Что тут творилось в его воображении! Если бы она только знала! Он вce пытался увидеть ее лицо... но было очень большое расстояние. В ее фигуре, походке что-то было знакомое, родное... Он был уверен, что встречал ее... Но где?
НЕБО. ВОРОН
Я все знал об этой женщине. Она была врачом-терапевтом и пять дней в неделю ходила в Зону лечить больных зэков. Относилась она к ним как к обычным больным, по поводу их прошлого не фантазировала, сегодняшней их жизнью не интересовалась. Умела соприкасаться с ними и держать на дистанции. Натура тонкая, она могла безошибочно определять, кто из ее больных был из ее мира мира чувств и потаенных желаний. Так она, приметливая, вышла на высокого молчаливого полуюношу-полумужчину, старательно прятавшего при встрече тонкие руки с музыкальными пальцами - стеснялся.
Однажды она ему это сказала. Он поднял глаза. Не надо даже обладать моей интуицией, чтобы представить, что с ними случилось дальше. Это был человек, которого в Зоне прозвали Достоевским. Он писал книгу о людях, с которыми жил рядом.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Однажды она мне сказала:
- Зачем вы прячете руки от меня? Если и стесняетесь перед ними, - кивнула за окно на белеющую в полумраке Зону, - перед женщиной за такие руки вам не должно быть стыдно. Поверьте мне.
Я поднял на нее глаза. Впервые.
...Я будто знал ее всегда, и досель живы волшебные ощущения ее налитого, но удивительно нежного, бархатистого тела... и потока волос, они всегда омывали меня всего, с какой бы стороны я ни обнимал ее... Зажатая опасностью разоблачения нашей связи, она силилась подавить чувства, стоически молчала, кусая губы, но иногда прорывались такие дикие страсти и стоны, разрывающие ее естество, что мне становилось страшно... она возродила во мне память о женщинах, которых я любил телесной любовью, и от каждой она взяла только лучшее и оттого была по сути бессмертна - Женщина, воплотившая Страсть, вечная, не упустившая ничего из искусства любви и женских тайн...
В вонючем бараке, вспоминая об очередной тайной встрече, я каждый раз спокойно и трезво не верил в ее существование, считая все это счастливым сном. Когда все повторялось, я даже не мечтал о продолжении, потому что мы вели себя так, будто в этот момент были некими бессмертными существами, неутомимыми и не знающими о существовании времени.
Никогда и ни с кем, уже на свободе, куда я вышел и безрассудно нырнул в свои проинтеллигентские московские круги, полные всяких высоких соблазнов, я не подходил даже близко к тем ощущениям, что испытывал в полутемной комнатке санчасти, на ее кушетке...
МЕЖДУ ЗОНОЙ И НЕБОМ. ДОСТОЕВСКИЙ
Измаявшийся на башенном кране Пашка гениально придумал себе развлечение, что сделало риск подъема на такую верхотуру вполне осмысленным с точки зрения активного отдыха. Он смастерил подзорную трубу. Линзы Гуськов удачно стибрил в клубе, из кинопроектора "Школьник", в литейном цехе прихватил плотную оберточную бумагу.
День премьеры трубы был весьма подпорчен отсутствием главного объекта наблюдения, той очаровательной дачницы, возможно бывшей катализатором могучего изобретения. Пока же в поле зрения попадали только дворняги да одичалые куры. Впрочем, как раз сегодня и можно было забыть о трубе.
Пашка сегодня чуть опоздал на развод, потому что ночью было свидание. Уже второй раз приезжала бабенка ладная из соседней деревни, чернявая, сильная, ловкая. Кормила его эти два дня на убой, как на воле, по полному: первое, второе, третье, а ночью воздавал сытый и страшно голодный на женскую половину Пашка своей чернявой услады для нее невиданные...
Внизу Гуськов увидел деваху в коротком платьице, загорелую, с белыми лямочками от лифчика на полных плечах. Зовущую. Но он разрешил себе не обращать на нее внимания: зачем это ему сегодня?
- Дай глянуть, - потянулся крановщик и ловко выхватил из рук наблюдателя трубу.
- Ты и так весь день сеансы ловишь! - возмущенно закричал изобретатель и буквально вырвал свою игрушку из заскорузлых рук Кольки.
Впрочем, и сам посмотреть толком не успел: пребывание под облаками было прервано окриком звеньевого снизу:
- Пашка, вниз! Шустро! Бетон пришел!
