Но сбоку щелкнуло еще раз, и теперь он уже своими глазами увидел, как упала в лужу крупная тарелка породы.
Светлое пятно вновь исчезло. Мезенцев попытался вспомнить, во что же переходит штрек, и снова не смог. Зато из рассказов отца вспомнил, что параллельно откаточному штреку ( а бежали они, судя по рельсам узкоколейки, именно по нему) идет штрек вентиляционный, а связаны они между собой узкими лазами сбоек. Слева, метров за сто до точки, в которой исчез свет пеклушинской "коногонки", Мезенцев увидел низкую, прямо у земли, нору и сразу догадался, что это и есть сбойка.
Он вполз в нее на четвереньках, чуть приподнял голову, но, ударившись каской о свод, понял, что по сбойке можно пробираться лишь по-собачьи. Ему сразу расхотелось это делать. Он медленно двинулся назад и вдруг замер. Господи, как он не мог понять раньше?! Пеклушин обманул его. Сейчас он добежит до вентиляционного штрека, свернет в него и окажется в рудничном дворе быстрее его. Он вырвется из мышеловки и тогда... В этот момент Мезенцев почему-то вспомнил Конышеву. И ему до боли в висках показалось, что если он сегодня упустит Пеклушина, то Конышева обречена.
Руки и ноги сами заработали с собачьей быстротой. Угольная крошка до крови прокалывала ладони, ощутимо пинался от качки по боку пистолет в кармане брезентухи, билась о пещерный свод голова, и только больной ноге было хорошо. Лодыжка отдыхала, пока за нее страдали колени.
Он врезался животом во что-то мягкое, вскинул от земли глаза и тут же вновь бросил себя вперед. Отлетевший Пеклушин волчком прокрутился по лужам, заозирался по сторонам. У Мезенцева гудело в ушах, и он не сразу понял, что только что пробкой вылетел из сбойки в вентиляционный штрек и сбил Пеклушина с ног.
Мокрая от крови ладонь сразу и не попала в карман брезентухи, а когда все же нырнула в его спасительное тепло, к пистолету, Пеклушин уже успел найти свой отлетевший после столкновения "ствол". В его расширившихся близоруких глазах, с которых только чудом не слетели от столкновения очки, смутно отпечатывалось страшное черное пятно, и, хоть до него было ближе, чем до Прислонова тогда, в кабинете, он выстрелил совсем не веря, что попадет.
-- Ты арестован! К стене! -- крикнул под взвизг пули возле уха Мезенцев, и Пеклушин с животным ужасом подумал, что милиционер заколдован.
И он бросился по штреку, забыв даже о том, что в руке пистолет.
Мезенцев распрямился и зло, в запале, послал пулю ему вслед и тоже не попал. Здесь, в подземелье, не только звуки, но и все было другим. И полет пули, наверное, тоже.
Уже секунд через двадцать он вбежал, совсем не жалея онемевшую ногу, вслед за Пеклушиным в огромный черный зал с покатым, укрытым металлическими листами полом и сразу вспомнил: это -- лава. Штрек, точнее, оба штрека упирались в лаву, в то место, где и выгрызали из тощих местных пластов драгоценный уголь. И пласт этот лежал наклонно, и шахта из-за этого называлась "наклонной", и листы, по которым он скользил и падал вслед за Пеклушиным, тоже были настланы наклонно.
-- Дз-зыу! -- высекла рядом уже красную искру пуля, и Мезенцев, пораженный, скорее, цветом искры, чем выстрелом, вдруг понял, что ее свинцовое тело чиркнуло по ржавому металлическому комбайну, навеки брошенному в истощенной лаве.
Он прыгнул за него, как за укрепление, и с удовольствием уловил, что именно по его массивному телу шмякнулась очередная пуля. Выпростав из-за комбайна одну лишь руку, Мезенцев выстрелил наугад и тут же послал в досыл фразу:
-- Пеклушин, не дури! Все ходы перекрыты! Наверху тебя ждет милицейский патруль!
-- Вре-о-о-ошь! -- взвыл долгой, волчьей "о" Пеклушин и вбил в противный, мерзкий, человеческим голосом орущий полумрак три пули.
"Сколько ж у него осталось? -- холодно подумал Мезенцев под горячую, лихорадочную одышку. -- Три? Четыре?.. А вдруг есть еще обойма?"
