Что подумал. Давай, давай, лейтенант! С самого начала давай.
— Он позвонил. Спросил Министерство обороны. Приемную. Я сказал, что это не приемная. Но министерство. Тогда он попросил принять телефонограмму.
— Кому принять?
— Мне принять. Для вас.
— Как же для меня? Если ты не знаешь, кто я и где меня искать?
— Он сказал — отдай телефонограмму в приемную или любому офицеру военной разведки.
— Ну вот видишь! Что еще?
— Все. Продиктовал телефонограмму. Спросил, кто принял. Сказал, кто передал.
— Как сказал? Как назвал себя?
— Обычно. Полковник в отставке Зубанов. И еще какие-то буквы добавил.
— Какие?
— Кажется, 3 и еще какую-то.
— Может, К?
— Да. К.
— ЗК?
— Кажется, да.
— ЗК, лейтенант, это не просто буквы. Это очень важные буквы. Это всем буквам буквы! Что еще?
— Теперь точно все.
— Он долго разговаривал?
— Нет. Он торопился.
— Почему ты решил, что он торопился?
— Он очень быстро говорил. И в конце сказал, что ему некогда.
— Почему некогда?
— Не знаю. Он не объяснил… — Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..
Глава 35
Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова… Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.
Потом… Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.
Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.
Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.
За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.
— На помывку! Готовься!
Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.
Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.
— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.
— К стене!
Переждали цепочку идущих из бани зеков.
— Пошли, Вошли в раздевалку.
— Раздевайся.
Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.
Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.
Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.
Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону.
— Ты чего? — спросил Зубанов.
— Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик.
Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
— Ладно. Забыли.
Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону.
— Пусти, — сказал он.
— Не видишь — занято.
— Да вон же, место есть.
Зек подвинулся, полковник поставил шайку.
— Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек.
— Может, и я.
— Не гони. Тебе весточка. С воли.
— От кого?
— Я же говорю — с воли. От твоего кореша.
— От какого? У меня много корешей.
— От Федорова.
Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его.
— Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности.
— Какие?
— Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат.
— Ладно, понял.
— Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку.
— Я же сказал — понял!
— Если кинешь… Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу.
Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру.
Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс… — Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь.
— Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель.
— Я хочу дать показания.
— Ну и что?
— Дай мне бумагу и ручку.
— Тебе не положено.
— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.
— Ладно, позвоню.
Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.
— На. Пиши.
— Ну вот видишь. А говорил нельзя… Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.
Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.
Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.
Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.
Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ… Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что-ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.
Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.
Надо рисковать!
Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.
Как же опустить?
На нитке опустить.
Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.
Если исходить из высоты камеры плюс толщины бетонных перекрытий, то форточка ниже расположенной камеры должна была находиться в трех с небольшим метрах от этой.
Зубанов отмерил на бечеве три метра и сделал узелок.
Можно было опускать письмо в ящик.
Полковник открыл форточку, просунул письмо сквозь железные полосы намордника и вытравил бечеву.
Письмо пошло вниз.
Стоп, узел!
Послание зависло на уровне нижней форточки. Теперь его должны были заметить и… Нить дернулась. И тут же ослабла.
Письмо попало в руки почтальонов. Которые, если это не игра милиции, передадут его дальше.
Полковник вытянул пустую нить назад и, разорвав на мелкие части, смыл в унитаз.
Вот и все!
Пододвинул к себе чистые листы бумаги и, исписывая их признаниями, стал рвать в клочки. Листы быстро закончились.
— Бумагу давай! — заорал он.
— Я же давал! — удивился надзиратель.
— Кончилась.
— Как кончилась? Ее же было до… — Да вот она. Вся.
— Вот это? Ты зачем ее изорвал? Я тебе зачем ее давал?!
— Нервничаю я.
— Ну и нервничай! При чем здесь бумага? Зачем бумагу рвать?
— Ну я же говорю, нервничаю! Как писатели. У которых роман не получается.
— Ну, значит, пиши на газете. Раз такой нервный.
— Бумагу давай!
— Да пошел ты!
Окошко захлопнулось.
Ну и ладно. Не очень-то хотелось… Полковник отошел от двери и лег на нары.
