Тот, что постарше, худенький, седенький и весь какой-то меленький, сидел боком к столу в черном кожаном кресле как бы развалясь, но кресло было настолько велико или, может быть, он настолько худ, что сидеть развалясь у него все-таки не получалось. С его мраморно-безжизненного лица холодно смотрели перед собой безразличные ко всему и тоже какие-то серые, бесцветные глаза, а когда он подносил к шершавым губам сигарету и жадно, до стона, затягивался, то в свете свечи проблескивали два тяжелых золотых перстня на костистых, усыпанных татуировками пальцах.
-- Ну что: похоже, что там рай? -- не поворачивая головы, спросил тот, что постарше.
-- Канары-то?.. Не очень, -- хмуро, в тон ему, ответил молодой. -Солнце, пальмы и телки есть, да только нашей блататы -- выше крыши...
-- В натуре? -- вроде бы удивился старый, но удивился как-то странно, одним голосом, словно это было интересно только его голосу, а не ему лично -- до того мраморно-безразличным осталось его землистое лицо.
-- Куда ни сунешься -- в кабак, на пляж, в самолет, -- везде наши хари. И добро б крутяки какие, а то ведь так -- одна шпана...
-- Распустили... Каждый фрайер в нашу шкуру лезет, -- выдохнул дым старый, и молодому показалось, что после каждой такой затяжки лицо у старого становится все землистее и землистее, точно пропитывается цветом табачного дыма. -- А я вот в рай подыхать еду. А ты как считаешь, Слон, можно в раю коньки откинуть?
-- Ну, ты, Зуб,.. прямо так и помирать!
Старый задумчиво загасил сигарету в пасти медного дракона-пепельницы, стоящей на столе, и огрызнулся:
-- А ты меня не успокаивай! Кранты мне, Слон. Врач сказал: опухоль. Мог бы, падла, сразу эту штуку раком назвать, да, вишь ты, клятву он какую-то давал... Аристократа, что ли...
-- Гиппократа, -- стрельнул благодарными глазами по книжной полке молодой.
-- Вот-вот... Похоже... Умные вы, молодые, стали. Ох, умные! Вот ты скажи: на кой хрен ты купил институтский диплом?
-- Зуб, здесь все по-честному... Экзамены -- да, купил, но ксива натуральная, без подляны. Сам ректор выдал...
-- И кто ты теперь? -- презрительно сморщился старый.
-- Экономист, -- нехотя ответил молодой.
-- Нет, точно завалите тут все без меня!
-- Ну, ты что, Зуб! Век воли не видать! Я корочку заимел, потому что надо... Сейчас без понта никуда не сунешься. А законы наши я чту. Работать -- ни-ни... Наше дело -- воровское...
-- Завалите, -- упрямо сказал старый и наконец-то посмотрел на собеседника льдистым колючим взглядом. -- У меня, может, вся надежа на тебя. Ты б, может, еще два десятка лет "смотрящим" тусовался, если б не я...
-- Я помню, Зуб...
-- Что ты помнишь? Тебя к концу сходки только кликнули, а могли б и не позвать. Они, -- показал он на дверь, хотя точнее, наверно, было показать на окно, за которым гудела осенним ветром черная шахтерская ночь и за которым лежала огромная спящая страна, -- "лаврушников" хотели короновать, а я не дал... Я им горло бы перегрыз, если б не по-моему вышло. И так всех распустили. Звание вора за "зеленые" продают, падлы! Раньше вору в законе торговать западло было, а сейчас все в торгаши полезли, к-козлы!
-- Я благодарен тебе, Зуб, -- негромко сказал молодой и посмотрел на солнце с тремя лучами, вытатуированное на большом пальце. -- Но у меня три ходки, и законы я чту...
"А ведь врешь, -- хотел сказать старый. -- Что ж, я не знаю: два магазина своих открыл, банк соучредил". Но он уезжал в Штаты на операцию, уезжал умирать, потому что ни в каких штатах, ни в каких европах уже не могли его спасти, но он все равно уезжал, потому что само движение, сам полет над океаном, казалось, продляли жизнь.
-- Молодец, что чтишь, -- прохрипел он и бурно, взахлеб закашлялся.
Стакан воды тут же оказался у него в руке. Старый посмотрел на рабски склонившегося над ним хозяина кабинета и спросил:
-- Минералка?
