Фотограф, увешанный аппаратами, с его ослепительной вспышкой будет явно уместен. Во всяком случае, он мог с лихвой компенсировать отсутствие лупы и трубки.
— Как прибудут из посольства, так сразу и начнем, — опять пообещал Люсин.
Заложив ногу за ногу и оттянув носок, Женевьева покуривала «Кент» и любовалась новенькой, синего английского лака туфелькой. Администратор о чем-то перешептывался с официантом.
— А вы, Витя, собственно, можете быть свободны, — сказал Люсин. — Спасибо вам за помощь. У вас ведь, наверное, дела есть?
— Ну что вы! — Витя снисходительно улыбнулся. — Какие уж тут дела. Я вот вспоминаю подробности вчерашнего дня, и мне кажется, что он очень торопился за завтраком.
— Почему же это вам кажется?
— А как же! — Витя даже подался вперед. — Осетринку только, извините, вилкой потыкал, а кофе…
— Осетрина свежая была?
— Помилуйте!
— Ну ладно, еще раз спасибо, Витя. Увидимся!
Витя недовольно пожал плечами и направился к лифту. Он только нажал кнопку вызова, как двери раскрылись, и из кабины вышел высокий, представительный мужчина в отлично сшитом синем в белую полоску костюме. Блеснув обворожительной и чуточку меланхоличной улыбкой, он направился прямо к Люсину, хотя виделись они впервые. Следом за ним вышел ощетинившийся просветленными объективами и блендами фотограф.
Люсин обменялся с сотрудником посольства крепким рукопожатием и представил ему присутствующих. Прислушиваясь к своей красивой, уверенной речи, он ввернул даже один столичный оборот, с которым познакомился на просмотре фильмов последнего Каннского фестиваля. Дипломат это явно оценил.
— Вы превосходно знаете наш язык, господин Люсин, — поклонился он и вдруг продолжил по-русски: — Ну что ж, начнем, пожалуй?
— Ключ, — сказал Люсин и протянул администратору раскрытую ладонь.
Тот осторожно опустил в нее тяжелую грушу.
Непринужденным жестом Владимир Константинович пригласил всех проследовать по коридору. Пропустив дипломата, мадам и Женевьеву, тихо спросил администратора:
— Что-то они у вас такие тяжелые?
— Чтоб постояльцы в карманах не таскали, — жарко шепнул тот в самое ухо.
— Умно придумано, — хмыкнул Люсин. — Вы задержитесь тут, в холле, и проследите, чтоб нам не мешали. Ладно?
Администратор разочарованно склонил голову набок.
— Посидите немножко с Витей, — попросил Люсин. — Я вижу, он еще не уехал, — кивнул он на топтавшегося перед лифтами официанта.
С озабоченным лицом зашагал он по красной ковровой дорожке мимо отделанных под орех дверей, почти касаясь лысиной низкого, пылающего люминесцентными трубками потолка. Вся компания почтительно ждала его у двери 1037-го номера. Фотограф, прижав к уху японскую вспышку, выслушивал, есть ли в ней ток. Вспышка явно не жужжала.
Люсин повернул ключ и распахнул дверь. В номере был полумрак. Нашарив выключатель, он зажег свет, который включился не сразу, а нарастающими конвульсивными всполохами. «Дроссель плохо контачит», — отметил он и пригласил представителя посольства первым проследовать в номер. Затем он предложил мадам и Женевьеве Овчинниковой задержаться у входа, пока фотограф произведет съемку. Когда все было сделано, он усадил дам в глубокие огненные кресла и приступил к детальному осмотру вещей. Предстояла большая канитель, увенчать которую должны были опись вещей и протокол осмотра. И один только Бог знал, пригодится ли хоть что-нибудь из этого для нужд следствия.
В стенном шкафу стоял легкий кожаный чемодан. Наклейки гостиниц, кемпингов, мотелей. Возможно, хозяин водил автомобиль.
Чемодан был не заперт. Люсин положил его на стол и раскрыл. Серый, исландской шерсти свитер, рубашки, галстуки, пара замшевых перчаток, какая-то легкая курточка, два ящичка гаванских сигар «Корона коронас» (куплены, очевидно, в Москве, благо дешевы), электрогрелка и другие мало о чем говорящие вещи. Другое дело нейлоновая, на молнии папка. Ее следует осмотреть особо.