Все, что можно было сделать, он сделал. Оставалось ждать.
Зубанов вытащил бывший у него карманный календарь и проколол на нем еще один день. Сегодняшний день… Через день еще один день.
Потом еще один.
И еще… — Выходи!
— Куда выходи?
— Куда надо — туда выходи. С вещами выходи. Давай, давай. Быстрее!
Полковник собрал вещи и вышел.
— Пошел!
Прошли коридор. Дальше были общие камеры. «Значит, в общую камеру, — подумал полковник. — Интересно, в какую? В ту? Или в ту?» Оказалось, не в ту и не в другую.
— Направо.
Направо были памятные Зубанову кабинеты.
— Лицом к стене! Стоять!
Надзиратель толкнул дверь. Та приоткрылась.
— Товарищ майор, привел.
— Давай его сюда, — послышался голос. Надзиратель толкнул полковника в кабинет.
— Здорово, — недобро ухмыльнулся следователь. И потрогал пальцем налепленный чуть выше глаз крест-накрест пластырь. — Давно не виделись.
— По мне — лучше бы совсем не видеться.
— А я бы с удовольствием! Чтобы ты не заскучал!
— Заскучать мне не дадут. Ваши держиморды не дадут.
— Ладно, иди сюда. Полковник подошел к столу.
— Садись.
Сел на привинченную к полу табуретку.
— Распишись здесь, — следователь развернул на столе и подвинул ближе к Зубанову лист бланка. — Вот здесь, — подал ручку.
Полковник взял ручку, посмотрел на следователя и протянул ручку назад.
— Я не подписываю документы, содержание которых не знаю.
Следователь поморщился. И подчеркнуто официальным тоном, уводя взгляд в сторону, объявил:
— Следствие изменяет избранную в отношении вас меру пресечения. Вы отпускаетесь под подписку о невыезде. Вам запрещено покидать пределы города. В случае возникновения особых обстоятельств — вашей болезни, смерти близких родственников — вы обязаны известить о своих перемещениях органы следствия не позже, чем за сутки до отъезда. Вам все ясно?
— Теперь все!
— Распишитесь.
Полковник черкнул свою роспись. И, скрывая радость, спросил:
— Что-то еще?
— Ты не радуйся. Раньше времени. Следствие не закончено, и в любой момент мы можем вернуть тебя в камеру. Имеем право вернуть.
— Ну, если имеете — тогда конечно. Тогда не радуюсь. Тогда грущу.
— Вот возьми, — протянул следователь прямоугольную бумажку. — Это пропуск. На выход из здания. Ковальчук!
— Я, товарищ следователь!
— Отведи его.
— Куда?
— К выходу отведи. Вот его пропуск. На волю.
— Как же так? Он же… — Иди. Дежурного я уже предупредил.
— Он же вас! И… — Иди, я тебе сказал! Подследственный отпускается под подписку о невыезде.
Сопровождающий неопределенно пожал плечами. Скомандовал:
— Выходи!
Полковник пошел к двери. Но услышал, как следователь тихо окликнул его.
— Что?
— Гнить бы тебе здесь, падла! Кабы не защитники твои. Но ничего, еще не вечер. Еще увидимся… — Защитники? Какие защитники? — переспросил полковник.
— Твои защитники. И не надо мне изображать дурака! Твои защитники! Которые до самой Генеральной прокуратуры… — А может, это не защитники?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
— Он позвонил. Спросил Министерство обороны. Приемную. Я сказал, что это не приемная. Но министерство. Тогда он попросил принять телефонограмму.
— Кому принять?
— Мне принять. Для вас.
— Как же для меня? Если ты не знаешь, кто я и где меня искать?
— Он сказал — отдай телефонограмму в приемную или любому офицеру военной разведки.
— Ну вот видишь! Что еще?
— Все. Продиктовал телефонограмму. Спросил, кто принял. Сказал, кто передал.
— Как сказал? Как назвал себя?
— Обычно. Полковник в отставке Зубанов. И еще какие-то буквы добавил.
— Какие?
— Кажется, 3 и еще какую-то.
— Может, К?
— Да. К.
— ЗК?
— Кажется, да.
