Увернись, мысленно внушал он Марии, увернись любым способом.
– А позвольте мне вам задать вопрос, – парировала она. – Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?
– Так почему же?
– Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. – Она помедлила, глядя прямо в объектив. – Попросите ваш источник, пусть он – или она – скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.
Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.
– О чем она? – спросил Карло.
– О кассете, – объяснил Пэйджит. – Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.
Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.
– У меня еще есть вопросы, – тем временем продолжала она, – пусть эти люди ответят на них сами себе. – Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. – Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?
Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.
– Я не уверена, – обратилась Мария к интервьюеру, – что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.
На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.
6
Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого – квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.
В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.
Она сказала по-испански:
– Прекрасная комната.
Девушка удивилась. И ответила также по-испански:
– Здесь все, как было при докторе Стайнгардте. И пошла за дочерью доктора.
Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур – африканские здесь, азиатские там – учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.
– Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, – произнес за ее спиной хриплый голос. – Или коллекцию засушенных бабочек.
Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.
Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.
– Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, – представилась вошедшая и сухо добавила: – Моя мама была француженкой.
Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:
– Тереза Перальта. – И, улыбаясь, добавила: – У меня мама – гватемалка. Была и есть.
– Вы счастливая. – Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. – Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.
"Что можно сказать на эго?" – подумала Терри.
– В таком случае я заменила бы обстановку, – наконец вымолвила она.
Стайнгардт посмотрела ей в лицо:
– Да? А что бы предпочла ваша матушка? Хотя, я боюсь, мадонна с младенцем Христом, да еще исполненная маслом, не смотрелась бы в нашем интерьере.
Терри внутренне напряглась; единственное, что оставалось неясным в замечании хозяйки дома, – на какое различие она намекала: на классовое или расовое.
– Многие из нас, – спокойно ответила она, – предпочитают портрет Джеймса Кольта в рамке. Лучше тот, который светится в темноте.
Взгляд Жанны Стайнгардт выразил удивление, потом она растянула губы в холодной улыбке:
– Как я понимаю, вам известно, что на пленке.
Терри кивнула.
– Я перестала на него молиться – если мы с вами правильно поняли друг друга. То же произошло и с Марией Карелли после того, как Марк Ренсом заставил ее это прослушать.
Жанна Стайнгардт откровенно рассматривала ее пристальным оценивающим взглядом.
– Ну да. Я видела ее вчера вечером в "60 минутах" Впечатляет. Садитесь, пожалуйста.
Она провела Терри к софе в центре комнаты с белой хлопчатобумажной обивкой, изукрашенной ацтекским узором. Терри села на одном краю софы, Жанна – на другом, сложив руки на коленях и скрестив ноги.
Сейчас самое время, подумала Терри, смягчить тон разговора.
– Ваша мама… – начала она. – Как это должно быть ужасно…
– Я почти не помню ее. – Хозяйка картинно пожала плечами. – И потом, это скорее отсутствие, чем потеря.
Терри попыталась представить свою жизнь, в которой "отсутствует" мама Роза. Это было похоже на то, как если бы сама она перестала существовать. И тут же поняла, что пустота, которую она ощутила в душе Жанны Стайнгардт, не что иное, как отсутствие любви.
– А я, как вы говорите, счастливая.
Мисс Стайнгардт сделала отстраняющий жест:
– Вы пришли поговорить о моем отце и кассете.
– О кассете и Марке Ренсоме, – поправила Терри.
Дочь врача бросила на нее пытливый взгляд:
– Что вы хотите узнать? Ведь ваша клиентка уже убила его.
Несколько мгновений Терри молча смотрела в окно. Из окна был виден бассейн, овал которого контрастировал с геометрической правильностью прямых линий и углов дома. Слуга-мексиканец натягивал над бассейном металлическую сетку, чтобы тропическая листва не попадала на голубую поверхность воды.
– Как получилось, что Марк Ренсом приобрел эту кассету?