Люсин уложил вещи обратно в чемодан и опустил крышку. Рядом на полированной поверхности стола осталась только папка и маленькая сафьяновая коробочка. Он повертел, повертел ее и, нажав незаметно на какой-то потайной гвоздик, раскрыл. Вид у Люсина при этом был такой, словно он чему-то неожиданно удивился.
Коробочка была выложена серым лоснящимся атласом, на котором тяжелым лиловым светом переливался золотой аметистовый перстень. На внутренней стороне его было вырезано имя «Гвидо». Люсин вытащил перстень и, прищурившись, поглядел на свет. Фиолетовые, изломанные огни закружились в калейдоскопической разгранке. Перстень был явно мужской. Об этом говорила и величина камня, и массивность зажавших его золотых лап. Но предназначался он для пальца тонкого, женственного…
Люсин положил перстень в коробочку, отметив в памяти марку известнейшего магазина Картье. Он вновь откинул крышку чемодана и разворошил вещи. Достал двумя пальцами перчатку и, высоко подняв, повертел ее, словно кисть винограда.
Перчатка и перстень предназначались для разных рук. Логичнее предположить, что в чемодане хранят свои перчатки и чужой перстень, чем наоборот. Более того: именно перстень, а не перчатки, может быть, скажем, предназначен для подарка. Кому? Может быть, тому самому Гвидо?
— Скажите, мадам Локар, какие руки были у месье?
— Простите?
— Ну, большие, маленькие…
— Средние. Нормальные мужские руки. «Значит, колечко кому-то предназначалось».
— Волосатые?
— Да, немного.
— А какого цвета волосы?
— На руках?
— Разумеется.
— Такие же… Я имею в виду — как и на голове. Темные. «Окажись они светлыми — сразу бы завертелся третий вариант. Хорошо хоть волосы как будто свои…»
— Составим опись сейчас или после осмотра сразу все и перепишем? — спросил Люсин посольского чиновника.
— Как вам будет угодно, — улыбнулся тот и развел руками.
— Тогда после, — решил Люсин. Бросил коробочку в чемодан и защелкнул замок. — Папку тоже под самый конец поглядим.
В шкафу висели два костюма: черный — вечерний и серый — деловой; на полках были уложены сорочки и голубая пижама.
— Скажите, мадам Локар, — спросил Люсин, — в каком костюме вы видели его в последний раз?
— В сером.
— Вот в этом? — Люсин снял вешалку с пиджаком.
— Нет. Тот был в клетку.
«Значит, он не переодевался после завтрака».
Люсин легко прошелся по карманам. Вроде ничего интересного. Мелочь наша и не наша, троллейбусные билеты и билеты в кино, крошки табака…
— Он курил?
— О да! Сигары, — ответила мадам.
«Значит, не только сигары. Ну конечно! — обрадовался Люсин, обнаружив смятую целлофановую пачку „Филипп Моррис“. Но тут же лежала и сигара в алюминиевом футляре. — Сигареты мог держать для угощения. Бывает и такое».
— Он носил кольцо?
— Да. Золотое обручальное, но как вдовец, и на среднем пальце правой руки массивное серебряное с чернью кольцо с черепом.
— Ну, масонское? — оживился чиновник.
— Не знаю, — равнодушно повела плечом мадам.
«Масонское? Любопытно… А вот это еще любопытней!» Люсин извлек из бокового кармана серого пиджака несколько квитанций комиссионных магазинов.
— Так… Куплено в комиссионном на Арбате, — сказал он. — Рисунок Ю. Анненкова тушью «Женщина в ванне», тридцать два на двадцать восемь, цена сорок пять рублей. Любопытно… Это тоже на Арбате. Художник Сомов: «Арлекин и Смерть», девяносто четыре рубля.
Сомов потянул больше.
Люсин скользнул взглядом по стенам. Кроме гостиничной картинки, изображавшей каких-то людей, любующихся с Ленинских гор Лужниками, других шедевров живописи не было.
«Где же они — эти Арлекин и женщина в ванне?»
Третья квитанция, выписанная антикварным магазином на улице Горького, лаконично сообщала, что пропавший владелец этих костюмов, покупавший картины, приобрел еще и Будду, позолоченного, высотой 14 см, с дефектами. Стоил Будда полсотни.