— ЗК, лейтенант, это не просто буквы. Это очень важные буквы. Это всем буквам буквы! Что еще?
— Теперь точно все.
— Он долго разговаривал?
— Нет. Он торопился.
— Почему ты решил, что он торопился?
— Он очень быстро говорил. И в конце сказал, что ему некогда.
— Почему некогда?
— Не знаю. Он не объяснил… — Тогда давай снова — что он сказал вначале. Что потом. Что в середине. Только так, чтобы слово в слово! Чтобы ни одной запятой не пропустить!..
Глава 35
Полковник в отставке Зубанов лежал на нарах и думал. Думал о свободе. О том, что как хорошо сесть утром за стол на кухне, отрезать кусок от булки, намазать его тонким слоем масла и толстым джема. А потом… Потом снова отрезать и намазать. И снова отрезать и намазать. И снова… Потом думал, как хорошо пройтись по бульвару. Просто пройтись, вдыхая запах улицы, слыша чириканье воробьев, шорох шагов прохожих и лязг проезжающего мимо трамвая.
Потом… Никогда за всю свою жизнь полковник не думал просто о жизни. Думал о службе, карьере, наградах, выговорах, выполнении задания, отдыхе. В общем, о чем угодно, кроме самой жизни.
Теперь, когда служба, карьера, выговоры, деньги и прочая мишура перестали что-либо значить, он стал думать о том, о чем следовало думать. Просто о жизни. И о свободе. Без которой жизнь — не в жизнь.
Камеры милицейских КПЗ и следственных изоляторов, в которых содержался полковник, располагали к размышлениям.
За дверью лязгнуло. С грохотом открылось окно.
— На помывку! Готовься!
Ну да, верно, сегодня же банный день! Сегодня зеки имеют возможность вкусить кусочек той, прошлой, свободной, жизни.
Полковник встал возле двери. Через несколько минут она распахнулась.
— Выходи. Руки за спину. Шагом марш. Прошли по коридору. Спустились в подвал.
— К стене!
Переждали цепочку идущих из бани зеков.
— Пошли, Вошли в раздевалку.
— Раздевайся.
Полковник стянул с себя одежду. И, голый, шагнул в дохнувшую теплом и паром «помывочную», где в полумраке и взблескивающих в свете ламп брызгах копошилось несколько зеков.
Протискиваясь сквозь скользкие, в пене мыла тела, он пробрался к скамье, на которой лежали шайки. Выбрал наименее помятую, налил в нее воды и стал намыливать тело.
Его толкали, наступали на ноги, задевали шайками, но он не обращал на это внимания. Он размышлял о том, почему ему разрешили мыться в общем зале? Допуск к коллективному омовению мог свидетельствовать о смягчении режима содержания. И скором переводе в общую камеру. А мог — о переводе в камеру, которой ему грозили.
Интересно, что его ожидает за порогом раздевалки? Полковник выплеснул на себя воду и пошел к кранам, чтобы набрать новую. Он постоял с минуту, прежде чем смог протиснуться к бьющим в пол струям воды. Подставил шайку. Но ее оттолкнули в сторону.
— Ты чего? — спросил Зубанов.
— Не пыли, полковник, — тихо сказал, наклонившись к его уху, обидчик.
Зубанов вздрогнул, но быстро взял себя в руки.
— Ладно. Забыли.
Проследил, куда пошел толкнувший его зек, налил шайку и пошел в его сторону.
— Пусти, — сказал он.
— Не видишь — занято.
— Да вон же, место есть.
Зек подвинулся, полковник поставил шайку.
— Ты, что ли, полковник? — с ухмылкой спросил зек.
— Может, и я.
— Не гони. Тебе весточка. С воли.
— От кого?
— Я же говорю — с воли. От твоего кореша.
— От какого? У меня много корешей.
— От Федорова.
Зубанов выронил мыло. Зек наклонился, поднял его.
— Тебе велели передать, что твоя весть дошла до того, кого надо. Только им нужны подробности.
— Какие?
— Не гони порожняк. Ты знаешь какие. Они сказали, чтобы ты опустил груз в камеру, которая под тобой. Если сделаешь, они тебя выручат.