– Очень просто. – Мисс Стайнгардт одарила собеседницу тонкой улыбкой. – Я позвонила ему.
Ну, это неудивительно, подумала Терри.
– По какому поводу? – мягко спросила она. Вопрос был излишним; она была уверена, что знает ответ: деньги. Мгновение собеседница молчала.
– Я считаю, – голос ее звучал холодно, – что кассету можно давать прослушивать в воспитательных целях.
Поколебавшись, Терри задала вопрос:
– А разве это не сугубо конфиденциально?
– Конечно, и мой отец так считал. Он оставил указание, чтобы все кассеты были уничтожены его душеприказчиком. – Она вновь позволила себе чуть заметную улыбку. – А его душеприказчик – я.
Терри постаралась сохранить нейтральный тон:
– А у вас не возникают проблемы в связи с особыми привилегиями пациентов врачей-психиатров?
– О нет. Лаура Чейз уже не лечилась у моего отца, когда сунула себе в рот ствол пистолета и нажала на спусковой крючок. – Регистр хриплого голоса понизился. – Видимо, она почувствовала, что полностью деградировала.
Терри молчала, пытаясь сохранить душевное равновесие. За интеллектом и эгоизмом, острым холодом которых тянуло от этой женщины, она угадывала другое чувство, распознать которое пока не могла.
– Все же люди будут доказывать, что Лаура имела право на сохранение в тайне некоторых подробностей ее частной жизни.
Мисс Стайнгардт отмахнулась:
– Пусть доказывают. Но с ее стороны никаких возражений опасаться уже не приходится. Поэтому у меня развязаны руки, и мой адвокат не возражал против контакта с Марком Ренсомом.
Терри подумала, что Жанна говорит как автомат; что-то жестокое было в ее равнодушии, равнодушии напоказ.
– Что вы сказали Ренсому? – спросила она.
– То, что нужно. – Ответ прозвучал резко, в голосе слышались язвительные нотки. – Что я восхищена его произведениями. Что я читала статью, которую он написал о Лауре Чейз, – "Плоть становится мифом", так, кажется, она называется. Что я разделяю его интерес к обстоятельствам смерти Лауры. И что, если у него будет желание, я могу дать ему послушать отцовские кассеты. – Она сделала паузу. – По договорной цене, разумеется.
– И что он сказал?
– Что хочет встретиться со мной. – На ее лице снова появилась странная улыбка. – И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.
Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.
– А где его кабинет?
Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:
– Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.
Поколебавшись, Терри попросила:
– Можно посмотреть?
– Если угодно.
Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.
Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой – включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.
Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.
– Стерильно, как в операционной, – бросила от дверей Жанна Стайнгардт. – Недаром отца как-то назвали "хирургом души".
Терри обернулась к ней:
– А где кассеты?
Стайнгардт показала пальцем:
– Там.
В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.
Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.
– Святая святых, – театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. – Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.
Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции – в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.
– Возможно, здесь чья-то судьба, – раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. – Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?
Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.
– Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?
– Мой отец составил указатель. – И снова в голосе зазвучал сарказм. – Я показала его Марну Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96
– А позвольте мне вам задать вопрос, – парировала она. – Не говорил ли окружной прокурор, почему я пошла к Марку Ренсому?
– Так почему же?
– Нет. Я не собираюсь сама отвечать на этот вопрос, хотя мой ответ многое бы объяснил. Но речь идет о репутации и чувствах других людей. – Она помедлила, глядя прямо в объектив. – Попросите ваш источник, пусть он – или она – скажет вам, что они нашли в том номере отеля, и многое станет понятным. Если они откажутся отвечать, тогда вы, по крайней мере, будете знать, что вас просто использовали, и использовали в весьма неблаговидных целях.
Пэйджит невольно расхохотался: вначале Шарп предупредила Марию, теперь Мария предупреждала Шарп.
– О чем она? – спросил Карло.