Но его тоже не было видно.
«Искусством интересуется… Божественным… И чего он в Загорск-то не поехал? Что ж с ним, беднягой, приключилось?»
Люсин закрыл шкаф и еще раз оглядел номер. За сдвинутыми шторами привычно гудел город.
«Зачем это я свет зажег, когда на дворе день? Надо было только штору раскрыть. А публика небось подумала, что так надо…»
Он подошел к телевизору и раскрыл столик. Там, рядом с экспортной «Столичной», изготовленной из отборной пшеницы (отлитые на стекле английские буквы гарантировали однократное употребление стеклотары), скрывался позолоченный Будда. Был он страшен — трехголов и толстопуз и вид имел неприличный.
«А я-то представлял себе Будду по-другому. Думал, что он — как человек, а у этого морда кабанья и черепа на голове. Но им виднее. Высота та же, позолочен, потерт, пальцы сломаны. Так что, несомненно, с дефектами. Он самый и есть. За полсотни я бы такого купил. Забавно».
«Столичную», которую надпись на этикетке рекомендовала слегка охладить, пропавший иностранец в холодильник не ставил, видимо, вообще к ней не притрагивался, так как была она завернута в первозданный целлофан.
«Неужто тоже для кого-то припас? Тут, наверное, ноль восемь. Удивительный человек!»
Дошла очередь до письменного стола. Там-то и отыскались в среднем ящике завернутые в бумагу «Женщина в ванне» да «Арлекин и Смерть». Женщина была голой, но выглядела скромно. Люсин решил, что за несколько штрихов черной туши сорок пять рублей многовато. Зато другая картина была многоцветной акварелью. Желтый скелет в черном, забрызганном жемчужными слезками плаще выглядел весьма внушительно. К тому же он еще наигрывал на скрипочке из берцовой кости. «Тоже дороговато», — решил Люсин.
В тумбе стола он нашел две нераспечатанные коробки шоколада («Поистине этот человек живет для других!») и план ВДНХ.
Не обрадовала его и ванная. Там на зеркальной полочке стояли всевозможные флаконы, мыльница с тремя сортами мыла, какая-то ароматичная соль и бритва «Золинген» в кожаном футляре.
«Опасная! — с уважением подумал Люсин. — Не какая-нибудь электрическая. Значит, выбрит всегда, как бильярдный шар».
Еще висел там мохнатый халат, стояли поролоновые туфли, и прямо в ванне валялась мочалка, вернее, настоящая морская губка.
«Вот и все. Документы, деньги и сертификаты у него при себе. Человек он небедный и со вкусом. Но все в меру. Джентльмен».
— Он ведь настоящий джентльмен, не правда ли? — спросил Люсин, выходя из ванной.
— Думаю, да, — согласилась мадам Локар.
— И конечно, вчера за завтраком он был гладко выбрит?
— Конечно.
— У брюнетов это, знаете, целая проблема: не пройдет и часа, как снова синева проступает.
— Он всегда был гладко выбрит.
«Отлично! Это хорошо, что у него опасная, очень хорошо… Но ведь перед вечером ему надо было где-то побриться?»
— Ну что ж, дамы и господа, осмотрим теперь эту папку и приступим к описи.
Люсин прошел к столу, раскрыл папку и аккуратно вывалил на стол ее содержимое.
Фотограф на всякий случай сделал несколько снимков.
— У вас все? — спросил его Люсин.
— Все.
— Тогда раздвиньте, пожалуйста, шторы и погасите свет.
При дневном свете все как-то повеселели. Мадам подошла к окну. В обесцвеченное жарой июльское небо весело изливали лиловые, клубящиеся струи трубы ТЭЦ. По реке медленно тащился белый прогулочный катер. Женевьева закурила новую сигарету и длинным перламутровым ноготком время от времени сбивала с нее серую колбаску пепла. Фотограф перекручивал пленку, а посольский чиновник, откинувшись и кресле, вдохновенно разглядывал потолок, словно стихи сочинял.
Никто уже не ожидал от осмотра никаких чудес, и потому предметы, хранившиеся в нейлоновой папке, не вызывали особого интереса.
А напрасно…
Там был туристский план Москвы, черный пакет с фотографиями, колода карт, путеводитель по Ленинграду, изданный на английском языке АПН, и еще какая-то безделушка не безделушка, брелок не брелок, в общем, ярко-синяя керамическая фигурка величиной с мизинец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Как прибудут из посольства, так сразу и начнем, — опять пообещал Люсин.
