Представь себе кусок пляжа, отгороженный висящими на шестах сетями, столики в виде яликов, поплавки там всякие, якоря — это и есть «Дракончик». Да… Официанты в драных тельняшках и с красными платками на шее кормят — с ума сойти можно! И вот, представь, сижу я в таком ялике и гляжу на вечереющее тихое море. Невероятная луна медленно всплывает в этакой лазурной дымке, едва дышит прибой, где-то играет музыка, а мне приносят огромное блюдо раков, печеные мидии и огромную пеламиду на скаре! Каково? И плюс ко всему холодное пиво «Радебергер»! И рюмочку «Мастики» для пущей прохлады. Польешь в нее немного воды, и она тут же побелеет, как молоко, — кристаллы аниса выпадут… Самое питье в жару!
— Ты один в этом райском ялике сидел?
— Что? Неважно… Кстати, в этот день в «Дракончике» был морской праздник. Это зрелище, доложу тебе! Такого я не видал! Прямо на песке зажгли костры из сухого тростника. Не успели они прогореть, как тут же подкинули новую порцию. Пламя горит, искры летят, жар невозможный. Но наши пираты в тельняшках только, знай себе, подбрасывают. Хворост какой-то особый, сухую лозу и, конечно, все тот же тростник. Когда все это, наконец, прогорело, они разгребли угли граблями, и получился огненный ковер, что-нибудь метра два на четыре. И что ты думаешь? Притушив солью последние языки пламени, они разулись и устроили пляску на раскаленных углях! Босиком, старик! Каково?!
— Грин пишет о таком хождении как об одной из тайн Африки.
— Так то Африка, отец, а это наши другари-болгары, рядовые сотрудники «Балкантуриста»!.. Между прочим, один из наших, русских, толстый такой весельчак, тоже раздухарился, скинул сандалии — и прямо на угли! Все только ахнули…
— И что?
— А ничего. Он, конечно, не плясал, но пробежался, знаешь, по всей дорожке… Утром на пляже я сам его пятки осматривал — ни одного ожога. Так что, может, весь секрет тут лишь в душевном состоянии. Никакого страха быть не должно. Полная уверенность в успехе. И все будет в порядке.
— Нет, дорогой! — не согласился Гена. — Не все так просто, как нам кажется. Одно дело — попрыгать на огне, другое — медленно ходить в течение двух-трех минут. Тут есть и свои секреты, и особая, неизвестная нам подготовка. Возьми хотя бы заклинателей дождей. Или бушменов, которые читают мысли друг друга, глядя на дым костра. Это ведь все загадки одного порядка…
— Все это ерунда! У нас под самым носом творятся делишки и почище. Вот я сейчас веду следственные изыскания…
Под нежное мясо агнешка, запиваемое темно-красным «Мелником», разговор постепенно перешел в русло явлений таинственных и непонятных. И как-то само собой получилось, что Юра Березовский проболтался о своих исторических изысканиях. Наверное, большой беды в этом не было. Но даже Гене Бурмину, своему в доску парню и доверенному человеку, не стоило пока рассказывать об этих пусть не секретных, но все же достаточно деликатных вещах. Березовский это понимал, но, сказав «а», он должен был сказать «б» — не мог же он ни с того ни с сего оборвать разговор. Надо было на что-то решаться немедленно. И он решился. Выбрал оптимальный вариант. Не очень оригинальный, надо сказать.
— Только дай мне слово, что все это останется между нами. — Он понизил голос и придвинулся к собеседнику, лихорадочно соображая, как выйти из неприятного положения: и Гену не обидеть, и слова не нарушить?
— Ну? — Гена даже вилку отложил и весь подался к приятелю. — Можешь не сомневаться! Ну?
— Я тебе верю, голубь! — вздохнул Березовский. — Но дело это сугубо конфиденциальное. Понимаешь? Поэтому я не буду тебе рассказывать, как и с чем оно связано, что, старик, и почему. Скажу только одно: где-то в Москве находится сейчас ларец, в котором альбигойцы хранили свои тайные святыни.