-- Твое сопротивление работает против тебя! Я требую сдаться, и тогда суд пощадит тебя!
-- Это ты скоро будешь на суде! -- крикнул с надрывом Пеклушин. -- На стр-р-рашном суде, падла ментовская!
"Точно -- обойма", -- оценил его уверенную ярость Мезенцев.
Сверху, отщелкнув от кровли, упал на металлические листы корж сланца. И только после этого, а, может, еще и оттого, что нахлынула после их дурной, никчемной перестрелки тишина в лаву, Мезенцев различил легкие потрескивания. Похоже, что стонали стойки, которых тоже было здесь, в лаве, скорее всего, меньше нормы, и они теперь с натугой отрабатывали за своих украденных собратьев двойную, а то и тройную норму. А, может, стонала и сама кровля от собственной тяжести и странной пустоты под собой.
И еще было очень душно. До тошнотворности душно. Только теперь, слизнув с верхней губы едко-соленый пот, Мезенцев вспомнил слова круглощекой стволовой о том, что в шахте не работала вентиляция. Наверное, именно в таких жарких, по-тропическому жарких забоях шахтеры работали в одних трусах.
-- Мент, а, мент! -- вплелся в похрустывание кровли пободревший голос Пеклушина. -- Ты не будешь против, если я к тебе на похороны приду?! Я с цветами приду, как положено!
Спрятав каску на груди, Мезенцев осторожно высунулся и увидел брошенный у стены еще один угольный комбайн. Скорее всего, Пеклушин скрывался за ним. Что он сейчас делал? Что маскировал своими наглыми словечками? Неужто обойму менял? Или набивал старую патронами?
-- Ты дурак, Пеклушин! -- крикнул он ему в ответ. -- Ты уже проиграл!
-- Я никогда не проигрываю! -- ответило мутное желтое пятно, разливающее полумрак из-за мертвого комбайна.
-- Тебя все равно посадят! За убийство! -- настаивал Мезенцев, а сам, приоткрыв полу брезентухи и достав каску с лампочкой, пытался так, как показала стволовая наверху, повернуть переключатель на "коногонке", чтобы сделать свет дальним и все-таки разглядеть, что же там, в глубине лавы, куда спускались металлические листы.
-- У меня все со старых времен схвачено, мент! Ты зря волнуешься! Перестройку придумали для вас, дурачков! А мы все как были, так у власти и остались! Только еще богаче стали! Усек?! Так что скорее посадят тебя... за превышение власти! Понял?!
Луч нащупал еще одну брошенную машину. Кажется, она называлась врубовой. Только шестерни с зубьями, которые когда-то как раз и рубили уголек, на ней не было.
-- А зачем ты посадил Конышеву? -- уже тише спросил Мезенцев. -Она-то тебе в чем мешала?
-- А ради хохмы! -- все с той же несбавляемой громкостью, как заевший приемник, отвечал Пеклушин. -- Мне ее рожа не понравилась! Сиксотская у нее морда! И взгляды старорежимные!
Под каждый новый вскрик он вгонял патрон за патроном в обойму и, судя по усиливающемуся сопротивлению пружины, скоро должен был восстановить весь боекомплект.
-- За задницу свою дрожал? -- с вызовом спросил Пеклушина. -- Страшно стало, что как сутенера застукают?
-- Запомни, мент: я -- не сутенер! Я -- торговец! Если хочешь... работорговец! -- вспомнил он тему так еще и не начатой книги и ощутил приятную теплоту под сердцем.
-- Кончилась твоя торговля!
-- И не надейся! Она только начинается!
Вдоль стенки под пеклушинские вскрики Мезенцев отползал все ниже и ниже по плитам к врубовой машине, к откаточному штреку, отползал в почти кромешной тьме, ориентируясь лишь по колкой сланцевой стене, а сверху, провожая его, осыпалась и била камешками по металлу кровля.
-- Кончилась-кончилась, -- уже чуть громче произнес Мезенцев, чтобы скрыть пройденное расстояние.
-- Ты заблуждаешься, мент! -- Пеклушин облегченно вздохнул -- обойма была полна и звала к бою. -- У меня вечная профессия! Не будет меня, найдутся другие! Моя профессия зиждется на основном инстинкте, а все мы, дружище, звери! Нам всем хочется размножаться! Усек?!
-- Это ты -- зверь! -- крикнул Мезенцев и скользнул за врубовую машину.