Скатившийся на землю - спускаться было менее страшно - Гусек подхватил оставленный у основания крана свой инструмент - лопату, вскарабкался в кузов самосвала. Длинноволосый водитель - вольнонаемный Серега - без интереса следил за ним с подножки.
- Че, Серег, по моде подстригся? Не то что мы! - Гусек пригладил свою колючую голову. Он начал свою старую песню - подколки, только с их помощью можно было расшевелить вечно сонного Серегу.
- Не нравится? - помотал Серега гривой.
- Почему ж... - не согласился Гусек, ловко очищая борта от налипшего бетона. - На бабу даже очень похож.
- Глохни, ты... - огрызнулся и слез с подножки оскорбленный водитель.
- Че, чаю теперь не привезешь? - играл Пашка с огнем. - Так и так бы не привез... - заметил преувеличенно грустно. - Ну, че ты, Серега, жлоба из себя давишь? Трешки тебе уже мало с червонца... Пятерик захотел?
Серега, жадный человек, помялся.
- Да нужна мне твоя пятерка... - прогундосил неуверенно. - Рыскают на вахте вон... хрен от них что спрячешь. А штраф, между прочим, полтинник! оживился он, присвистнув.
- Заяц ты, заяц... - грустно констатировал Гусек, спрыгивая с кузова.
Серега посмотрел на него затравленно, решился:
- Ладно, давай...
- Счас! - сделал рукой Гусек и помчался от самосвала. Квазимоду он нашел на рабочем месте, в пропарочной камере.
- Бать, червонец дай, - выдохнул Пашка. - Чай привезут.
Воронцов одобрительно кивнул, подтянувшись, выпрыгнул из уже остывшей камеры, уселся на высокий штабель бракованных свай.
- А ты чего на работе, свиданка же у тебя? Сутки отобрали, что ль? озабоченно спросил, оглядывая зевающего Гуська.
- Да нет... Привязались, почему да как, не родственница вроде. Ну, я говорю - невеста, второй раз уже приезжает. Все, говорят, хватит разврата... Я кричу - невеста, вы не оскорбляйте ее! Завелся... Ну, вот меня днем на работу и выгнали. Мать справку прислала - болеет раком.
- А вечером - назад, к ней?
- Ну да... - разулыбался Гусек. - Она готовит ужин там счас, Бать. Обедать не буду, ребятам пайку отдай!
Квазимода кивнул.
- Чего зеваешь все?
- Да не спал ни грамма, Бать. Понимаешь... - Гуськов весь светился. Вчера расписали нас. Считай, у нас медовый месяц.
- Поздравляю, - помягчел и скупо улыбнулся Батя. - Давай с бетоном быстрее, не в твоих интересах задерживать...
- Ну... - Пашка уже весь был у своей чернявой.
- Жених... - почти по-отечески оглядел его Батя и подумал: "Вот и у меня такой сын уже мог быть - молодой, розовощекий, девок так же бы портил, стервец..."
Оглянувшись вокруг, стянул сапог.
- Щас.
Засунул руку в дурно пахнущее нутро, осторожно вынул из разреза кирзы два червонца, завернутые в целлофан, столь же осторожно развернул, вынул одну купюру, разгладил важно и протянул Пашке.
У самосвала Гусек, так же точь-в-точь, как Батя, оглянувшись по сторонам, сунул свернутый в комочек червонец лохматому Сереге.
- А как насчет "слона"? - спросил солидно, заговорщицки.
- Какого слона? - испуганно вытаращил глаза Серега.
- Пут?вого чая, индюхи, - растолковал Пашка. - Ну ладно, - разрешил, - на крайняк можно высшего грузина или 36-го казака кубанского. Только грузинский веник не лажани!
До Сереги наконец дошло, он ошалело кивнул, залез в кабину.
Пашка облегченно вздохнул, он был доволен собой. И Батя-Квазимода будет доволен. А ему надо быстрее разбираться с этим бетоном. Валя, Валюша, Валентина...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вырванная с корнем монтажка, крепящая стропу к поднятой краном бетонной свае, сорвалась и как бумеранг зловеще просвистела над головой Бати, глубоко воткнулась в грязь. Он ошалело смотрел на нее, а сзади истошно крикнули:
- Кваз, берегись!
Батя инстинктивно пригнулся, и освободившаяся стропа с тяжелым крюком, обдув голову ветерком смерти, неумолимо устремилась в сторону Гуськова. Он же нелепо оседал, и она пролетела над ним. Батя поднял голову, заорал страшно и гортанно, как пещерный человек.