– О кассете, – объяснил Пэйджит. – Как добропорядочный член Демократической партии, Маккинли Брукс не хочет держать ответ перед семейством Джеймса Кольта. Твоя мама взяла эту кассету и сунула ее Марни Шарп под нос.
Через два дня, подумал, но не сказал он, никто и не вспомнит, что Мария тем самым уклонилась от ответа на вопрос.
– У меня еще есть вопросы, – тем временем продолжала она, – пусть эти люди ответят на них сами себе. – Ее взгляд был спокоен, голос звучал четко и ясно. – Почему, когда совершается преступление на сексуальной почве, люди помнят о сексе, но забывают о преступлении? Почему жертвы изнасилования, и без того с опустошенным сердцем и поруганной душой, лишаются еще и уважения общества? Почему представители правосудия относятся к ним как к соучастникам преступления? Почему этим женщинам так часто дают понять, что они сами напрашивались на то, чего от них хотел ненормальный субъект? Почему сегодня, сейчас так обходятся со мной?
Ее голос окреп полностью. Карло наклонился вперед, как бы силясь помочь ей.
– Я не уверена, – обратилась Мария к интервьюеру, – что вы когда-либо сможете понять, каковы эти ощущения. Но сотни тысяч женщин понимают, а теперь понимаю и я.
На экране замерло ее лицо крупным планом. В глазах блестели слезы.
6
Терезе Перальте Беверли-Хиллз показался сказочным оазисом. Здесь царила отнюдь не зимняя пышность: изумрудный разлив ухоженных лужаек, тропическое смешение растительности, буйство розового и белого – квазивесна, да и только! Солнце было ярким, небо сияло свежей голубизной, а ряды пальм на бульваре Санта-Моника уплывали к горизонту, исчезая в мерцающей тропической дали. Во всем этом великолепии разговор с дочерью Стайнгардта представлялся чем-то совершенно невозможным.
В конце извилистой улицы, которая вела на Каньон-драйв, спрятанный за кустарниковыми аллеями и распустившейся листвой деревьев, белый дом Стайнгардта, украшенный лепниной, казался нагромождением прямоугольников и квадратов; почти такой же в высоту, как и в ширину, он выглядел плодом фантазии ребенка, любившего дневной свет. Множество окон и световых фонарей. Даже ветви деревьев аккуратно подрезаны, чтобы солнце можно было видеть из любого уголка дома. Когда девушка-латиноамериканка провела ее в гостиную, Терри оказалась под семиметровым потолком в снопах падающего отовсюду света.
Она сказала по-испански:
– Прекрасная комната.
Девушка удивилась. И ответила также по-испански:
– Здесь все, как было при докторе Стайнгардте. И пошла за дочерью доктора.
Терри осмотрелась. Чувствовалось, что в убранстве комнаты руководствовались расчетом, а не вдохновением: слишком тщательно подобраны эстампы, с идеальной точностью расставлены вазы, при расстановке скульптур – африканские здесь, азиатские там – учитывали только их происхождение, а не свои симпатии. Все было как в музее изящных искусств, а не в обжитом доме.
– Это всегда напоминает мне зал, заполненный экспонатами, – произнес за ее спиной хриплый голос. – Или коллекцию засушенных бабочек.
Обернувшись, Терри увидела женщину старше тридцати, с заострившимися чертами лица, высокую и стройную, в брючном костюме оранжевого шелка, с крашеными пепельными волосами и длинными ногтями, покрытыми красным лаком. У нее были ясные зеленые глаза; но за внешним лоском угадывалась упругая готовность натасканной собаки к броску и схватке.
Свое первое впечатление Терри могла бы выразить словами: эта женщина не доверяет никому.
– Меня зовут Жанна-Марк Стайнгардт, – представилась вошедшая и сухо добавила: – Моя мама была француженкой.
Последние слова прозвучали так бесстрастно, будто речь шла не о человеке, а о вазе. Терри протянула руку:
– Тереза Перальта. – И, улыбаясь, добавила: – У меня мама – гватемалка. Была и есть.
