– Она ничего не слышала о нем.
– И я не слышал, и меня это беспокоит. Сейчас особенно.
– Что ж, я постараюсь сделать все возможное, чтобы его найти. Но страна большая, а молодой парень вроде него может быть где угодно и стать кем угодно.
– Это я понимаю. И ценю и ваши усилия, Нейт, и участие Мэри Энн в судьбе брата.
– Мне нужно поговорить с людьми. Кроме Трэйнора, был еще кто-нибудь близок с Джимми? – На радиостанции работал парень по фамилии Хоффман, мальчик лет двадцати с небольшим, который был диктором и немного занимался спортивным вещанием. Но он уже не работает на Даббл-Ю. Оу. Си. уехал, не оставив нового адреса. До того, как уехать он много помогал еще одному парню, Датчу; может неплохо и с ним поговорить...
– Он знает Джимми?
– Нет. Дат? у нас всего несколько месяцев. Но они с Хоффманом были большими приятелями, и имя Джимми могло упоминаться в их разговорах. С ним стоит поговорить.
– Еще кто?
– Не думаю, что найдется еще кто-нибудь. Коллеги Джимми по высшей школе и колледжу, как мне известно, защитились и разъехались в разные стороны. А кроме журналистики, его мало что интересовало, и друзей было немного. В то время его самым близким другом была Мэри Энн, но я уверен, что вы расспрашивали ее об этом.
– Ну что ж. Хорошо, для начала вы мне назвали две фамилии. Этот спортивный радиокомментатор, когда я смогу с ним встретиться?
– Завтра утром. Рано утром и договорюсь. Я устрою вам встречу с Трэйнором – тоже утром или сразу после обеда.
– Хорошо.
– А сейчас я покажу, где вы будете спать. Это комната Джимми, наверху.
Внутри, как и снаружи, дом был современный: светлые оштукатуренные стены и деревянные полы и балки на потолке, минимум украшений на стенах. Пока мы шли по коридору, я заметил кабинет Джона Бима – большая комната с книжными полками, несколькими кожаными креслами, удобными на вид, и кушеткой – вот и все, что в ней было.
Комната Джимми была угловой, не очень большая, с двумя кроватями – спальной и еще одной, маленькой. На стенах висело несколько полок, но они были пусты. В комнате не осталось никаких следов пребывания Джимми. Должно быть, что-то отразилось на моем лице, потому что Джон Бим сказал:
– Я не из тех, Нейт, кто хранит святыни. – Он печально улыбнулся. – Уверен, Мэри Энн будет недовольна, узнав, что я убрал модели самолетов и пиратских кораблей, древние кресты и другое имущество Джимми.
– После всего, что случилось, кто может вас упрекнуть, что вы выбросили этот ненужный хлам.
Я использовал слово «хлам», чтобы проверить старика и точно – он вздрогнул.
– Я не выбрасывал его вещи, Нейт, – ответил он. – Они сложены в подвале. За исключением его проклятых альбомов с вырезками. Их я сжег.
Он на секунду дотронулся до лица рукой в серой перчатке; он был не такой уж сильный, каким хотел казаться. Потом извинился, сказав, что должен дать мне возможность устроиться, и ушел. Я разделся до трусов и забрался в постель. Сквозь окно пробивался лунный свет, хотя саму луну я увидеть не смог.
Я думал о Мэри Энн, спавшей где-то рядом, может, даже за соседней дверью. То я хотел пойти к ней, то желал, чтобы она пришла ко мне.
А то я вообще не хотел иметь с ней никаких дел (во всяком случае, не в комнате брата, не в его постели). Мне от этого было бы не по себе, хотя ни за что на свете я не смог бы объяснить – почему.
Глава 23
Меня разбудил гром.
Я сел на постели. В окна хлестал дождь, барабаня по стеклам так, что они дребезжали. Взглянув на свои часы на маленьком столике рядом с кроватью, – было чуть больше трех, – я попытался снова заснуть, но громкая дробь дождя и раскаты грома, от которых сотрясалась земля, свели мои усилия на нет. Я поднялся и выглянул в окно. Противное небо, под которым мы сюда ехали, сдержало, наконец, свои обещания, и я был рад, что нахожусь под крышей, а не веду машину через штат Иллинойс. Я все еще стоял у окна, когда хляби небесные разверзлись и пошел град. Было похоже, как будто дюжина Дизи Динсов колотила по крыше бейсбольными мячами.
Грохот стоял ужасающий.
– Натан?