Перепуганный Сычов еще более опустил сваю, отчего немой до сих пор Гусек вдруг закричал надрывно и глухо.
- Ты чего?! - захрипел Батя крановщику. - Ты чего, сука?!
Люди, тесно сидевшие у каморки на коротком перекуре, вдруг вскочили от близкого душераздирающего крика. Все увидели смертельно белое пятно лица еще мгновение назад улыбчивого Пашки.
Поднятая краном свая весом в тонну, сорвавшаяся с пятиметровой высоты, упала на колени задремавшего Гуська... и что теперь от них осталось?
Нижней части его тела, скрытой под ней, как бы уже не существовало. Он оседал куда-то в землю, с запрокинутой, непослушной головой.
Батя первый подбежал и хотел схватить парня, но придавленное тело распадалось на куски... Батя, враз взмокший, подсунул свои пальцы-клешни под сваю, лицо напряглось, залившись багровым от натуги румянцем, и казалось, что оно лопнет, обнажая кровавое человечье мясо. Его сильные пальцы, ломая ногти и сдирая лохмотьями кожу, скользили по окровавленному бетону.
Подбежавший Бакланов подсовывал под сваю лом, другие бестолково тыкались, мешая друг другу. Никто даже не отскочил, когда Колька наконец дернул сваю и она подалась на них, вторая монтажка заскрежетала, и если она вырвется - свая придавит всех. Но странно - никто не сдвинулся, стояли как зачарованные, стараясь не глядеть вниз, где совсем уже врос в грязь расплывшийся алым пятном Гусек.
Нечеловеческим усилием Воронцов все же приподнял сваю; просунутый под нее лом удерживали теперь уже шесть рук. Она все же поползла вбок и краем вбила в землю носок сапога Лебедушкина. Он тихо взвыл.
- Потерпи маленько, Сынка, - необычно мягким, грудным голосом сказал в белое лицо Лебедушкина Воронцов, - потерпи...
Заматывали тело Пашки майками, поддерживая хрустящее месиво, что осталось от его ног.
Лебедушкин присел на ящик и, зажмурившись от боли, попытался снять расплющенный сапог, но тот словно сросся со ступней.
Квазимода осторожно поднял на руки верхнюю половину Гуська, кровавые же ошметья, обернутые в набрякшие майки, поддерживали еще двое. Батя понес Пашку к вахте, оставляя на грязи бурый след.
Ворон все это время не спускался к хозяину, сидел на пролете крана и задумчиво разглядывал тихо плачущего крановщика, он вообще знал гораздо больше, чем испуганные люди внизу.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На вахте дежурил прапорщик Сурков, порядочная сволочь, бывший запивоха, а сегодня - бранчливый и рано постаревший мужик, не знающий, куда себя деть после своей замечательной работы и во время ее.
- Допрыгались... - раздраженно бросил он, когда Воронцов осторожно внес Пашку. - Все мне здесь уляпаешь... - сдвинул он с лавки газеты. Брезгливо посмотрел на капающую кровь.
Я заметил: ничего в глазах не было, кроме раздражения. Сдержался, чтобы не ответить этому подонку. Хорошо, что заскочил начальник цеха, вольнонаемный.
- Федорыч, - взмолился, - отпусти, я сам его донесу до санчасти. Решай, Федорыч, решай, родной. - А он медлил, трусил, пугливо оглядывая кровавую мою ношу. - Не убегу же я с ним! - заорал я, как придурок.
Этим и прорвало. Федорыч махнул рукой и кинулся звонить - испрашивать разрешение у Зоны.
- Не убежишь, Квазимода? - все же вставил подленькую фразочку Сурков.
Ему я не ответил, а вот Бакланову, что юлой кружился рядом да еще на ухо мне прошептал: "На меня греха не таи", - обиженным фальцетом, ответил матом: "Пошел, не до тебя".
Тут прибежал Федорыч - разрешили. И я ступил - осторожно, как в холодную воду в апреле, - с грузом своим бесценным, мальчишкой, который годился мне в сыновья, на свободу.
Ах, какими длинными были эти километры до санчасти...
Бедный Гусек, полчаса назад розовощекий крепыш, новоявленный муж, исходящий молодой и горячей кровушкой, в шоке от неожиданно ухнувшей на него дикой боли, только хрипло дышал, закатив омертвевшие глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84