Что делать дальше, он не знал. План был вроде бы прост и в то же время сложен. Отсюда, куда уже почти не добивал свет пеклушинской "коногонки", скользнуть в откаточный штрек, добраться до уже знакомой сбойки, снова пронырнуть ее и уже тогда по вентиляционному штреку зайти в тыл Пеклушину. А если он заметит его исчезновение? А если у того есть свой план?
-- Я -- не зверь! Я -- гений! У меня слишком много серого вещества, поэтому я с удовольствием продаю тех, у кого его мало!
-- Хочешь всю страну под корень свести?
-- А мне начхать на твою страну! Я -- человек вселенной!
-- Ты -- зверь, а не человек! -- Мезенцева уже, кажется, начинало трусить от ярости.
-- Ты повторяешься, мент! Я уже доказал тебе чисто логически, что я -- гений, в отличие от тебя, тупаря! И я обязательно приду на твои похороны!
-- Ты -- зверь! -- уже с нескрываемой ненавистью повторил Мезенцев. -- Ты воешь по ночам! Ты -- оборотень!
Пеклушин хотел хватануть воздух и не смог. Ярость душила его. То, что он считал тайной, страшной, глубочайшей тайной, даже более важной, чем его промысел, оказалось вовсе не тайной. Даже этот щенок-участковый знал о его слабости. Пеклушину показалось, что он сидит голым, а над ним стоит Мезенцев и хохочет, показывая на него пальцем. Этот урод, этот мент кондовый знал, что именно так -- воем -- срывает с себя Пеклушин все накопившееся за день -- усталость, злость, раздражение, ужас одиночества и, конечно же, страх, жуткий постоянный страх, от которого он никак не мог избавиться после того, как понял, что кто-то, кроме него и его ближайших людей, знает о тайнах его промысла. Но страшнее этого страха было то, что мент знал его к о м п л е к с, тот самый к о м п л е к с, который есть у каждого человека, но который различен у каждого человека и который каждый человек скрывает тщательнее всего. Мезенцев знал его самую сокровенную тайну. И он должен был умереть вместе с этой тайной, чтобы ее не узнали другие.
Пеклушин резким движением переложил пистолет из руки в руку и погрузил освободившиеся пальцы правой руки в карман. Первой под них попалась обертка из-под патронов, жалкий остаток того квадратного, что он выхватил в своем кабинете из стола. Пальцами он сплющил эту бумажку в угол кармана и наконец-то схватил то круглое, с рифлеными краями, что он взял вторым в том же ящике.
А Мезенцев в это самое время, удивившись неожиданной молчаливости врага, мазнул лучом "коногонки" по предполагаемому входу в откаточный штрек, нашел его чуть левее, чем думал, и бросил настороженный взгляд в сторону умолкнувшего противника. Оттуда, из-за мертвой черной туши комбайна, по пояс высунулся Пеклушин и бросил в сторону уже покинутого Мезенцевым комбайна кусок угля. Бросил -- и нырнул назад. И Мезенцев все понял.
Он выпрыгнул из-за врубовой машины и по скользким металлическим плитам побежал чуть наискось ко входу в откаточный штрек. Он твердо знал, что Пеклушин его не видит, потому что, спрятавшись за свое укрытие, скорее всего, считает. Точно так же, как считает он сам.
... Три, четыре, пять. Затяжным нырком, как пловец, летящий в воду со стартовой тумбочки, Мезенцев бросил себя в черноту штрека. Сзади лопнул воздух. Оглушая, сомкнулись какие-то страшные челюсти и откусили сразу обе его ноги.
27
Его разбудил яркий солнечный свет. Мезенцев вскинулся от испуга, что горит штрек, бросил тревожный взгляд на ноги, которые, как ему казалось, должен был увидеть черными и безжизненными, но они оказались снежно-белыми.
-- Со вторым рождением, юноша! -- старческим голосом произнес кто-то справа, и Мезенцев снова наткнулся взглядом на все белое: белый халат, белая шапочка на голове, белая борода и почти белое, точнее, бледно-серое лицо. -- Ну-ну, не волнуйтесь! Вы на этом свете...
Мезенцев обвел глазами больничную палату, залитую каким-то нереальным, неземным, слишком сочным, слишком ослепительным светом, и все понял.
-- А кто... меня? -- не понял он лишь одного.
-- Что -- кто? -- начал просматривать на просвет рентгеновские снимки врач.