— Ладно, понял.
— Смотри, фраер, я в твоем деле свой интерес имею, — предупредил зек, схватив полковника за руку.
— Я же сказал — понял!
— Если кинешь… Зек выплеснул на ноги полковника остатки воды и пошел к выходу.
Зубанов домылся, вышел в раздевалку, оделся и прошел, понукаемый окриками надзирателя, в камеру.
Значит, все-таки сработало! Значит, не зря! И значит, есть шанс… — Я хочу дать показания! — закричал, застучал он кулаками в дверь.
— Чего тебе? — недовольно спросил надзиратель.
— Я хочу дать показания.
— Ну и что?
— Дай мне бумагу и ручку.
— Тебе не положено.
— Позвони следователю. Скажи, что мне нужна бумага для записи показаний. Он разрешит.
— Ладно, позвоню.
Скоро надзиратель сунул в камеру листы и ручку.
— На. Пиши.
— Ну вот видишь. А говорил нельзя… Полковник взял первый лист и стал писать. Про Боровицкого, администрацию, наркотики, аэродром. Больше всего про аэродром. Потому что он был по военному ведомству. И мог гарантированно заинтересовать тех, к кому он обращался.
Письмо получилось очень содержательным. И очень бестолковым. Сознательно бестолковым. В нем были указаны факты, но не были названы имена. Полковник говорил многое, но не говорил всего. Не говорил самого главного — кто был вовлечен в аферу с аэродромом. И кто из командования аэродрома сотрудничал с теми, чьих имен он не называл.
Полковник страховался. Он хотел быть нужным. Потому что нужные люди нужны больше, чем ненужные. И гораздо дольше, чем ненужные, живут.
Все! Полковник закончил письмо. Одно из самых важных писем в его жизни. Может быть, самое важное.
Перечитывать написанное Зубанов не стал. На это требовалось слишком много времени. Потому что в письме вместо слов, фраз и предложений были буквы. Одни только буквы. Бесконечный, без пропусков, запятых и точек ряд прописных букв. Сплошное АБВГДЕЖЗ… Если письмо попадет в руки зеков, то они никогда не поймут, что там написано. Если генерала Федорова — он передаст его в отдел дешифровки, где текст раскроют в пять минут. Не такой уж он сложный. Если письмом завладеют следователи, то они, конечно, тоже попытаются расшифровать набор букв, но только вряд ли смогут. Потому что у них специалистов подобного профиля нет. И даже если они передадут письмо своим теневым боссам и те смогут распознать текст, то тоже ничего страшного не случится. По той причине, что-ничего нового они не узнают. Они о себе гораздо больше знают, чем написано в письме.
Ну и, значит, можно рисковать. Даже если предположить, что встреча в бане — это ловушка и что тот зек не зек, а подсадка милиции.
Надо рисковать!
Полковник свернул два исписанных мелким почерком с двух сторон листа в трубочку. Сплющил ее, пробив по всей длине кулаком, затем прогладил, превратив в ленту. И эту ленту свернул в плотный свиток. Получился небольшой, наподобие бочонка лото, сверток. Письмо. Которое следовало опустить в почтовый ящик. Расположенный этажом ниже.
Как же опустить?
На нитке опустить.
Полковник задрал штанину, стянул с ноги носок и распустил верх носка на нитки. Нитки связал, получив единую, длинную бечеву.
Если исходить из высоты камеры плюс толщины бетонных перекрытий, то форточка ниже расположенной камеры должна была находиться в трех с небольшим метрах от этой.
Зубанов отмерил на бечеве три метра и сделал узелок.
Можно было опускать письмо в ящик.
Полковник открыл форточку, просунул письмо сквозь железные полосы намордника и вытравил бечеву.
Письмо пошло вниз.
Стоп, узел!
Послание зависло на уровне нижней форточки. Теперь его должны были заметить и… Нить дернулась. И тут же ослабла.
Письмо попало в руки почтальонов. Которые, если это не игра милиции, передадут его дальше.
Полковник вытянул пустую нить назад и, разорвав на мелкие части, смыл в унитаз.
Вот и все!