Заложив ногу за ногу и оттянув носок, Женевьева покуривала «Кент» и любовалась новенькой, синего английского лака туфелькой. Администратор о чем-то перешептывался с официантом.
— А вы, Витя, собственно, можете быть свободны, — сказал Люсин. — Спасибо вам за помощь. У вас ведь, наверное, дела есть?
— Ну что вы! — Витя снисходительно улыбнулся. — Какие уж тут дела. Я вот вспоминаю подробности вчерашнего дня, и мне кажется, что он очень торопился за завтраком.
— Почему же это вам кажется?
— А как же! — Витя даже подался вперед. — Осетринку только, извините, вилкой потыкал, а кофе…
— Осетрина свежая была?
— Помилуйте!
— Ну ладно, еще раз спасибо, Витя. Увидимся!
Витя недовольно пожал плечами и направился к лифту. Он только нажал кнопку вызова, как двери раскрылись, и из кабины вышел высокий, представительный мужчина в отлично сшитом синем в белую полоску костюме. Блеснув обворожительной и чуточку меланхоличной улыбкой, он направился прямо к Люсину, хотя виделись они впервые. Следом за ним вышел ощетинившийся просветленными объективами и блендами фотограф.
Люсин обменялся с сотрудником посольства крепким рукопожатием и представил ему присутствующих. Прислушиваясь к своей красивой, уверенной речи, он ввернул даже один столичный оборот, с которым познакомился на просмотре фильмов последнего Каннского фестиваля. Дипломат это явно оценил.
— Вы превосходно знаете наш язык, господин Люсин, — поклонился он и вдруг продолжил по-русски: — Ну что ж, начнем, пожалуй?
— Ключ, — сказал Люсин и протянул администратору раскрытую ладонь.
Тот осторожно опустил в нее тяжелую грушу.
Непринужденным жестом Владимир Константинович пригласил всех проследовать по коридору. Пропустив дипломата, мадам и Женевьеву, тихо спросил администратора:
— Что-то они у вас такие тяжелые?
— Чтоб постояльцы в карманах не таскали, — жарко шепнул тот в самое ухо.
— Умно придумано, — хмыкнул Люсин. — Вы задержитесь тут, в холле, и проследите, чтоб нам не мешали. Ладно?
Администратор разочарованно склонил голову набок.
— Посидите немножко с Витей, — попросил Люсин. — Я вижу, он еще не уехал, — кивнул он на топтавшегося перед лифтами официанта.
С озабоченным лицом зашагал он по красной ковровой дорожке мимо отделанных под орех дверей, почти касаясь лысиной низкого, пылающего люминесцентными трубками потолка. Вся компания почтительно ждала его у двери 1037-го номера. Фотограф, прижав к уху японскую вспышку, выслушивал, есть ли в ней ток. Вспышка явно не жужжала.
Люсин повернул ключ и распахнул дверь. В номере был полумрак. Нашарив выключатель, он зажег свет, который включился не сразу, а нарастающими конвульсивными всполохами. «Дроссель плохо контачит», — отметил он и пригласил представителя посольства первым проследовать в номер. Затем он предложил мадам и Женевьеве Овчинниковой задержаться у входа, пока фотограф произведет съемку. Когда все было сделано, он усадил дам в глубокие огненные кресла и приступил к детальному осмотру вещей. Предстояла большая канитель, увенчать которую должны были опись вещей и протокол осмотра. И один только Бог знал, пригодится ли хоть что-нибудь из этого для нужд следствия.
В стенном шкафу стоял легкий кожаный чемодан. Наклейки гостиниц, кемпингов, мотелей. Возможно, хозяин водил автомобиль.
Чемодан был не заперт. Люсин положил его на стол и раскрыл. Серый, исландской шерсти свитер, рубашки, галстуки, пара замшевых перчаток, какая-то легкая курточка, два ящичка гаванских сигар «Корона коронас» (куплены, очевидно, в Москве, благо дешевы), электрогрелка и другие мало о чем говорящие вещи. Другое дело нейлоновая, на молнии папка. Ее следует осмотреть особо.