— Не может быть!.. — прошептал Гена, но по всему было видно, что поверил он сразу и безоговорочно и только лишь ждет подробностей.
— Да… — Юра довольно откинулся в кресле. Решив пожертвовать малым ради спасения остального, он заглушил кошачье поскребывание совести и наслаждался теперь беседой, можно сказать, с чистой душой. — Эта реликвия, ставшая позднее известной под названием ларец Марии Медичи, находится где-то рядом. Этот сундук знал графа Калиостро, мальтийских рыцарей, тамплиеров, государя императора Павла Первого, может быть, многих декабристов и даже самого Пушкина! Последний его владелец — царский генерал-губернатор, сатрап, так сказать: перед тем как смыться в семнадцатом году, передал его своему слуге.
— И где же он теперь?!
— В этом-то вся загвоздка… Но тут кончаются уже границы моей власти. Это не моя тайна, Гена! Как только станет возможно, ты первый узнаешь всю эту жу-утчайшую историю! А пока нет, старик, пока — молчок!
— Это, случайно, не связано с деятельностью нашего дружка Люсина? — спросил проницательный Гена.
— Ой, миленок! — укоризненно покачал головой Березовский. — Я не говорю тебе ни да, ни нет. Оцени это! И вообще: забудь пока о сундуке. Настанет день — и ты все узнаешь. Обещаю тебе! Тем более что я намереваюсь написать об этом книгу… Так что, как сам понимаешь, тебя это не минует.
— Рассказывать не можешь, а писать…
— Нет же, нет! Писать тоже пока нельзя. Я же не сказал тебе, что пишу, я только собираюсь… Понимаешь? Но я уже вижу эту книгу! Я еще многого не знаю, все в тумане, но — как бы это сказать? — уже чувствую удивительный, неповторимый вкус! Я даже знаю фразу, которой закончу.
— Ну?
— «Звезды солгали. Игра не кончилась!» Что-нибудь в этом роде.
— Любопытно! Значит, вот почему ты вдруг занялся астрологией!
Березовский, действительно разрабатывая исторические толщи, столкнулся с некоторыми астрологическими проблемами. Как всегда обстоятельно и за минимальный срок, он постиг нехитрую тайну составления гороскопов и приобрел квалификацию шарлатана средней руки, где-нибудь в Швейцарии или ФРГ он мог бы даже зарабатывать этим деньги. Побочным результатом приобретенных знаний явилось несколько милых мистификаций и, конечно, куча примитивных гороскопов, которые Березовский составил для ближайших друзей. В частности, гороскоп Гены, родившегося 10 июня неважно какого года, гласил: «Созвездие Близнецов обещает успех в любви, пылкость, стремительность следовать всему возвышенному. Мужчина-Близнец похож на ребенка, который никогда не вырастает. Он удачлив, и все дается ему без особых усилий, как бы само собой. Счастливый месяц для него — август, день недели — вторник, числа — 5, 10, 15».
Сейчас было как раз 15 августа и как раз вторник. Березовский вспомнил это и, досадуя, закусил губу. Разговор следовало как можно скорее перевести на другие рельсы, иначе проницательный Гена обо всем догадается. Ведь они встречались по два, а то и по три раза на неделе, и все Юрины увлечения так или иначе прорывались в разговорах. Сопоставив все это с загадочным сундуком, Гена действительно мог проведать слишком о многом. Именно этот нежелательный для Березовского мыслительный процесс и протекал сейчас в бурминской голове.
— И материалы о десятой главе «Евгения Онегина», которые я тебе достал, значит, были тебе нужны вовсе не для знакомой критикессы? — спросил он, что-то припомнив и сопоставив в полном соответствии с запоздалым предвидением Березовского.
— Гена, прошу тебя, перестань ворочать мозгами! Забудь пока об этом сундуке, будто я тебе ничего не говорил! Не выпытывай, котик! Умоляю!
— Ну ладно, — со вздохом согласился Гена. — Будь по-твоему. Но о самом-то сундуке ты можешь говорить? Какой он из себя? Ты его видел?