-- Боржоми. Настоящий.
Коротким глотком старый проверил. На боржоми это пойло не тянуло.
-- Похоже, что боржоми, -- согласием поблагодарил он, заодно подумав, что ведь, гаденыш, мог и отравить, и неожиданно спросил о другом: -- А чего твоя цаца любит так громко телевизор слушать?
Плоское хрящеватое ухо молодого повернулось к приоткрытой двери. Снизу, из гостиной, расположенной на первом этаже, безразличный женский голос рассказывал о проблеме проституции в Турции.
-- Особенно много гастролерш в последнее время появилось здесь из России и других стран СНГ, -- убеждала она зрителей. -- Привозят их чаще всего группами, а это значит, что торговля русскими девочками поставлена на поток. Привозят под видом танцгрупп. Как правило, это очень красивые девочки, с хорошими фигурками, с хорошим здоровьем. У них заранее отбирают документы, и, когда они узнают, что вместо танцев на сцене ресторана им предстоит в специальных комнатах обслужить по пять - десять мужчин за сутки и "работать" так без выходных по нескольку месяцев всего лишь за скудное питание, многие из них приходят в отчаяние. Кроме того, в последнее время их подельницы из других стран и Турции объявили чуть ли не открытую войну нашим путанам. Скорее всего, оттого, что наши девочки "работают" по демпинговым ценам и сбивают их доходы. Недавно в одном провинциальном городке они сожгли публичный дом, где жрицами любви были девушки из России и Украины. К сожалению, при пожаре одна из них погибла. Как нам сообщили турецкие журналисты, звали ее Валентиной, а родом она была из...
-- Ты всерьез думаешь на ней жениться? -- спросил старый.
-- Да ты что, Зуб! -- ответил молодой, хотя документы в загс уже были поданы. -- Покантуюсь немного и выкину...
-- Вот это по-нашему, -- с холодной радостью поприветствовал это решение старый. -- Вору в законе жениться западло. Не положено. Я кожей чувствую: ты нас, стариков, не подведешь. Что-то в тебе есть... Сядь!
Ему надоел стоящий перед ним человек. По весне, еще перед сходкой, хотел он короновать на вора в законе другого парня. Тот уже и "положенцем" был, а не просто "смотрящим". Да и ходок, то есть судимостей, -- четыре, а не три, как у Слона. Но наехала на него новая шпана, покрошила из стволов. Нет на них креста, нет. Чтоб раньше да на будущего вора в законе руку поднять! Да это примерно как при Брежневе кто-нибудь бы в члена Политбюро в упор шарахнул. И ведь, гады, не только "положенцев", а и воров в законе кладут. Сам недавно в газете прочел, что за год по два десятка убивают. И чаще всего, что, гад, обидно, сами себя. Сами себя.
-- Завтра по утряне улетаю я в Москву, -- в горле у старого першило, будто там без устали драили его изнутри наждаком. Он посмотрел на стакан с минералкой, но пить не стал. Вот если бы опять поднесли, то стал бы, а так... -- Оттуда сразу в Штаты. Завтра подгребет к тебе, Слон, один из моего "пристяжа", бумажки отдаст...
Молодой упрямо молчал, понимая, что именно ради этого приехал через весь холодный и вонючий город из центра в забытый Богом поселок "Двенадцатой-бис" чуть ли не самый старый российский вор в законе.
-- Не люблю бумажек, -- поморщил он белое, как бумага, лицо. -- Все зло -- от них... Короче, заберешь. Это -- мой общак. Соединишь со своим. И правь умно. Бабки не разбазаривай. Кому положено -- помоги. Нашим за забором подкинь, что попросят. Кого из-за "колючки" выкупить, там, в бумагах, тоже прописано... Я не успел...
Телевизор снизу орал о росте преступности в России и мешал сосредоточиться. Телевизор казался третьим человеком, который стоит рядом и втолковывает двум другим то, что и еще кто-то знает об их встрече, раз знает о росте преступности.
-- Она что: глухая? -- опять раздраженно посмотрел на дверь старый.
-- Нет. Скорее, привычка. Она с детства у железнодорожного вокзала жила. От окна до рельсов -- метров двадцать. Поезда грохотали, приходилось громко говорить, громко радио включать.
-- Говорят, ты "картинки" затираешь, -- недовольно пробурчал старый, все так же не отрывая взгляда от полоски электрического света из-под двери.
