет, но когда -неясно.
-- А чего мне туда пялиться? Меньше знаешь -- дольше проживешь. У меня и без того забор... Вон -- угля в сарае нету, картошки -- еще меньше... Понимаешь, когда картошка по весне цветет, дождь надобен. А его об этом годе как раз и не было. Два ведра посадил -- ведро собрал...
-- А люди к нему никакие не приходили?
-- О-о! Я ж тебе не похвастался: дочка из Москвы свою фотку прислала! Ща покажу!
Он снова полез в шкафчик, погремел там уж было уснувшими банками и вытащил на свет залапаный конверт.
-- Погляди! -- протянул вынутую из него цветную фотографию. -Красивая она у меня, коза! Вся -- в мамашу! Вишь, какое платье!.. Пишет, что триста долларов с лишком стоит. Не врет?
-- Я думаю, не врет, -- ответил Мезенцев, хотя ничего ни в платьях, ни в ценах на них не понимал.
-- Да-а-а... Триста "зеленых"... Это мне, почитай, полгода пахать надо в забое.
-- Переводчица? -- почему-то спросил Мезенцев.
Что-то было в этой длинноногой светловолосой девице с нагло-красивым лицом и еще более наглым взглядом, что без слов обозначало ее близость с западом, с супермаркетами, с отливающими лаком иномарками.
-- Не-а, -- простодушно ответил Иван. -- Я и не знаю, кем она там. Пишет, что в гостинице работает, ну, где иностранцы проживают... Нам как-то тыщу баксов передала с одним знакомым оттуда, из самой Москвы. Я уж так обрадовался, думал мотоцикл купить, а жинка психанула и назад тому знакомому отдала. Кто его знает, об чем она подумала? Она у меня женщина издерганная...
-- Дочка ваша... она давно в Москву уехала? -- хотел спросить о Прислонове, но опять спросил не о том.
-- В Москве-то она с полгода... Не больше, -- поскреб Иван черными ногтями лысеющую макушку. -- Уехала она года как два тому с танцгруппой за "бугор"...
-- С чем? -- насторожился Мезенцев.
-- С танцгруппой... Объявление в газете прочитала, что какая-то хвирма набирает девок танцевать в заграничных ресторанах. А что? Хорошее дело: и людям приятно, и заработок есть. У нас же все округ стоит: шахты, заводы и прочее. А если чево и работает, то туда не прорвешься.
-- А название фирмы не помните?
-- Хвирмы?.. Да чего-то сладкое... Или "Сиропчик", или "Ягодка". Так детские садики раньше называли.
-- Может, "Клубничка"...
-- Похоже. Может, и "Клубничка". Почти со сливками, -- Иван присел к печной дверке, распахнул ее и сунул в жар "жигало" -- стальной прут, каким в здешних местах обжигали остатки перьев с кур. -- Года полтора от нее ни слуху ни духу не было. Потом из Москвы уж отозвалась. "Работаю, -говорит, -- по той же специальности, что и за границей. Работа трудная, но денежная".
Вытащив "жигало", Иван поднес его раскаленный конец к сигарете, плотно обжал ее в затяжке сухими маленькими губками.
-- Может, все-таки по пять капель? -- настойчиво попросил Мезенцева.
Но гость думал о чем-то своем, и Иван, пошурудив едко-вонючую жаркую кучу угля, прикрыл дверку, положил "жигало" на стальной поддон для жужелицы и тоже стал молчать.
Приторный запах креозота растаял, ослаб, но зато появился другой -горький и едкий запах горелой пластмассы.
-- Химзавод стравливает, -- самому себе сказал Иван. -- Начало десятого...
Мезенцев почувствовал себя неуютно. Внутри ожил какой-то стержень и закрутился-завертелся, вывинчивая его и требуя действий. Сидя он его остановить уже не мог.
-- У тебя туалет-то где? -- спросил о том, о чем и спрашивать-то не хотел.
-- А как выйдешь, и налево, во дворе... Токо осторожно, а то он деревянный, шатается.
-- Я быстро, -- опять не то сказал Мезенцев и вышел на улицу.