— Нет, в том-то и дело, что не видел! — Березовский обрадовался повороту в разговоре. Лучше уж было говорить об исторической реликвии, раз уж он все равно о ней проболтался, чем о той немыслимой каше, которая заварилась вокруг этого сундука. — Но я знаю, как он выглядит… — И, словно птица, уводящая охотника от гнезда, он поспешил достать из папки какие-то старые журналы. — Вот смотри: это «Столица и усадьба». Выходил у нас в России такой журнальчик в годы Первой мировой войны. Обрати-ка внимание, как господин редактор Вл. Крымов заманивал подписчиков…
— При чем тут твоя «Столица и усадьба»? Я же тебя…
— Погоди, погоди! — остановил его Березовский. — Это о том самом… Но прочти сначала, что пишет редакция в первом номере.
Гена взял в руки журнал с помещичьим колонным домом и лебединым прудом на обложке. В обращении к гг. подписчикам было сказано:
«…Все газеты ведут хронику несчастных случаев, никто не пишет о счастливых моментах жизни.
Жизнь полна плохого, печального гораздо больше, чем веселого, но есть же и хорошее — красивое, — об этой красивой жизни писать не принято…
У нас печатают портрет интересного человека, его дом, его изящные вещи, пишут об укладе его жизни только тогда, когда он умрет, попадет в крушение поезда или в судебный процесс! Еще такое право дает выступление в общественных делах, но не все же интересные люди работают в этой области, есть и другие.
Заграничная печать — особенно в стране самой совершенной культуры, в Англии, — давно уже отступила от этого принципа. В английских газетах пишут не только некрологи, пишут также о радостном рождении, о помолвках, балах, охотах и т. д.
Радостного так мало в жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, как можно больше говорить о нем.
Недавнее русской усадьбы, с ее своеобразной жизнью, уходит в прошлое. Меняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль… Сколько погибло произведений искусства, вдохновения человеческой мысли, благородных традиций, красивой старины в тех старых усадьбах, в домах, даже в отдельных предметах, которые разрушены уже временем или самим человеком.
Красивая жизнь доступна не всем, но она все-таки существует, она создает те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием. Хотелось бы запечатлеть эти черточки русской жизни в прошлом, рисовать постепенно картину того, что есть сейчас, что осталось, как видоизменяется, подчеркнуть красивое в настоящем. Эту задачу ставит себе редакция. Всякая политика, партийность, классовая рознь будут абсолютно чужды журналу».
— Вот это маразм! — восхитился Гена. — Это да! Но какой великолепный документ! А? Какой комментарий к эпохе! Ведь тогда уже война вовсю шла?
— Конечно! — кивнул Березовский. — Газеты печатали бесконечные списки убитых. Появились боевые аэропланы, иприт, люди умирали в кровавой грязи. «Испанка» знаменитая, вши… А тут красивая жизнь… Погляди теперь, что они пишут в номере семнадцать… — Он передал Гене другой журнал, с голубой балериной, замершей на пуантах. — Этот номер все-таки отозвался на злобу дня. Но как!
«…Наша громадная армия доблестно сражается за отечество, и вся страна с твердой уверенностью в безопасности, в победе спокойно живет, почти как и в мирное время. Нет в мире той силы, которая могла бы выбить из колеи необъятную Русь…
Наш журнал по своей программе, по своему девизу “красивая жизнь”, не должен, кажется нам, ни в чем отступать от прежнего содержания. Мы можем дополнить его только иллюстрациями некоторых новых, величественных, красивых черт русской жизни, вдруг проявившихся среди общего подъема.
Война пройдет, за нею ждет Россию еще большее величие, а в теперешние трудные минуты всякий должен, кажется нам, по мере сил спокойно делать свое дело».
— Каково? — Березовский нетерпеливо вырвал журнал и начал быстро его листать, отыскивая что-то еще.