-- Лажа. Чистая лажа, -- вскочил молодой, дернул щекой со шрамом и резким движением рванул вверх, к локтю, рукава красного пиджака и белой рубашки.
На стол горошиной упала оторвавшаяся перламутровая пуговица, скользнула по его отполированной поверхности и скатилась на колени старому. Он нервно смахнул ее на пол, как таракана.
-- Смотри! -- поднес руку к пламени молодой.
На загорелой коже шатающиеся синие буквы образовывали слово "СЛОН"*.
-- Придется кой-кому языки подрезать, -- сказал старый таким неожиданно спокойным тоном, что и неясно было: шутка это или вправду угроза кому-то.
-- Ты меня, Зуб, знаешь, -- отдернул молодой руку от ожегшего ее пламени. -- Я с первой ходки ни чушкой, ни шнырем не был. Я с пацанов вверх поднимался и рога зоны всегда чтил. А когда борзым стал, не ты ли за меня муляву накатал? -- ткнул он маленьким пальчиком в шрам на щеке и этим напомнил старому, как тот когда-то ----------- *СЛОН( тюрем. аббревиатура) -- Стукач Любит Острый Нож. после страшной драки в колонии уже помогал ему как земляку. -- И я тебе по гроб обязан...
-- А чего твои людишки по моим владениям шастают? А?..
-- Шастают? -- сморщился молодой, но ничего так и не понял.
-- Да-да, шастают, как муравьи... Какой-то гастролер из твоего "пристяжа" на моем вещевом рынке орудовал. Курточников хотел пощипать. Он что: чокнутый или воровских законов не знает?
-- На вещевом? -- опять сморщился молодой и теперь наконец-то понял, о чем говорит Зуб. -- Извини, Зуб. По молодости он это. И по дурочке, -представил лицо телохранителя со свернутым носом и разбитой нижней губой и мысленно матюгнул его. -- И не наш он, не горняцкий. Из провинции я его припер. Боксер. Мастер спорта. Сукой буду, больше он на твоем рынке не появится, -- в запале произнес молодой и подумал, что теперь рынок Зуба -это его рынок, и весь этот разговор -- лажа чистой воды.
-- Хорошо. Скажу Хребтовскому, чтоб не волновался. А то он мне все на твоих жалуется.
-- Я сказал -- мертво. Ты ж меня знаешь, Зуб, -- чуть не вскочил опять молодой. -- Я...
-- Хорошая музыка, -- остановил его старый. -- Для души...
Где-то внизу в невидимом отсюда черном ящике быстрые цыганские пальцы перебирали струны, стонали о непонятно куда уплывающих годах жизни гитары модных "Джипси Кингс". Старый вор не знал испанского, да и вообще ни одного иностранного языка не знал, но ему почему-то очень сильно казалось, что цыгане поют именно об уплывающих днях, о тоске по несбывшемуся, вообще обо всем, что вышло совсем не так, как хотелось. И песня эта так здорово подходила к пламени одинокой свечи, которую он попросил еще по приезду поставить на стол. Стеарин оплывал к дну бронзового подсвечника, свеча уменьшалась и уменьшалась и оттого напоминала старому вору его самого. И он бы, наверное, заплакал. Заплакал впервые в жизни, если бы на столе не зазвонил телефон.
-- Слон, к тебе пришли, -- сухим камушком прохрустел в ухе молодого голос охранника.
-- Не Слон, а Виктор Сидорович, -- огрызнулся он и бросил тревожный взгляд на старого.
А тот находился сейчас внутри музыки, плыл вместе с нею над холодной мерзкой землей и не слышал ничего. Услышал бы, -- может, и психанул бы. Раньше ничего, кроме клички, у вора не было. Теперь появились имена-отчества, появилось желание стать хозяином не только в банде, а и в районе, городе, области.
-- Кто пришел? -- молодому надоело обиженное молчание охранника.
-- Девка одна. На понт берет, что твоя... невеста...
-- Да ты, с-сука...
-- Что?.. Ольгой, говорит, звать ее. Фамилия -- Забельская. Но ксивы у нее нету. Может, туфтит...
Молодой посмотрел на вытатуированную на мизинце маленькую букву "о" с точечкой справа от нее и выдохнул в трубку:
-- Пропусти. -- Потом скосил глаза на старого, который уже, казалось, засыпал, и добавил: -- Отведи в мансарду.