Люсин уложил вещи обратно в чемодан и опустил крышку. Рядом на полированной поверхности стола осталась только папка и маленькая сафьяновая коробочка. Он повертел, повертел ее и, нажав незаметно на какой-то потайной гвоздик, раскрыл. Вид у Люсина при этом был такой, словно он чему-то неожиданно удивился.
Коробочка была выложена серым лоснящимся атласом, на котором тяжелым лиловым светом переливался золотой аметистовый перстень. На внутренней стороне его было вырезано имя «Гвидо». Люсин вытащил перстень и, прищурившись, поглядел на свет. Фиолетовые, изломанные огни закружились в калейдоскопической разгранке. Перстень был явно мужской. Об этом говорила и величина камня, и массивность зажавших его золотых лап. Но предназначался он для пальца тонкого, женственного…
Люсин положил перстень в коробочку, отметив в памяти марку известнейшего магазина Картье. Он вновь откинул крышку чемодана и разворошил вещи. Достал двумя пальцами перчатку и, высоко подняв, повертел ее, словно кисть винограда.
Перчатка и перстень предназначались для разных рук. Логичнее предположить, что в чемодане хранят свои перчатки и чужой перстень, чем наоборот. Более того: именно перстень, а не перчатки, может быть, скажем, предназначен для подарка. Кому? Может быть, тому самому Гвидо?
— Скажите, мадам Локар, какие руки были у месье?
— Простите?
— Ну, большие, маленькие…
— Средние. Нормальные мужские руки. «Значит, колечко кому-то предназначалось».
— Волосатые?
— Да, немного.
— А какого цвета волосы?
— На руках?
— Разумеется.
— Такие же… Я имею в виду — как и на голове. Темные. «Окажись они светлыми — сразу бы завертелся третий вариант. Хорошо хоть волосы как будто свои…»
— Составим опись сейчас или после осмотра сразу все и перепишем? — спросил Люсин посольского чиновника.
— Как вам будет угодно, — улыбнулся тот и развел руками.
— Тогда после, — решил Люсин. Бросил коробочку в чемодан и защелкнул замок. — Папку тоже под самый конец поглядим.
В шкафу висели два костюма: черный — вечерний и серый — деловой; на полках были уложены сорочки и голубая пижама.
— Скажите, мадам Локар, — спросил Люсин, — в каком костюме вы видели его в последний раз?
— В сером.
— Вот в этом? — Люсин снял вешалку с пиджаком.
— Нет. Тот был в клетку.
«Значит, он не переодевался после завтрака».
Люсин легко прошелся по карманам. Вроде ничего интересного. Мелочь наша и не наша, троллейбусные билеты и билеты в кино, крошки табака…
— Он курил?
— О да! Сигары, — ответила мадам.
«Значит, не только сигары. Ну конечно! — обрадовался Люсин, обнаружив смятую целлофановую пачку „Филипп Моррис“. Но тут же лежала и сигара в алюминиевом футляре. — Сигареты мог держать для угощения. Бывает и такое».
— Он носил кольцо?
— Да. Золотое обручальное, но как вдовец, и на среднем пальце правой руки массивное серебряное с чернью кольцо с черепом.
— Ну, масонское? — оживился чиновник.
— Не знаю, — равнодушно повела плечом мадам.
«Масонское? Любопытно… А вот это еще любопытней!» Люсин извлек из бокового кармана серого пиджака несколько квитанций комиссионных магазинов.
— Так… Куплено в комиссионном на Арбате, — сказал он. — Рисунок Ю. Анненкова тушью «Женщина в ванне», тридцать два на двадцать восемь, цена сорок пять рублей. Любопытно… Это тоже на Арбате. Художник Сомов: «Арлекин и Смерть», девяносто четыре рубля.
Сомов потянул больше.
Люсин скользнул взглядом по стенам. Кроме гостиничной картинки, изображавшей каких-то людей, любующихся с Ленинских гор Лужниками, других шедевров живописи не было.
«Где же они — эти Арлекин и женщина в ванне?»
Третья квитанция, выписанная антикварным магазином на улице Горького, лаконично сообщала, что пропавший владелец этих костюмов, покупавший картины, приобрел еще и Будду, позолоченного, высотой 14 см, с дефектами. Стоил Будда полсотни.
Но его тоже не было видно.
«Искусством интересуется… Божественным… И чего он в Загорск-то не поехал? Что ж с ним, беднягой, приключилось?»