— Впечатляет… Знаешь, я бы эти журналы в Музее Революции выставил. Лучшей иллюстрации того, что режим прогнил и просто не мог не развалиться, и придумать нельзя. Действительно, потрясающий документ!
— А теперь гляди! — Березовский указал на большую фотографию, на которой был изображен господин во фраке и с орденами, положивший руку с зажатой в ней лайковой перчаткой на высокий резной сундук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
— Ты один в этом райском ялике сидел?
— Что? Неважно… Кстати, в этот день в «Дракончике» был морской праздник. Это зрелище, доложу тебе! Такого я не видал! Прямо на песке зажгли костры из сухого тростника. Не успели они прогореть, как тут же подкинули новую порцию. Пламя горит, искры летят, жар невозможный. Но наши пираты в тельняшках только, знай себе, подбрасывают. Хворост какой-то особый, сухую лозу и, конечно, все тот же тростник. Когда все это, наконец, прогорело, они разгребли угли граблями, и получился огненный ковер, что-нибудь метра два на четыре. И что ты думаешь? Притушив солью последние языки пламени, они разулись и устроили пляску на раскаленных углях! Босиком, старик! Каково?!
— Грин пишет о таком хождении как об одной из тайн Африки.
— Так то Африка, отец, а это наши другари-болгары, рядовые сотрудники «Балкантуриста»!.. Между прочим, один из наших, русских, толстый такой весельчак, тоже раздухарился, скинул сандалии — и прямо на угли! Все только ахнули…
— И что?
— А ничего. Он, конечно, не плясал, но пробежался, знаешь, по всей дорожке… Утром на пляже я сам его пятки осматривал — ни одного ожога. Так что, может, весь секрет тут лишь в душевном состоянии. Никакого страха быть не должно. Полная уверенность в успехе. И все будет в порядке.
— Нет, дорогой! — не согласился Гена. — Не все так просто, как нам кажется. Одно дело — попрыгать на огне, другое — медленно ходить в течение двух-трех минут. Тут есть и свои секреты, и особая, неизвестная нам подготовка. Возьми хотя бы заклинателей дождей. Или бушменов, которые читают мысли друг друга, глядя на дым костра. Это ведь все загадки одного порядка…
— Все это ерунда! У нас под самым носом творятся делишки и почище. Вот я сейчас веду следственные изыскания…
Под нежное мясо агнешка, запиваемое темно-красным «Мелником», разговор постепенно перешел в русло явлений таинственных и непонятных. И как-то само собой получилось, что Юра Березовский проболтался о своих исторических изысканиях. Наверное, большой беды в этом не было. Но даже Гене Бурмину, своему в доску парню и доверенному человеку, не стоило пока рассказывать об этих пусть не секретных, но все же достаточно деликатных вещах. Березовский это понимал, но, сказав «а», он должен был сказать «б» — не мог же он ни с того ни с сего оборвать разговор. Надо было на что-то решаться немедленно. И он решился. Выбрал оптимальный вариант. Не очень оригинальный, надо сказать.
— Только дай мне слово, что все это останется между нами. — Он понизил голос и придвинулся к собеседнику, лихорадочно соображая, как выйти из неприятного положения: и Гену не обидеть, и слова не нарушить?
— Ну? — Гена даже вилку отложил и весь подался к приятелю. — Можешь не сомневаться! Ну?
— Я тебе верю, голубь! — вздохнул Березовский. — Но дело это сугубо конфиденциальное. Понимаешь? Поэтому я не буду тебе рассказывать, как и с чем оно связано, что, старик, и почему. Скажу только одно: где-то в Москве находится сейчас ларец, в котором альбигойцы хранили свои тайные святыни.
— Не может быть!.. — прошептал Гена, но по всему было видно, что поверил он сразу и безоговорочно и только лишь ждет подробностей.