-- Кто... ну, сюда?
-- Ваш же брат, милиционер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Светлое пятно вновь исчезло. Мезенцев попытался вспомнить, во что же переходит штрек, и снова не смог. Зато из рассказов отца вспомнил, что параллельно откаточному штреку ( а бежали они, судя по рельсам узкоколейки, именно по нему) идет штрек вентиляционный, а связаны они между собой узкими лазами сбоек. Слева, метров за сто до точки, в которой исчез свет пеклушинской "коногонки", Мезенцев увидел низкую, прямо у земли, нору и сразу догадался, что это и есть сбойка.
Он вполз в нее на четвереньках, чуть приподнял голову, но, ударившись каской о свод, понял, что по сбойке можно пробираться лишь по-собачьи. Ему сразу расхотелось это делать. Он медленно двинулся назад и вдруг замер. Господи, как он не мог понять раньше?! Пеклушин обманул его. Сейчас он добежит до вентиляционного штрека, свернет в него и окажется в рудничном дворе быстрее его. Он вырвется из мышеловки и тогда... В этот момент Мезенцев почему-то вспомнил Конышеву. И ему до боли в висках показалось, что если он сегодня упустит Пеклушина, то Конышева обречена.
Руки и ноги сами заработали с собачьей быстротой. Угольная крошка до крови прокалывала ладони, ощутимо пинался от качки по боку пистолет в кармане брезентухи, билась о пещерный свод голова, и только больной ноге было хорошо. Лодыжка отдыхала, пока за нее страдали колени.
Он врезался животом во что-то мягкое, вскинул от земли глаза и тут же вновь бросил себя вперед. Отлетевший Пеклушин волчком прокрутился по лужам, заозирался по сторонам. У Мезенцева гудело в ушах, и он не сразу понял, что только что пробкой вылетел из сбойки в вентиляционный штрек и сбил Пеклушина с ног.
Мокрая от крови ладонь сразу и не попала в карман брезентухи, а когда все же нырнула в его спасительное тепло, к пистолету, Пеклушин уже успел найти свой отлетевший после столкновения "ствол". В его расширившихся близоруких глазах, с которых только чудом не слетели от столкновения очки, смутно отпечатывалось страшное черное пятно, и, хоть до него было ближе, чем до Прислонова тогда, в кабинете, он выстрелил совсем не веря, что попадет.
-- Ты арестован! К стене! -- крикнул под взвизг пули возле уха Мезенцев, и Пеклушин с животным ужасом подумал, что милиционер заколдован.
И он бросился по штреку, забыв даже о том, что в руке пистолет.
Мезенцев распрямился и зло, в запале, послал пулю ему вслед и тоже не попал. Здесь, в подземелье, не только звуки, но и все было другим. И полет пули, наверное, тоже.
Уже секунд через двадцать он вбежал, совсем не жалея онемевшую ногу, вслед за Пеклушиным в огромный черный зал с покатым, укрытым металлическими листами полом и сразу вспомнил: это -- лава. Штрек, точнее, оба штрека упирались в лаву, в то место, где и выгрызали из тощих местных пластов драгоценный уголь. И пласт этот лежал наклонно, и шахта из-за этого называлась "наклонной", и листы, по которым он скользил и падал вслед за Пеклушиным, тоже были настланы наклонно.
-- Дз-зыу! -- высекла рядом уже красную искру пуля, и Мезенцев, пораженный, скорее, цветом искры, чем выстрелом, вдруг понял, что ее свинцовое тело чиркнуло по ржавому металлическому комбайну, навеки брошенному в истощенной лаве.
Он прыгнул за него, как за укрепление, и с удовольствием уловил, что именно по его массивному телу шмякнулась очередная пуля. Выпростав из-за комбайна одну лишь руку, Мезенцев выстрелил наугад и тут же послал в досыл фразу:
-- Пеклушин, не дури! Все ходы перекрыты! Наверху тебя ждет милицейский патруль!
-- Вре-о-о-ошь! -- взвыл долгой, волчьей "о" Пеклушин и вбил в противный, мерзкий, человеческим голосом орущий полумрак три пули.
"Сколько ж у него осталось? -- холодно подумал Мезенцев под горячую, лихорадочную одышку. -- Три? Четыре?.. А вдруг есть еще обойма?"
-- Твое сопротивление работает против тебя! Я требую сдаться, и тогда суд пощадит тебя!