Пододвинул к себе чистые листы бумаги и, исписывая их признаниями, стал рвать в клочки. Листы быстро закончились.
— Бумагу давай! — заорал он.
— Я же давал! — удивился надзиратель.
— Кончилась.
— Как кончилась? Ее же было до… — Да вот она. Вся.
— Вот это? Ты зачем ее изорвал? Я тебе зачем ее давал?!
— Нервничаю я.
— Ну и нервничай! При чем здесь бумага? Зачем бумагу рвать?
— Ну я же говорю, нервничаю! Как писатели. У которых роман не получается.
— Ну, значит, пиши на газете. Раз такой нервный.
— Бумагу давай!
— Да пошел ты!
Окошко захлопнулось.
Ну и ладно. Не очень-то хотелось… Полковник отошел от двери и лег на нары.
Все, что можно было сделать, он сделал. Оставалось ждать.
Зубанов вытащил бывший у него карманный календарь и проколол на нем еще один день. Сегодняшний день… Через день еще один день.
Потом еще один.
И еще… — Выходи!
— Куда выходи?
— Куда надо — туда выходи. С вещами выходи. Давай, давай. Быстрее!
Полковник собрал вещи и вышел.
— Пошел!
Прошли коридор. Дальше были общие камеры. «Значит, в общую камеру, — подумал полковник. — Интересно, в какую? В ту? Или в ту?» Оказалось, не в ту и не в другую.
— Направо.
Направо были памятные Зубанову кабинеты.
— Лицом к стене! Стоять!
Надзиратель толкнул дверь. Та приоткрылась.
— Товарищ майор, привел.
— Давай его сюда, — послышался голос. Надзиратель толкнул полковника в кабинет.
— Здорово, — недобро ухмыльнулся следователь. И потрогал пальцем налепленный чуть выше глаз крест-накрест пластырь. — Давно не виделись.
— По мне — лучше бы совсем не видеться.
— А я бы с удовольствием! Чтобы ты не заскучал!
— Заскучать мне не дадут. Ваши держиморды не дадут.
— Ладно, иди сюда. Полковник подошел к столу.
— Садись.
Сел на привинченную к полу табуретку.
— Распишись здесь, — следователь развернул на столе и подвинул ближе к Зубанову лист бланка. — Вот здесь, — подал ручку.
Полковник взял ручку, посмотрел на следователя и протянул ручку назад.
— Я не подписываю документы, содержание которых не знаю.
Следователь поморщился. И подчеркнуто официальным тоном, уводя взгляд в сторону, объявил:
— Следствие изменяет избранную в отношении вас меру пресечения. Вы отпускаетесь под подписку о невыезде. Вам запрещено покидать пределы города. В случае возникновения особых обстоятельств — вашей болезни, смерти близких родственников — вы обязаны известить о своих перемещениях органы следствия не позже, чем за сутки до отъезда. Вам все ясно?
— Теперь все!
— Распишитесь.
Полковник черкнул свою роспись. И, скрывая радость, спросил:
— Что-то еще?
— Ты не радуйся. Раньше времени. Следствие не закончено, и в любой момент мы можем вернуть тебя в камеру. Имеем право вернуть.
— Ну, если имеете — тогда конечно. Тогда не радуюсь. Тогда грущу.
— Вот возьми, — протянул следователь прямоугольную бумажку. — Это пропуск. На выход из здания. Ковальчук!
— Я, товарищ следователь!
— Отведи его.
— Куда?
— К выходу отведи. Вот его пропуск. На волю.
— Как же так? Он же… — Иди. Дежурного я уже предупредил.
— Он же вас! И… — Иди, я тебе сказал! Подследственный отпускается под подписку о невыезде.
Сопровождающий неопределенно пожал плечами. Скомандовал:
— Выходи!
Полковник пошел к двери. Но услышал, как следователь тихо окликнул его.
— Что?
— Гнить бы тебе здесь, падла! Кабы не защитники твои. Но ничего, еще не вечер. Еще увидимся… — Защитники? Какие защитники? — переспросил полковник.
— Твои защитники. И не надо мне изображать дурака! Твои защитники! Которые до самой Генеральной прокуратуры… — А может, это не защитники?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53