В морпехе, казалось, знали, как наступать без потерь, хотя без потерь наступать, конечно же, нельзя. В морпехе учили многому, но только не тому, что делать, когда у тебя нет гранаты, а в комнату все же нужно войти.
Мысленно представив парня в коричневой кожаной куртке, Мезенцев рванул на себя хлипкую белую дверцу и на месте предполагаемой куртки наткнулся на светло-зеленую кафельную плитку. Взгляд упал к ванной. Из нее пыталась выбраться и, скользя по белой эмали, никак не могла этого сделать девчонка со связанными за спиной руками. Ее рот зажимала бежевая лента скотча, и оттого лицо действительно казалось уродливым.
Мезенцев настороженно оглянулся, послушал тишину в зале и только после этого, засунув "макаров" в кобуру и положив на черный кафельный пол уже дважды трофейный вальтер, медленно отодрал скотч.
-- Ру-уки! -- жалобно простонала девчонка. На ее пухлой губке сочной капелькой проступила кровь. Видно, как ни осторожничал Мезенцев со скотчем, а он все-таки смог своей липучей хваткой отодрать кожицу.
Опасной бритвой, лежащей на полочке, он перерезал веревки, помог Ирине выбраться из скользкой холодной ванны и почему-то подумал, что гробы и ванны так схожи. Своим холодом и длиной.
-- Он хотел меня... этой бритвой, -- покосилась на нее Ирина. -- Но кто-то начал стрелять, и он убежал...
-- Его сын? -- кивнул Мезенцев в сторону зала.
-- Не пох-хоже... Наверно, внук, -- еле выговорила она.
-- Конышева? -- так получалось, что с нею он мог говорить лишь вопросами.
У девчонки было такое свеженькое, такое приятное лицо, что ему захотелось говорить с ней долго-долго, а дольше всего они бы могли это делать, если бы он без конца задавал ей вопросы.
-- Да, -- тихо, уже все поняв, ответила Ирина.
-- Бежала из колонии?
Она промолчала, и Мезенцев ощутил, как что-то горячее прихлынуло к сердцу, толкнуло его снизу. Он посмотрел на подсыхающую капельку крови на ее нижней губке, и ему до боли в висках захотелось эту сочную алую губку поцеловать.
-- Вы арестованы. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, -автоматически произнес он, а на виски все давило и давило странное, чуть ли не впервые в жизни испытанное желание. -- Сейчас пойдем в отделение. Где твоя куртка? -- Нет, не мог он с ней говорить на "вы". Эти перепуганные серо-зеленые глаза, эта теплая, пахнущая цветочным мылом кожа лица, этот ровненький, как под линеечку проведенный, носик, эта подсохшая капелька на нижней губке мешали ему оставаться официально-холодным и строгим.
-- Мне нельзя в отделение, -- неожиданно сказала она и села на бортик ванны. -- Никак нельзя.
-- Как это -- нельзя? -- удивился он.
-- Я не хочу в колонию... Меня осудили по ошибке. Я должна... должна найти того, кто... кто... кто... подставил меня...
Слезы замутнили ее глаза.
У Мезенцева перехватило горло. Он хотел сглотнуть и не мог, словно это именно ее слезы застряли у него в горле.
-- Я искала его... Я найду... все равно найду его...
-- Но я не могу тебя отпустить, -- все-таки смог он пробиться словами сквозь спазм. -- Я обязан сдать тебя в отделение. Ты бежала из колонии, а это очень серьезно.
-- Ну, дайте мне еще хоть трое суток... Ну, двое, -- она смотрела снизу вверх таким умоляющим взглядом, будто просила Мезенцева, чтоб он ее не убивал. -- Я приду сама. Приду лично к вам, и вы... вы сдадите меня в отделение... Вот честное слово... Ну, можно... миленький?
Миленьким его не называл еще никто в жизни. Даже мама, строгая и серьезная, может быть, по-мужски строгая учительница математики.
-- Я не могу... Это нарушение устава, -- произнес он, казалось бы, строгим голосом и удивился. Он не знал, есть ли у милиции устав, и упоминание этого слова выглядело глупо и напыщенно.
Ухо само повернулось к залу, втянуло в себя все звуки оттуда, но звуков не было, и кто-то другой, совсем не он, сказал за него:
-- Ладно. У тебя есть трое суток, но потом...
-- Я приду! Я обязательно приду! -- по-молитвенному сложила она руки у груди.
Он и вправду был для нее сейчас Богом.