-- Это ты скоро будешь на суде! -- крикнул с надрывом Пеклушин. -- На стр-р-рашном суде, падла ментовская!
"Точно -- обойма", -- оценил его уверенную ярость Мезенцев.
Сверху, отщелкнув от кровли, упал на металлические листы корж сланца. И только после этого, а, может, еще и оттого, что нахлынула после их дурной, никчемной перестрелки тишина в лаву, Мезенцев различил легкие потрескивания. Похоже, что стонали стойки, которых тоже было здесь, в лаве, скорее всего, меньше нормы, и они теперь с натугой отрабатывали за своих украденных собратьев двойную, а то и тройную норму. А, может, стонала и сама кровля от собственной тяжести и странной пустоты под собой.
И еще было очень душно. До тошнотворности душно. Только теперь, слизнув с верхней губы едко-соленый пот, Мезенцев вспомнил слова круглощекой стволовой о том, что в шахте не работала вентиляция. Наверное, именно в таких жарких, по-тропическому жарких забоях шахтеры работали в одних трусах.
-- Мент, а, мент! -- вплелся в похрустывание кровли пободревший голос Пеклушина. -- Ты не будешь против, если я к тебе на похороны приду?! Я с цветами приду, как положено!
Спрятав каску на груди, Мезенцев осторожно высунулся и увидел брошенный у стены еще один угольный комбайн. Скорее всего, Пеклушин скрывался за ним. Что он сейчас делал? Что маскировал своими наглыми словечками? Неужто обойму менял? Или набивал старую патронами?
-- Ты дурак, Пеклушин! -- крикнул он ему в ответ. -- Ты уже проиграл!
-- Я никогда не проигрываю! -- ответило мутное желтое пятно, разливающее полумрак из-за мертвого комбайна.
-- Тебя все равно посадят! За убийство! -- настаивал Мезенцев, а сам, приоткрыв полу брезентухи и достав каску с лампочкой, пытался так, как показала стволовая наверху, повернуть переключатель на "коногонке", чтобы сделать свет дальним и все-таки разглядеть, что же там, в глубине лавы, куда спускались металлические листы.
-- У меня все со старых времен схвачено, мент! Ты зря волнуешься! Перестройку придумали для вас, дурачков! А мы все как были, так у власти и остались! Только еще богаче стали! Усек?! Так что скорее посадят тебя... за превышение власти! Понял?!
Луч нащупал еще одну брошенную машину. Кажется, она называлась врубовой. Только шестерни с зубьями, которые когда-то как раз и рубили уголек, на ней не было.
-- А зачем ты посадил Конышеву? -- уже тише спросил Мезенцев. -Она-то тебе в чем мешала?
-- А ради хохмы! -- все с той же несбавляемой громкостью, как заевший приемник, отвечал Пеклушин. -- Мне ее рожа не понравилась! Сиксотская у нее морда! И взгляды старорежимные!
Под каждый новый вскрик он вгонял патрон за патроном в обойму и, судя по усиливающемуся сопротивлению пружины, скоро должен был восстановить весь боекомплект.
-- За задницу свою дрожал? -- с вызовом спросил Пеклушина. -- Страшно стало, что как сутенера застукают?
-- Запомни, мент: я -- не сутенер! Я -- торговец! Если хочешь... работорговец! -- вспомнил он тему так еще и не начатой книги и ощутил приятную теплоту под сердцем.
-- Кончилась твоя торговля!
-- И не надейся! Она только начинается!
Вдоль стенки под пеклушинские вскрики Мезенцев отползал все ниже и ниже по плитам к врубовой машине, к откаточному штреку, отползал в почти кромешной тьме, ориентируясь лишь по колкой сланцевой стене, а сверху, провожая его, осыпалась и била камешками по металлу кровля.
-- Кончилась-кончилась, -- уже чуть громче произнес Мезенцев, чтобы скрыть пройденное расстояние.
-- Ты заблуждаешься, мент! -- Пеклушин облегченно вздохнул -- обойма была полна и звала к бою. -- У меня вечная профессия! Не будет меня, найдутся другие! Моя профессия зиждется на основном инстинкте, а все мы, дружище, звери! Нам всем хочется размножаться! Усек?!
-- Это ты -- зверь! -- крикнул Мезенцев и скользнул за врубовую машину.