– Вы счастливая. – Жанна Стайнгардт смотрела мимо нее. – Моя вскрыла себе вены, когда мне было пять лет. С годами я поняла, что это из-за нашей коллекции.
"Что можно сказать на эго?" – подумала Терри.
– В таком случае я заменила бы обстановку, – наконец вымолвила она.
Стайнгардт посмотрела ей в лицо:
– Да? А что бы предпочла ваша матушка? Хотя, я боюсь, мадонна с младенцем Христом, да еще исполненная маслом, не смотрелась бы в нашем интерьере.
Терри внутренне напряглась; единственное, что оставалось неясным в замечании хозяйки дома, – на какое различие она намекала: на классовое или расовое.
– Многие из нас, – спокойно ответила она, – предпочитают портрет Джеймса Кольта в рамке. Лучше тот, который светится в темноте.
Взгляд Жанны Стайнгардт выразил удивление, потом она растянула губы в холодной улыбке:
– Как я понимаю, вам известно, что на пленке.
Терри кивнула.
– Я перестала на него молиться – если мы с вами правильно поняли друг друга. То же произошло и с Марией Карелли после того, как Марк Ренсом заставил ее это прослушать.
Жанна Стайнгардт откровенно рассматривала ее пристальным оценивающим взглядом.
– Ну да. Я видела ее вчера вечером в "60 минутах" Впечатляет. Садитесь, пожалуйста.
Она провела Терри к софе в центре комнаты с белой хлопчатобумажной обивкой, изукрашенной ацтекским узором. Терри села на одном краю софы, Жанна – на другом, сложив руки на коленях и скрестив ноги.
Сейчас самое время, подумала Терри, смягчить тон разговора.
– Ваша мама… – начала она. – Как это должно быть ужасно…
– Я почти не помню ее. – Хозяйка картинно пожала плечами. – И потом, это скорее отсутствие, чем потеря.
Терри попыталась представить свою жизнь, в которой "отсутствует" мама Роза. Это было похоже на то, как если бы сама она перестала существовать. И тут же поняла, что пустота, которую она ощутила в душе Жанны Стайнгардт, не что иное, как отсутствие любви.
– А я, как вы говорите, счастливая.
Мисс Стайнгардт сделала отстраняющий жест:
– Вы пришли поговорить о моем отце и кассете.
– О кассете и Марке Ренсоме, – поправила Терри.
Дочь врача бросила на нее пытливый взгляд:
– Что вы хотите узнать? Ведь ваша клиентка уже убила его.
Несколько мгновений Терри молча смотрела в окно. Из окна был виден бассейн, овал которого контрастировал с геометрической правильностью прямых линий и углов дома. Слуга-мексиканец натягивал над бассейном металлическую сетку, чтобы тропическая листва не попадала на голубую поверхность воды.
– Как получилось, что Марк Ренсом приобрел эту кассету?
– Очень просто. – Мисс Стайнгардт одарила собеседницу тонкой улыбкой. – Я позвонила ему.
Ну, это неудивительно, подумала Терри.
– По какому поводу? – мягко спросила она. Вопрос был излишним; она была уверена, что знает ответ: деньги. Мгновение собеседница молчала.
– Я считаю, – голос ее звучал холодно, – что кассету можно давать прослушивать в воспитательных целях.
Поколебавшись, Терри задала вопрос:
– А разве это не сугубо конфиденциально?
– Конечно, и мой отец так считал. Он оставил указание, чтобы все кассеты были уничтожены его душеприказчиком. – Она вновь позволила себе чуть заметную улыбку. – А его душеприказчик – я.
Терри постаралась сохранить нейтральный тон:
– А у вас не возникают проблемы в связи с особыми привилегиями пациентов врачей-психиатров?
– О нет. Лаура Чейз уже не лечилась у моего отца, когда сунула себе в рот ствол пистолета и нажала на спусковой крючок. – Регистр хриплого голоса понизился. – Видимо, она почувствовала, что полностью деградировала.