Мезенцев отвернулся и стал разглядывать глубокие с уже запекшейся кровью порезы на тыльной стороне кисти. Конышева беззвучно, словно и не было уже ее здесь, а остался лишь прозрачный невесомый фантом, а она уже была где-то далеко, скользнула мимо Мезенцева. Фантом уплыл к своему хозяину-телу, и он тут же вспомнил о старикашке.
В зале ничего не изменилось, будто здесь решили открыть экспозицию музея и в комнате уже ничего менять было нельзя. Сжав тощую с дряблой мнущейся кожей кисть старика, Мезенцев нащупал глубокий, живущий где-то далеко-далеко, чуть ли не внутри кости, пульс и чуть не обмер от ужаса. Кто-то вошел в прихожую и смотрел на него. Для того чтобы выхватить пистолет из-под мышки, Мезенцеву требовалось сделать два движения. Два очень долгих движения, секунды по две каждое. Тот, кто вошел, эти же секунды мог использовать на совсем иное. Он стоял и, наверное, презирал глупого милиционера. Это походило на проигрыш. И Мезенцев вдруг понял, что не нужно бросать руку под мышку.
Он распрямился с корточек, уже мысленно представив, что ничего страшного в этом нем. Пули-то он все равно не услышит. А что будет потом... Повернулся и... чуть не заорал матом. В прихожей стоял не парень в коричневой кожаной куртке, а огромный мужик-сосед и смотрел на лежащего старикашку с таким видом, точно он всю жизнь мечтал увидеть его поверженным и бессознательным.
-- Они это... сбегли, -- сбивчиво сказал он.
-- Обе?! -- чуть ли не закричал Мезенцев.
-- Ага! Та, другая, сказала, что ты их отпустил.
Если б мог, Мезенцев набил бы ему морду. Но он не мог, потому что он все-таки -- милиционер, страж вроде бы порядка и потому, что пришлось бы бить слишком долго -- уж очень огромным и непробиваемым казался мужик.
-- А наручники где?
-- Ну, как эта, вторая... ну, это... пришла, я той, первой, ручку дверную, за которую они того... ну, сразу и отодрал... Она с ними и это... того... А ручка вот... целая, -- радостно показал ее мужик. -- По-новой привинтю -- и лады...
-- Иди вызови милицейский патруль! -- с яростью крикнул ему прямо в лицо Мезенцев. -- Быстро!
Ему никого не хотелось видеть. Даже патруль, без которого сейчас уже было не обойтись.
15
Березовые поленья дышали холодом и смолой. Тощая свечка внутри пустой литровой банки освещала, кажется, только эту банку. А того, что оставалось на горку поленьев, на заплесневелые дощатые стены сарая и на двух сидящих возле банки девчонок, хватало только на то, чтобы еле-еле их видеть.
-- А у Нюськи в сарае было лучше, -- виновато сказала Ирина.
-- У бабки в хазе еще лучше, -- огрызнулась Ольга. -- Если б ты дурой не была, уже б сегодня лежбище сменили. А теперь мы обе -- засвеченные...
Она сдунула с запястья металлическую крошку, со стоном вздохнула и снова наполнила сарай повизгиванием пилки.
-- Что за козлы эти наручники делают?! -- фыркнула она. -- Слушай, а как ты все-таки от того ментяры свалила?
-- Он отпустил, -- Ирину покоробило от слова "ментяра". Тот светловолосый парень с какими-то странными, все время избегающими ее глазами совсем не подходил под него.
-- И сколько он за это попросил?
-- В смысле? -- не поняла Ирина.
-- Ну, "зеленых" сколько? Штуку?
-- Нет, он так отпустил.
-- В натуре? -- Ольга даже пилить перестала. -- Ну и менты пошли! Его что: с Луны, что ли, прислали?
-- Я не знаю.
-- Слушай! -- чуть не подскочила Ольга. -- Не его ли я тогда по черепу кочергой шарахнула?! Ну, в переулке, ночью?!.
-- Я не знаю, -- упрямо повторила Ирина. Ей стало страшно рядом с Ольгой, с такой взбалмошной, по-мужски резкой. Может, и вправду парнем ей нужно было родиться, а не девкой.
-- Он меня по-честному отпустил... Даром, -- напомнила Ирина, но, скорее всего, себе лично напомнила. -- На трое суток... Потом нужно прийти в "опорку"...
-- Хрен ему, а не "прийти"! Даже не вздумай! -- и до боли потянула на запястье кольцо наручников. -- Вот, сученыш, окольцевал, как птицу перелетную! Как же все хреново!