— Да… — Юра довольно откинулся в кресле. Решив пожертвовать малым ради спасения остального, он заглушил кошачье поскребывание совести и наслаждался теперь беседой, можно сказать, с чистой душой. — Эта реликвия, ставшая позднее известной под названием ларец Марии Медичи, находится где-то рядом. Этот сундук знал графа Калиостро, мальтийских рыцарей, тамплиеров, государя императора Павла Первого, может быть, многих декабристов и даже самого Пушкина! Последний его владелец — царский генерал-губернатор, сатрап, так сказать: перед тем как смыться в семнадцатом году, передал его своему слуге.
— И где же он теперь?!
— В этом-то вся загвоздка… Но тут кончаются уже границы моей власти. Это не моя тайна, Гена! Как только станет возможно, ты первый узнаешь всю эту жу-утчайшую историю! А пока нет, старик, пока — молчок!
— Это, случайно, не связано с деятельностью нашего дружка Люсина? — спросил проницательный Гена.
— Ой, миленок! — укоризненно покачал головой Березовский. — Я не говорю тебе ни да, ни нет. Оцени это! И вообще: забудь пока о сундуке. Настанет день — и ты все узнаешь. Обещаю тебе! Тем более что я намереваюсь написать об этом книгу… Так что, как сам понимаешь, тебя это не минует.
— Рассказывать не можешь, а писать…
— Нет же, нет! Писать тоже пока нельзя. Я же не сказал тебе, что пишу, я только собираюсь… Понимаешь? Но я уже вижу эту книгу! Я еще многого не знаю, все в тумане, но — как бы это сказать? — уже чувствую удивительный, неповторимый вкус! Я даже знаю фразу, которой закончу.
— Ну?
— «Звезды солгали. Игра не кончилась!» Что-нибудь в этом роде.
— Любопытно! Значит, вот почему ты вдруг занялся астрологией!
Березовский, действительно разрабатывая исторические толщи, столкнулся с некоторыми астрологическими проблемами. Как всегда обстоятельно и за минимальный срок, он постиг нехитрую тайну составления гороскопов и приобрел квалификацию шарлатана средней руки, где-нибудь в Швейцарии или ФРГ он мог бы даже зарабатывать этим деньги. Побочным результатом приобретенных знаний явилось несколько милых мистификаций и, конечно, куча примитивных гороскопов, которые Березовский составил для ближайших друзей. В частности, гороскоп Гены, родившегося 10 июня неважно какого года, гласил: «Созвездие Близнецов обещает успех в любви, пылкость, стремительность следовать всему возвышенному. Мужчина-Близнец похож на ребенка, который никогда не вырастает. Он удачлив, и все дается ему без особых усилий, как бы само собой. Счастливый месяц для него — август, день недели — вторник, числа — 5, 10, 15».
Сейчас было как раз 15 августа и как раз вторник. Березовский вспомнил это и, досадуя, закусил губу. Разговор следовало как можно скорее перевести на другие рельсы, иначе проницательный Гена обо всем догадается. Ведь они встречались по два, а то и по три раза на неделе, и все Юрины увлечения так или иначе прорывались в разговорах. Сопоставив все это с загадочным сундуком, Гена действительно мог проведать слишком о многом. Именно этот нежелательный для Березовского мыслительный процесс и протекал сейчас в бурминской голове.
— И материалы о десятой главе «Евгения Онегина», которые я тебе достал, значит, были тебе нужны вовсе не для знакомой критикессы? — спросил он, что-то припомнив и сопоставив в полном соответствии с запоздалым предвидением Березовского.
— Гена, прошу тебя, перестань ворочать мозгами! Забудь пока об этом сундуке, будто я тебе ничего не говорил! Не выпытывай, котик! Умоляю!
— Ну ладно, — со вздохом согласился Гена. — Будь по-твоему. Но о самом-то сундуке ты можешь говорить? Какой он из себя? Ты его видел?
— Нет, в том-то и дело, что не видел! — Березовский обрадовался повороту в разговоре. Лучше уж было говорить об исторической реликвии, раз уж он все равно о ней проболтался, чем о той немыслимой каше, которая заварилась вокруг этого сундука. — Но я знаю, как он выглядит… — И, словно птица, уводящая охотника от гнезда, он поспешил достать из папки какие-то старые журналы. — Вот смотри: это «Столица и усадьба». Выходил у нас в России такой журнальчик в годы Первой мировой войны. Обрати-ка внимание, как господин редактор Вл. Крымов заманивал подписчиков…
— При чем тут твоя «Столица и усадьба»? Я же тебя…
— Погоди, погоди! — остановил его Березовский. — Это о том самом… Но прочти сначала, что пишет редакция в первом номере.