11
В охранника можно было влюбиться сразу. Рост -- под два метра, острижен по-модному -- почти налысо, нос свернут набок, на щеке и лбу -ссадины, нижняя губища жирной сливой гематомы свисает до края подбородка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
-- Ну что: похоже, что там рай? -- не поворачивая головы, спросил тот, что постарше.
-- Канары-то?.. Не очень, -- хмуро, в тон ему, ответил молодой. -Солнце, пальмы и телки есть, да только нашей блататы -- выше крыши...
-- В натуре? -- вроде бы удивился старый, но удивился как-то странно, одним голосом, словно это было интересно только его голосу, а не ему лично -- до того мраморно-безразличным осталось его землистое лицо.
-- Куда ни сунешься -- в кабак, на пляж, в самолет, -- везде наши хари. И добро б крутяки какие, а то ведь так -- одна шпана...
-- Распустили... Каждый фрайер в нашу шкуру лезет, -- выдохнул дым старый, и молодому показалось, что после каждой такой затяжки лицо у старого становится все землистее и землистее, точно пропитывается цветом табачного дыма. -- А я вот в рай подыхать еду. А ты как считаешь, Слон, можно в раю коньки откинуть?
-- Ну, ты, Зуб,.. прямо так и помирать!
Старый задумчиво загасил сигарету в пасти медного дракона-пепельницы, стоящей на столе, и огрызнулся:
-- А ты меня не успокаивай! Кранты мне, Слон. Врач сказал: опухоль. Мог бы, падла, сразу эту штуку раком назвать, да, вишь ты, клятву он какую-то давал... Аристократа, что ли...
-- Гиппократа, -- стрельнул благодарными глазами по книжной полке молодой.
-- Вот-вот... Похоже... Умные вы, молодые, стали. Ох, умные! Вот ты скажи: на кой хрен ты купил институтский диплом?
-- Зуб, здесь все по-честному... Экзамены -- да, купил, но ксива натуральная, без подляны. Сам ректор выдал...
-- И кто ты теперь? -- презрительно сморщился старый.
-- Экономист, -- нехотя ответил молодой.
-- Нет, точно завалите тут все без меня!
-- Ну, ты что, Зуб! Век воли не видать! Я корочку заимел, потому что надо... Сейчас без понта никуда не сунешься. А законы наши я чту. Работать -- ни-ни... Наше дело -- воровское...
-- Завалите, -- упрямо сказал старый и наконец-то посмотрел на собеседника льдистым колючим взглядом. -- У меня, может, вся надежа на тебя. Ты б, может, еще два десятка лет "смотрящим" тусовался, если б не я...
-- Я помню, Зуб...
-- Что ты помнишь? Тебя к концу сходки только кликнули, а могли б и не позвать. Они, -- показал он на дверь, хотя точнее, наверно, было показать на окно, за которым гудела осенним ветром черная шахтерская ночь и за которым лежала огромная спящая страна, -- "лаврушников" хотели короновать, а я не дал... Я им горло бы перегрыз, если б не по-моему вышло. И так всех распустили. Звание вора за "зеленые" продают, падлы! Раньше вору в законе торговать западло было, а сейчас все в торгаши полезли, к-козлы!
-- Я благодарен тебе, Зуб, -- негромко сказал молодой и посмотрел на солнце с тремя лучами, вытатуированное на большом пальце. -- Но у меня три ходки, и законы я чту...
"А ведь врешь, -- хотел сказать старый. -- Что ж, я не знаю: два магазина своих открыл, банк соучредил". Но он уезжал в Штаты на операцию, уезжал умирать, потому что ни в каких штатах, ни в каких европах уже не могли его спасти, но он все равно уезжал, потому что само движение, сам полет над океаном, казалось, продляли жизнь.
-- Молодец, что чтишь, -- прохрипел он и бурно, взахлеб закашлялся.
Стакан воды тут же оказался у него в руке. Старый посмотрел на рабски склонившегося над ним хозяина кабинета и спросил:
-- Минералка?
-- Боржоми. Настоящий.
Коротким глотком старый проверил. На боржоми это пойло не тянуло.
-- Похоже, что боржоми, -- согласием поблагодарил он, заодно подумав, что ведь, гаденыш, мог и отравить, и неожиданно спросил о другом: -- А чего твоя цаца любит так громко телевизор слушать?