Ей тоже не нравился холод в сарае, запах плесени и смолы, не нравились даже фуфайки, которые притащила бабка. В фуфайках было, конечно, теплее, чем без них, но они очень напоминали колонию. И только одно нравилось Ольге -- полумрак. Он скрывал ее лицо, и она могла не думать о том, как выглядит со стороны. Ничего не поделаешь -- женщина все время думает о том, как выглядит со стороны. Даже тогда, когда ей кажется, что она об этом не думает. Просто так положено ей по той роли, которая дана ей давным-давно.
-- Вот ты знаешь, чем отличается зэк от вольного человека? -спросила Ольга.
Ирина вежливо промолчала. После всех злоключений, после бега по ночным улицам города, когда уж и просто идти можно было, а они все бежали и бежали, словно хотели навсегда убежать от всего плохого, жуткого, мерзкого, что существует на земле, после часа сидения в этом холодном дровяном сарае Ирина все ждала, когда же Ольга начнет ее ругать всерьез. Ругать с матом, со всхлипываниями и с хищными наклонами головы к плечу, но та все молчала и молчала, вгрызаясь тупой ржавой пилкой в тугой сплав наручников.
-- Так не знаешь? Фу-у! -- снова дунула она на запястье, хотя вряд ли за эти несколько торопливых движений на коже могли появиться хоть несколько металлических крошек. -- Так вот: вольный человек радуется восходу солнца, а зэк -- заходу, -- сказала она явно чужими словами.
-- Давай поедим, -- и предложила, и попросила одновременно Ирина.
-- Бери -- хавай, -- ногой подвинула Ольга по утрамбованному земляному полу тряпочный сверток. -- Там небось опять картошка. Я на нее уже смотреть не могу! В зоне и то рыбу давали, макароны...
Плохо подчиняющимися пальцами Ирина развязала узел, поднесла алюминиевую кастрюльку к глазам. В ней действительно лежали отварные картофелины. Сухие и холодные как поленья.
Но у голодного -- свой вкус. Даже такая картошка после первого же укуса показалась сочнее апельсина и приятнее осетрины.
-- На, -- приподняв локоть, показала Ольга на карман фуфайки. -- Там соль... А чего ты без хлеба?
-- Хлеба? -- Ирина посмотрела вовнутрь свертка и только тогда увидела нарезанные ломтями полбуханки ржаного.
-- Надо было у Слона денег попросить, -- опять перестала пилить Ольга и шмыгнула носом. -- Да как-то не к месту было.
-- Ты ходила к Слону? -- съежилась Ирина.
-- Ходила, -- недовольно ответила Ольга. -- Скурвился он, гад! Не врала бабка... Как я его ненавижу!
Было бы светло, заплакала бы, но темнота почему-то удерживала от этого. Может, потому, что слез бы все равно не видно было.
Ирина перестала жевать. Она почувствовала, что Ольга знает что-то важное, а то, что она его до сих пор не сказала, означало, что нет ничего хорошего в этом важном.
-- Видела б ты эту обезьяну! -- сплюнула Ольга под ноги. -- Ни кожи, ни рожи и попка с кулачок!
Ирина представила, какой может быть попка с кулачок, и не поверила Ольге. Обида и злость говорили за нее.
-- Слушай, а на кой хрен ты поперлась к одноглазому?! Мне Слон маненько рассказал, что за человек он. Дракон, а не человек, -- наконец-то начала ругать Ольга. -- Я тебя о чем просила?
-- Оль, ну пойми: я не думала, что так получится... Если б он... ну, не был таким, он бы, может, сказал, кто его заставил... или попросил, чтоб он попросил того, седого, на суде, -- кажется, она начинала запутываться.
-- И ты веришь, что он просто так, без ножа у горла, тебе бы правду сказал?.. Ну, предположим, что он чокнутый и все-таки рассказал, заложил сам себя, ну и что?.. Что дальше-то?
-- Я бы знала, кто посадил меня... И... и... и доказала бы, что я невиновна...
-- Дура ты, -- тихо, но уверенно подвела итог Ольга. -- Кому б ты доказала? Мне или себе? Им бы, -- она показала звякнувшие наручники, -- ты бы ничего не доказала. Они что же: должны признаться, что ошиблись? Менты всякие там, следователи, судебная шушера -- они, что ли, признаются, что тебя зря за "колючку" законопатили?.. А, может, им "зеленые" отвалили за то, чтоб тебя посадили?
-- "Зеленые"?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37