Гена взял в руки журнал с помещичьим колонным домом и лебединым прудом на обложке. В обращении к гг. подписчикам было сказано:
«…Все газеты ведут хронику несчастных случаев, никто не пишет о счастливых моментах жизни.
Жизнь полна плохого, печального гораздо больше, чем веселого, но есть же и хорошее — красивое, — об этой красивой жизни писать не принято…
У нас печатают портрет интересного человека, его дом, его изящные вещи, пишут об укладе его жизни только тогда, когда он умрет, попадет в крушение поезда или в судебный процесс! Еще такое право дает выступление в общественных делах, но не все же интересные люди работают в этой области, есть и другие.
Заграничная печать — особенно в стране самой совершенной культуры, в Англии, — давно уже отступила от этого принципа. В английских газетах пишут не только некрологи, пишут также о радостном рождении, о помолвках, балах, охотах и т. д.
Радостного так мало в жизни, что его, казалось бы, надо подчеркивать, как можно больше говорить о нем.
Недавнее русской усадьбы, с ее своеобразной жизнью, уходит в прошлое. Меняется быстро и жизнь города, многое становится лучше, а иного жаль… Сколько погибло произведений искусства, вдохновения человеческой мысли, благородных традиций, красивой старины в тех старых усадьбах, в домах, даже в отдельных предметах, которые разрушены уже временем или самим человеком.
Красивая жизнь доступна не всем, но она все-таки существует, она создает те особые ценности, которые станут когда-нибудь общим достоянием. Хотелось бы запечатлеть эти черточки русской жизни в прошлом, рисовать постепенно картину того, что есть сейчас, что осталось, как видоизменяется, подчеркнуть красивое в настоящем. Эту задачу ставит себе редакция. Всякая политика, партийность, классовая рознь будут абсолютно чужды журналу».
— Вот это маразм! — восхитился Гена. — Это да! Но какой великолепный документ! А? Какой комментарий к эпохе! Ведь тогда уже война вовсю шла?
— Конечно! — кивнул Березовский. — Газеты печатали бесконечные списки убитых. Появились боевые аэропланы, иприт, люди умирали в кровавой грязи. «Испанка» знаменитая, вши… А тут красивая жизнь… Погляди теперь, что они пишут в номере семнадцать… — Он передал Гене другой журнал, с голубой балериной, замершей на пуантах. — Этот номер все-таки отозвался на злобу дня. Но как!
«…Наша громадная армия доблестно сражается за отечество, и вся страна с твердой уверенностью в безопасности, в победе спокойно живет, почти как и в мирное время. Нет в мире той силы, которая могла бы выбить из колеи необъятную Русь…
Наш журнал по своей программе, по своему девизу “красивая жизнь”, не должен, кажется нам, ни в чем отступать от прежнего содержания. Мы можем дополнить его только иллюстрациями некоторых новых, величественных, красивых черт русской жизни, вдруг проявившихся среди общего подъема.
Война пройдет, за нею ждет Россию еще большее величие, а в теперешние трудные минуты всякий должен, кажется нам, по мере сил спокойно делать свое дело».
— Каково? — Березовский нетерпеливо вырвал журнал и начал быстро его листать, отыскивая что-то еще.
— Впечатляет… Знаешь, я бы эти журналы в Музее Революции выставил. Лучшей иллюстрации того, что режим прогнил и просто не мог не развалиться, и придумать нельзя. Действительно, потрясающий документ!
— А теперь гляди! — Березовский указал на большую фотографию, на которой был изображен господин во фраке и с орденами, положивший руку с зажатой в ней лайковой перчаткой на высокий резной сундук.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75