Я оглянулся: Мэри Энн, все еще в голубом халате, обхватив себя руками как бы в поисках спасения, пробежала через комнату прямо ко мне. И крепко ко мне прижалась, вся дрожа.
– Это всего-навсего град, детка, – сказал я.
– Пожалуйста. Отойди от окна.
Внизу на лужайке собирались градины. Господи, да они в самом деле были размером с бейсбольный мячик. Одна градина отскочила от подоконника, и я последовал совету Мэри Энн.
Мы стояли рядом с кроватью, и я обнимал ее.
– Можно я лягу с тобой под одеяло, – попросила она. Попросила, как ребенок. Тут не было надуманного предлога – она на самом деле испугалась.
– Конечно, – ответил я и закрыл дверь. Она устроилась в постели рядом со мной, тесно прижавшись, и постепенно перестала дрожать. Град продолжался еще добрых двадцать минут.
– Ты меня прости за сегодняшнее, – сказала она. Из-за грохота за окном я едва разбирал, что она говорит.
– Мы оба вели себя по-детски, – ответил я.
– Думаю, что я, наверное, просто сноб.
– Все не без греха.
– Я очень люблю тебя, Натан.
– Любишь?
– Да, очень.
– Почему?
– Не знаю. А ты знаешь, почему меня любишь?
– Если отбросить сексуальное влечение? Тоже не знаю.
– Мне с тобой безопасно, Натан.
– Это же прекрасно, – сказал я, думая о том же.
– Ты сильнее меня. И видишь мир таким, какой он есть.
– В силу моей профессии, а ты видишь его как-то по-другому, и ты не одна такая.
– Думаю, я всегда смотрю сквозь розовые очки.
– Что ж, по крайней мере, на сей счет ты не заблуждаешься. А это значит, что ты большая реалистка, чем думаешь.
– Да ведь всякий, кто глядит на мир сквозь розовые очки, – реалист. Ведь именно поэтому он их и надевает.
– Что ж, смелей, Мэри Энн. Пока, без сомнения, жизнь тебя гладит по головке. И отец у тебя, кажется, отличный парень.
– Да, он просто удивительный.
– И, очевидно, с братом у тебя было все хорошо, иначе ты бы и не подумала нанимать меня для его поисков.
– Верно. Мы с Джимми были очень друг к другу привязаны. Иногда я даже могла лежать с ним в постели, рот как сейчас с тобой. И ничего тут плохого не было. Помню – мы играли в мужа и жену и целовались... Ну и всякие такие глупости, которые делают в детстве. Но я не была влюблена в брата, Натан. Ничем плохим мы с ним не занимались.
– Знаю.
– Конечно, ты знаешь – ведь я только с тобой одним и была вместе. Уж тебе-то известно, что я говорю правду.
– Знаю.
– Но мы с Джимми... единое целое. Папа замечательный, но он может быть холодным. Каким-то официальным. Наверное, это присуще доктору, как я думаю. Но в точности не уверена. У меня ведь не было матери. Я росла, не представляя, какая она, – она умерла, когда родила меня и Джимми. Иногда, обычно по ночам, я из-за этого плакала. Не часто – пойми меня правильно – я ведь не истеричка какая-нибудь. И к психиатру я хожу просто для того, чтобы лучше понимать себя, – для актрисы ведь это полезно, ты согласен?
– Конечно.
– Папа рассказал тебе об аварии? Как он сжег руки?
– Да.
– Это ведь моя вина. Он тебе это рассказал?
– Нет...
– Я видела ту машину. Я увидела, как она на нас мчится, и со мной сделалась страшная истерика. Я вцепилась в папину руку, и, думаю (хотя, кроме Джимми, никому этого не говорила), думаю, потому папа и не смог избежать столкновения.
– Мэри Энн, а ты с отцом никогда об этом не творила?
– Нет. По-настоящему – нет.
– Послушай. Ту машину вел пьяный водитель. Без всяких огней, как сказал твой отец. Это правда?
– Да, – согласилась она.
– Так вот – никто, кроме этого парня, в случившемся не виноват. И даже если твоя вина и состояла в чем-то, ты была еще ребенком. Ты перепугалась, ну так что? Пора об этом забыть.
– Психиатр говорит то же самое.
Град перестал, но дождь все продолжался.
– Он прав, – заметил я.
– Я хотела тебе об этом просто рассказать. Не знаю почему, но хотела. Это нечто, чем я хотела с тобой поделиться. Именно «поделиться» – вот точное слово.