Терри молчала, пытаясь сохранить душевное равновесие. За интеллектом и эгоизмом, острым холодом которых тянуло от этой женщины, она угадывала другое чувство, распознать которое пока не могла.
– Все же люди будут доказывать, что Лаура имела право на сохранение в тайне некоторых подробностей ее частной жизни.
Мисс Стайнгардт отмахнулась:
– Пусть доказывают. Но с ее стороны никаких возражений опасаться уже не приходится. Поэтому у меня развязаны руки, и мой адвокат не возражал против контакта с Марком Ренсомом.
Терри подумала, что Жанна говорит как автомат; что-то жестокое было в ее равнодушии, равнодушии напоказ.
– Что вы сказали Ренсому? – спросила она.
– То, что нужно. – Ответ прозвучал резко, в голосе слышались язвительные нотки. – Что я восхищена его произведениями. Что я читала статью, которую он написал о Лауре Чейз, – "Плоть становится мифом", так, кажется, она называется. Что я разделяю его интерес к обстоятельствам смерти Лауры. И что, если у него будет желание, я могу дать ему послушать отцовские кассеты. – Она сделала паузу. – По договорной цене, разумеется.
– И что он сказал?
– Что хочет встретиться со мной. – На ее лице снова появилась странная улыбка. – И мы встретились. Заперлись в кабинете моего отца среди кассет с записями.
Терри представила эту встречу, и ей стало не по себе.
– А где его кабинет?
Мисс Стайнгардт с удивлением посмотрела на нее:
– Здесь, разумеется, в этом доме, доме моего отца. Это его самое сокровенное, сугубо личное место.
Поколебавшись, Терри попросила:
– Можно посмотреть?
– Если угодно.
Хозяйка провела ее по коридору, стены которого были увешаны фламандскими гобеленами, и открыла белую дверь. Встала на пороге, скрестив руки на груди.
Терри вошла в комнату. Мебели было очень немного, и почти вся она была белой – включая кушетку для пациента и кожаное кресло Стайнгардта в ее изголовье.
Подумалось, что вид пустых кушетки и кресла будет теперь преследовать ее воображение; эти предметы напомнили ей, что Стайнгардт не смог помочь Лауре Чейз.
– Стерильно, как в операционной, – бросила от дверей Жанна Стайнгардт. – Недаром отца как-то назвали "хирургом души".
Терри обернулась к ней:
– А где кассеты?
Стайнгардт показала пальцем:
– Там.
В стене, между кушеткой и креслом, была дверь, которую Терри сразу не заметила. Жанна стремительно прошла мимо нее и открыла дверь. Вторая комната была темна.
Хозяйка включила черную настольную лампу. Терри увидела темные полки, книги по психиатрии, стол, два черных кресла, но ни одной вазы, ни одного эстампа. Комната была абсолютно безлика.
– Святая святых, – театральным шепотом насмешливо произнесла Жанна Стайнгардт. – Второй мозг или, точнее, квинтэссенция моего отца.
Терри прошла к полке на дальней стене. Полка была ячеистой конструкции – в таких ячейках хранят записи любимой музыки. Но эти записи в белых пластмассовых коробках имели шифр с римскими цифрами, номерами, датами. Когда Терри взяла в руки одну из коробок, она испытала чувство, похожее на гадливость.
– Возможно, здесь чья-то судьба, – раздался за ее спиной голос мисс Стайнгардт. – Каково ощущение, когда держишь в руках чужую жизнь?
Терри глядела на кассету, слова и интонации Жанны эхом повторялись в сознании, вызывая непонятное чувство.
– Как вы узнали, на какой кассете Лаура Чейз?
– Мой отец составил указатель. – И снова в голосе зазвучал сарказм. – Я показала его Марну Ренсому, когда он приехал. Вначале познакомила с указателем, а уже потом сказала, какие у меня расценки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96