Плоское хрящеватое ухо молодого повернулось к приоткрытой двери. Снизу, из гостиной, расположенной на первом этаже, безразличный женский голос рассказывал о проблеме проституции в Турции.
-- Особенно много гастролерш в последнее время появилось здесь из России и других стран СНГ, -- убеждала она зрителей. -- Привозят их чаще всего группами, а это значит, что торговля русскими девочками поставлена на поток. Привозят под видом танцгрупп. Как правило, это очень красивые девочки, с хорошими фигурками, с хорошим здоровьем. У них заранее отбирают документы, и, когда они узнают, что вместо танцев на сцене ресторана им предстоит в специальных комнатах обслужить по пять - десять мужчин за сутки и "работать" так без выходных по нескольку месяцев всего лишь за скудное питание, многие из них приходят в отчаяние. Кроме того, в последнее время их подельницы из других стран и Турции объявили чуть ли не открытую войну нашим путанам. Скорее всего, оттого, что наши девочки "работают" по демпинговым ценам и сбивают их доходы. Недавно в одном провинциальном городке они сожгли публичный дом, где жрицами любви были девушки из России и Украины. К сожалению, при пожаре одна из них погибла. Как нам сообщили турецкие журналисты, звали ее Валентиной, а родом она была из...
-- Ты всерьез думаешь на ней жениться? -- спросил старый.
-- Да ты что, Зуб! -- ответил молодой, хотя документы в загс уже были поданы. -- Покантуюсь немного и выкину...
-- Вот это по-нашему, -- с холодной радостью поприветствовал это решение старый. -- Вору в законе жениться западло. Не положено. Я кожей чувствую: ты нас, стариков, не подведешь. Что-то в тебе есть... Сядь!
Ему надоел стоящий перед ним человек. По весне, еще перед сходкой, хотел он короновать на вора в законе другого парня. Тот уже и "положенцем" был, а не просто "смотрящим". Да и ходок, то есть судимостей, -- четыре, а не три, как у Слона. Но наехала на него новая шпана, покрошила из стволов. Нет на них креста, нет. Чтоб раньше да на будущего вора в законе руку поднять! Да это примерно как при Брежневе кто-нибудь бы в члена Политбюро в упор шарахнул. И ведь, гады, не только "положенцев", а и воров в законе кладут. Сам недавно в газете прочел, что за год по два десятка убивают. И чаще всего, что, гад, обидно, сами себя. Сами себя.
-- Завтра по утряне улетаю я в Москву, -- в горле у старого першило, будто там без устали драили его изнутри наждаком. Он посмотрел на стакан с минералкой, но пить не стал. Вот если бы опять поднесли, то стал бы, а так... -- Оттуда сразу в Штаты. Завтра подгребет к тебе, Слон, один из моего "пристяжа", бумажки отдаст...
Молодой упрямо молчал, понимая, что именно ради этого приехал через весь холодный и вонючий город из центра в забытый Богом поселок "Двенадцатой-бис" чуть ли не самый старый российский вор в законе.
-- Не люблю бумажек, -- поморщил он белое, как бумага, лицо. -- Все зло -- от них... Короче, заберешь. Это -- мой общак. Соединишь со своим. И правь умно. Бабки не разбазаривай. Кому положено -- помоги. Нашим за забором подкинь, что попросят. Кого из-за "колючки" выкупить, там, в бумагах, тоже прописано... Я не успел...
Телевизор снизу орал о росте преступности в России и мешал сосредоточиться. Телевизор казался третьим человеком, который стоит рядом и втолковывает двум другим то, что и еще кто-то знает об их встрече, раз знает о росте преступности.
-- Она что: глухая? -- опять раздраженно посмотрел на дверь старый.
-- Нет. Скорее, привычка. Она с детства у железнодорожного вокзала жила. От окна до рельсов -- метров двадцать. Поезда грохотали, приходилось громко говорить, громко радио включать.
-- Говорят, ты "картинки" затираешь, -- недовольно пробурчал старый, все так же не отрывая взгляда от полоски электрического света из-под двери.
-- Лажа. Чистая лажа, -- вскочил молодой, дернул щекой со шрамом и резким движением рванул вверх, к локтю, рукава красного пиджака и белой рубашки.