– Я рад, что ты рассказала. Не люблю секретов.
– Я тоже не люблю, Натан.
– Да?
– Я знаю, почему люблю тебя.
– В самом деле?
– Ты честный.
Я громко рассмеялся:
– Меня еще никто не упрекал за честность.
– Я о тебе читала в газетах. И когда сказала, что пришла к тебе в офис, так как ты был первым в телефонной книге, это была только половина всей правды. Я сразу узнала твою фамилию и вспомнила, что ты ушел из полиции после перестрелки. Расспросила об этом кое-кого из друзей в Тауер Тауне, и они сказали, что слышали, будто ты ушел, не захотев играть в нечестные игры.
Прозвучало так, будто в Тауер Тауне могут обсуждать подобную чепуху.
– Но это ведь так? И на суде на прошлой неделе ты сказал правду. А все потому, что ты честный.
Я слегка сжал ее за плечо, самую малость, но так, чтобы она обратила внимание.
– Слушай, Мэри Энн. Не делай из меня того, кем я, на самом деле, не являюсь. Когда смотришь на меня, не надевай розовые очки. Наверное, я отличаюсь от многих известных людей, но и я – не воплощение честности, совсем нет. Ты меня слушаешь?
Она улыбалась, как ребенок, которым, в сущности, и была.
– И почему же ты меня любишь? – спросил я. – Потому что я детектив? «Тайное око»? Не делай из меня романтический образ, Мэри Энн. Я просто человек.
Повернувшись ко мне лицом, она освободилась от моей руки и, крепко обняв меня, кокетливо улыбнулась и сказала:
– Мне известно, что ты еще и мужчина. Я могу за это и поручиться.
– В самом деле, Мэри Энн?
– Может, это и наивно, Натан, но я знаю, что ты настоящий мужчина и притом честный, – во всяком случае, для Чикаго.
– Мэри Энн...
– Просто будь честным и со мной. Не лги мне, Натан. Не притворяйся.
– Забавно слышать такое пожелание из уст актрисы. Она села на постели; халатик распахнулся, и я увидел нежные изгибы грудей.
– Обещай мне, – повторила она. – Никакой лжи. И я тебе пообещаю то же самое.
– Отлично, – сказал я. – Это справедливо. Она улыбнулась, но уже не игриво, не с хитростью или каким-то расчетом, а по-хорошему – открыто и мило.
Став вдруг серьезной и выскальзывая из халата, она спросила:
– Ты не хочешь меня?
Хоть это и была постель ее брата, я уже был не в состоянии возражать и полез за презервативом, но она остановила меня:
– Пожалуйста, не надо.
– Надеюсь, ты понимаешь, что у нас могут получиться маленькие Мэри Энн и Натаны.
– Знаю. Прервешься, если захочешь, но я хочу чувствовать тебя в себе и хочу, чтобы и ты меня чувствовал...
* * *
Мы двигались в ритме дождя, чьи бегущие по стеклу струи отражались размытыми узорами на призрачно-бледном теле Мэри Энн. Находясь в ней, я был тверд и нежен. Ее рот приоткрылся в страстной улыбке, а глаза смотрели на меня с обожанием, которого я никогда прежде не замечал ни у одной из женщин. Когда же я вышел на какое-то мгновение, лицо ее страдальчески изменилось, но руки уже обхватили меня, вынуждая отдать теплое семя в сложенные ковшиком ладони. Она поглядела на меня с улыбкой, которую я запомнил навсегда, до могилы.
Потом, опомнившись, она вытащила из кармана халата несколько салфеток, неохотно, медленно вытерла руки, набросила халат, поцеловала меня, погладив по лицу и оставила в одиночестве. Дождь кончился.
* * *
Утром отец приготовил для нас грейпфруты и кофе. Он опять был в сером – другой костюм, другого тона серый галстук, но снова серый цвет, возможно, потому, что для неизменных перчаток – это наиболее подходящий цвет.
Мы с Мэри Энн сидели по одну сторону стола, а ее отец – напротив. Я молчал, а вот отец с дочерью увлеклись разговором и забыли обо всем на свете. Джон Бим сообщил, конечно, что он слушает все радиопостановки с участием дочери. А чтобы послушать «Знакомьтесь, просто Билл», он даже делает перерыв на работе в колледже. Но особенно ему понравилась постановка «Эст Линна», в радиоварианте – «Мистер театрал».
Это явно обрадовало Мэри Энн, одетую в это утро в дамское платье с набивным желто-белым рисунком;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56