Ночная тьма сразу опала на него. Морозец защекотал нос. Явно холодало, и он выдохнул открытым ртом. Наверное, от губ отделилось облачко пара, но он его не увидел.
Ни в какой туалет ему не хотелось. Стержень все вращался и вращался, заставив его пройти к забору. Запах жженой пластмассы стоял в голове. Такое впечатление, что жгли ее именно там, под черепом, а не на невидимом отсюда химзаводе.
-- Я ж тебя просила никуда ее не отпускать! -- зло произнес кто-то на улице и грязно и длинно выругался, отчего Мезенцев тут же воспринял этот голос скорее мужским, чем женским.
-- У меня б жили, она б не сбегла!.. Так ты ж забоялась... "Я в сарае у Нюськи! Я в сарае у Нюськи!" -- явно перекривила собеседницу старушонка. Вот точно старушонка по голосу.
Мезенцев посмотрел на противоположную сторону улицы, и стержень внутри него сразу остановился. По желтой полосе света, под редким, чуть ли не единственным на улице фонарем ходко двигались вдоль забора две фигуры: среднего роста с растрепанными волосами -- явно девчонка и карлик, с головы до ног закутанный в коричневый платок.
13
Странная штука -- душа. Одновременно, в одну и ту же секунду, в ней могут уживаться и горечь, и радость, и хорошее, и плохое. Словно там, внутри, и нет между ними никакого конфликта, а мирно уживаются они как две стороны одного и того же, одного и того же.
У Ольги не было таких мыслей в голове. Молодости некогда задумываться о вечном. К тому же Ольга почти бежала и не до мыслей ей было вовсе. Но в душе, похожей на бесконечную, бескрайнюю вселенную, двумя обжигающими звездными сгустками медленно раскручивались горечь и радость, горечь и радость. Горечь от того, что все-таки отринул ее Слон, и радость от того, что победила она змею-соперницу в драке. Горечь от того, что не удержала она Ирку, и та в ее отсутствие все-таки сбежала по адресу, названному дедом-знаменосцем, и радость от того, что не утаил, сказал ей Слон, кто же все-таки заказал убийство в колонии.
Бабка свернула в проулок, по-лыжному заширкала по твердеющей грязи растоптанными, на лыжи с загнутыми носами как раз и похожими сапогами из кожзаменителя, а Ольга пошла напрямик, к шоссе. На рейсовый автобус надежды не было -- они днем-то ходили так, как им вздумается, и появлялись тогда, когда их не ждешь, и не появлялись, когда, наоборот, ждешь, -- но попутку она могла и тормознуть. Правда, с такой рожей...
Подушечками пальцев Ольга осторожно тронула щеку. Кровь схватилась корочкой. Наверное, следы от ногтей легли по лицу полосами, потому что именно так они ощущались под пальцами, и теперь лицо походило на тюремную робу, какой она была -- судя по тем редким фильмам, что Ольга видела -- до революции, но Ольга могла об этом только догадываться. В кабинете Слона при этой дурацкой свечке, делавшей все вокруг похожим на келью монастыря, а не на хазу вора, ей некогда было изучать физиономию. Когда пришла врачиха, она послала ее подальше. А потом, с появлением бабки, все произошло так быстро, что она и забыла, есть ли у нее лицо. И вот теперь, в предощущении своего голосования на шоссе, она вновь о нем вспомнила.
Провела по другой щеке, лбу -- и отлетела к забору.
-- Не двигаться! При попытке побега -- стреляю! -- кто-то высокий и мрачный стоял почти вплотную к ней и пугающе близко держал пистолет. От него пахло едким печным дымом и одеколоном.
-- Ты чего, кореш?! -- вдруг вспомнила Ольга, что все-таки была только что не у какого-нибудь хмыря, а у самого Слона, хозяина поселка и окрестностей, а еще ей почему-то улыбнулся Зуб, хозяин города, а может, и области. -- Охренел, что ли?! Я ж своя, понтовая...
-- Ольга Забельская, вы арестованы! -- дохнул на нее до противного сладким ароматом изо рта человек, и по четкости фразы она сразу поняла: мент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37