На стол горошиной упала оторвавшаяся перламутровая пуговица, скользнула по его отполированной поверхности и скатилась на колени старому. Он нервно смахнул ее на пол, как таракана.
-- Смотри! -- поднес руку к пламени молодой.
На загорелой коже шатающиеся синие буквы образовывали слово "СЛОН"*.
-- Придется кой-кому языки подрезать, -- сказал старый таким неожиданно спокойным тоном, что и неясно было: шутка это или вправду угроза кому-то.
-- Ты меня, Зуб, знаешь, -- отдернул молодой руку от ожегшего ее пламени. -- Я с первой ходки ни чушкой, ни шнырем не был. Я с пацанов вверх поднимался и рога зоны всегда чтил. А когда борзым стал, не ты ли за меня муляву накатал? -- ткнул он маленьким пальчиком в шрам на щеке и этим напомнил старому, как тот когда-то ----------- *СЛОН( тюрем. аббревиатура) -- Стукач Любит Острый Нож. после страшной драки в колонии уже помогал ему как земляку. -- И я тебе по гроб обязан...
-- А чего твои людишки по моим владениям шастают? А?..
-- Шастают? -- сморщился молодой, но ничего так и не понял.
-- Да-да, шастают, как муравьи... Какой-то гастролер из твоего "пристяжа" на моем вещевом рынке орудовал. Курточников хотел пощипать. Он что: чокнутый или воровских законов не знает?
-- На вещевом? -- опять сморщился молодой и теперь наконец-то понял, о чем говорит Зуб. -- Извини, Зуб. По молодости он это. И по дурочке, -представил лицо телохранителя со свернутым носом и разбитой нижней губой и мысленно матюгнул его. -- И не наш он, не горняцкий. Из провинции я его припер. Боксер. Мастер спорта. Сукой буду, больше он на твоем рынке не появится, -- в запале произнес молодой и подумал, что теперь рынок Зуба -это его рынок, и весь этот разговор -- лажа чистой воды.
-- Хорошо. Скажу Хребтовскому, чтоб не волновался. А то он мне все на твоих жалуется.
-- Я сказал -- мертво. Ты ж меня знаешь, Зуб, -- чуть не вскочил опять молодой. -- Я...
-- Хорошая музыка, -- остановил его старый. -- Для души...
Где-то внизу в невидимом отсюда черном ящике быстрые цыганские пальцы перебирали струны, стонали о непонятно куда уплывающих годах жизни гитары модных "Джипси Кингс". Старый вор не знал испанского, да и вообще ни одного иностранного языка не знал, но ему почему-то очень сильно казалось, что цыгане поют именно об уплывающих днях, о тоске по несбывшемуся, вообще обо всем, что вышло совсем не так, как хотелось. И песня эта так здорово подходила к пламени одинокой свечи, которую он попросил еще по приезду поставить на стол. Стеарин оплывал к дну бронзового подсвечника, свеча уменьшалась и уменьшалась и оттого напоминала старому вору его самого. И он бы, наверное, заплакал. Заплакал впервые в жизни, если бы на столе не зазвонил телефон.
-- Слон, к тебе пришли, -- сухим камушком прохрустел в ухе молодого голос охранника.
-- Не Слон, а Виктор Сидорович, -- огрызнулся он и бросил тревожный взгляд на старого.
А тот находился сейчас внутри музыки, плыл вместе с нею над холодной мерзкой землей и не слышал ничего. Услышал бы, -- может, и психанул бы. Раньше ничего, кроме клички, у вора не было. Теперь появились имена-отчества, появилось желание стать хозяином не только в банде, а и в районе, городе, области.
-- Кто пришел? -- молодому надоело обиженное молчание охранника.
-- Девка одна. На понт берет, что твоя... невеста...
-- Да ты, с-сука...
-- Что?.. Ольгой, говорит, звать ее. Фамилия -- Забельская. Но ксивы у нее нету. Может, туфтит...
Молодой посмотрел на вытатуированную на мизинце маленькую букву "о" с точечкой справа от нее и выдохнул в трубку:
-- Пропусти. -- Потом скосил глаза на старого, который уже, казалось, засыпал, и добавил: -- Отведи в мансарду.
11
В охранника можно было влюбиться сразу. Рост -- под два метра, острижен по-модному -- почти налысо, нос свернут набок, на щеке и лбу -ссадины, нижняя губища жирной сливой гематомы свисает до края подбородка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37