Что делать дальше, он не знал. План был вроде бы прост и в то же время сложен. Отсюда, куда уже почти не добивал свет пеклушинской "коногонки", скользнуть в откаточный штрек, добраться до уже знакомой сбойки, снова пронырнуть ее и уже тогда по вентиляционному штреку зайти в тыл Пеклушину. А если он заметит его исчезновение? А если у того есть свой план?
-- Я -- не зверь! Я -- гений! У меня слишком много серого вещества, поэтому я с удовольствием продаю тех, у кого его мало!
-- Хочешь всю страну под корень свести?
-- А мне начхать на твою страну! Я -- человек вселенной!
-- Ты -- зверь, а не человек! -- Мезенцева уже, кажется, начинало трусить от ярости.
-- Ты повторяешься, мент! Я уже доказал тебе чисто логически, что я -- гений, в отличие от тебя, тупаря! И я обязательно приду на твои похороны!
-- Ты -- зверь! -- уже с нескрываемой ненавистью повторил Мезенцев. -- Ты воешь по ночам! Ты -- оборотень!
Пеклушин хотел хватануть воздух и не смог. Ярость душила его. То, что он считал тайной, страшной, глубочайшей тайной, даже более важной, чем его промысел, оказалось вовсе не тайной. Даже этот щенок-участковый знал о его слабости. Пеклушину показалось, что он сидит голым, а над ним стоит Мезенцев и хохочет, показывая на него пальцем. Этот урод, этот мент кондовый знал, что именно так -- воем -- срывает с себя Пеклушин все накопившееся за день -- усталость, злость, раздражение, ужас одиночества и, конечно же, страх, жуткий постоянный страх, от которого он никак не мог избавиться после того, как понял, что кто-то, кроме него и его ближайших людей, знает о тайнах его промысла. Но страшнее этого страха было то, что мент знал его к о м п л е к с, тот самый к о м п л е к с, который есть у каждого человека, но который различен у каждого человека и который каждый человек скрывает тщательнее всего. Мезенцев знал его самую сокровенную тайну. И он должен был умереть вместе с этой тайной, чтобы ее не узнали другие.
Пеклушин резким движением переложил пистолет из руки в руку и погрузил освободившиеся пальцы правой руки в карман. Первой под них попалась обертка из-под патронов, жалкий остаток того квадратного, что он выхватил в своем кабинете из стола. Пальцами он сплющил эту бумажку в угол кармана и наконец-то схватил то круглое, с рифлеными краями, что он взял вторым в том же ящике.
А Мезенцев в это самое время, удивившись неожиданной молчаливости врага, мазнул лучом "коногонки" по предполагаемому входу в откаточный штрек, нашел его чуть левее, чем думал, и бросил настороженный взгляд в сторону умолкнувшего противника. Оттуда, из-за мертвой черной туши комбайна, по пояс высунулся Пеклушин и бросил в сторону уже покинутого Мезенцевым комбайна кусок угля. Бросил -- и нырнул назад. И Мезенцев все понял.
Он выпрыгнул из-за врубовой машины и по скользким металлическим плитам побежал чуть наискось ко входу в откаточный штрек. Он твердо знал, что Пеклушин его не видит, потому что, спрятавшись за свое укрытие, скорее всего, считает. Точно так же, как считает он сам.
... Три, четыре, пять. Затяжным нырком, как пловец, летящий в воду со стартовой тумбочки, Мезенцев бросил себя в черноту штрека. Сзади лопнул воздух. Оглушая, сомкнулись какие-то страшные челюсти и откусили сразу обе его ноги.
27
Его разбудил яркий солнечный свет. Мезенцев вскинулся от испуга, что горит штрек, бросил тревожный взгляд на ноги, которые, как ему казалось, должен был увидеть черными и безжизненными, но они оказались снежно-белыми.
-- Со вторым рождением, юноша! -- старческим голосом произнес кто-то справа, и Мезенцев снова наткнулся взглядом на все белое: белый халат, белая шапочка на голове, белая борода и почти белое, точнее, бледно-серое лицо. -- Ну-ну, не волнуйтесь! Вы на этом свете...
Мезенцев обвел глазами больничную палату, залитую каким-то нереальным, неземным, слишком сочным, слишком ослепительным светом, и все понял.
-- А кто... меня? -- не понял он лишь одного.
-- Что -- кто? -- начал просматривать на просвет рентгеновские снимки врач.
-- Кто... ну, сюда?
-- Ваш же брат, милиционер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37