Люсин закрыл шкаф и еще раз оглядел номер. За сдвинутыми шторами привычно гудел город.
«Зачем это я свет зажег, когда на дворе день? Надо было только штору раскрыть. А публика небось подумала, что так надо…»
Он подошел к телевизору и раскрыл столик. Там, рядом с экспортной «Столичной», изготовленной из отборной пшеницы (отлитые на стекле английские буквы гарантировали однократное употребление стеклотары), скрывался позолоченный Будда. Был он страшен — трехголов и толстопуз и вид имел неприличный.
«А я-то представлял себе Будду по-другому. Думал, что он — как человек, а у этого морда кабанья и черепа на голове. Но им виднее. Высота та же, позолочен, потерт, пальцы сломаны. Так что, несомненно, с дефектами. Он самый и есть. За полсотни я бы такого купил. Забавно».
«Столичную», которую надпись на этикетке рекомендовала слегка охладить, пропавший иностранец в холодильник не ставил, видимо, вообще к ней не притрагивался, так как была она завернута в первозданный целлофан.
«Неужто тоже для кого-то припас? Тут, наверное, ноль восемь. Удивительный человек!»
Дошла очередь до письменного стола. Там-то и отыскались в среднем ящике завернутые в бумагу «Женщина в ванне» да «Арлекин и Смерть». Женщина была голой, но выглядела скромно. Люсин решил, что за несколько штрихов черной туши сорок пять рублей многовато. Зато другая картина была многоцветной акварелью. Желтый скелет в черном, забрызганном жемчужными слезками плаще выглядел весьма внушительно. К тому же он еще наигрывал на скрипочке из берцовой кости. «Тоже дороговато», — решил Люсин.
В тумбе стола он нашел две нераспечатанные коробки шоколада («Поистине этот человек живет для других!») и план ВДНХ.
Не обрадовала его и ванная. Там на зеркальной полочке стояли всевозможные флаконы, мыльница с тремя сортами мыла, какая-то ароматичная соль и бритва «Золинген» в кожаном футляре.
«Опасная! — с уважением подумал Люсин. — Не какая-нибудь электрическая. Значит, выбрит всегда, как бильярдный шар».
Еще висел там мохнатый халат, стояли поролоновые туфли, и прямо в ванне валялась мочалка, вернее, настоящая морская губка.
«Вот и все. Документы, деньги и сертификаты у него при себе. Человек он небедный и со вкусом. Но все в меру. Джентльмен».
— Он ведь настоящий джентльмен, не правда ли? — спросил Люсин, выходя из ванной.
— Думаю, да, — согласилась мадам Локар.
— И конечно, вчера за завтраком он был гладко выбрит?
— Конечно.
— У брюнетов это, знаете, целая проблема: не пройдет и часа, как снова синева проступает.
— Он всегда был гладко выбрит.
«Отлично! Это хорошо, что у него опасная, очень хорошо… Но ведь перед вечером ему надо было где-то побриться?»
— Ну что ж, дамы и господа, осмотрим теперь эту папку и приступим к описи.
Люсин прошел к столу, раскрыл папку и аккуратно вывалил на стол ее содержимое.
Фотограф на всякий случай сделал несколько снимков.
— У вас все? — спросил его Люсин.
— Все.
— Тогда раздвиньте, пожалуйста, шторы и погасите свет.
При дневном свете все как-то повеселели. Мадам подошла к окну. В обесцвеченное жарой июльское небо весело изливали лиловые, клубящиеся струи трубы ТЭЦ. По реке медленно тащился белый прогулочный катер. Женевьева закурила новую сигарету и длинным перламутровым ноготком время от времени сбивала с нее серую колбаску пепла. Фотограф перекручивал пленку, а посольский чиновник, откинувшись и кресле, вдохновенно разглядывал потолок, словно стихи сочинял.
Никто уже не ожидал от осмотра никаких чудес, и потому предметы, хранившиеся в нейлоновой папке, не вызывали особого интереса.
А напрасно…
Там был туристский план Москвы, черный пакет с фотографиями, колода карт, путеводитель по Ленинграду, изданный на английском языке АПН, и еще какая-то безделушка не безделушка, брелок не брелок, в общем, ярко-синяя керамическая фигурка величиной с мизинец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75