в сортир ведет.
- Да вы что, товарищ... эта... гражданин прапорщик... э... старший...
- Погуторь у меня. В туалет шыгом марш.
- Не хочу я, с утра маковой росинки...
- Ну, тогды, - вздохнул Шакалов, - вот. - И изъял из неведомых Крохи глубин... трехлитровую банку с теплой мутной водой. - Поблюй, заключенный номер раз, легше станет.
- Ну уж нет! - возмутился Кроха: не дай бог, отравишься... - Я уж лучше, как положено, через зад.
- Дело твое. Да не туды, умора! В уголок, в уголок погадь. Да натужься получше, а не то будешь эту воду пить до четверга.
- Понял!
Обидно-то как! Но силился Кроха, выдавал съеденное за несколько часов. И все-то псу под хвост! Ну откуда, люди добрые, на Зоне силы возьмутся, когда каждый Шакал норовит все, что ты с таким трудом надыбал, прикарманить, да еще и усвоиться колбаске не дает.
Уж как так получилось, но выдал Кроха даже то, что жевал в последнюю очередь - не больше пятнадцати минут назад. Узнал свое добро по маслинке, которую из жадности не жуя проглотил - вон она, чернеет в куче.
- Тэк-с, - присел Шакалов над кучей, морщась от отвращения. Но полез в кучу с прутиком своим - аккуратненько, археолог вонючий. - Вот оно!
Так и есть. Денежки, завернутые любовно в целлофан. Двадцатипяточка, четвертачок и зелененький полтинник.
Хорошо, что два червонца заныкал - ни одна собака не найдет, - пронеслось в голове у Крохи. Червончики, с Лениным, привязал Кроха к самому интимному месту, а потом обвязал его, пришпандорив к яичкам - надежно. Да усмотрел, видать, Шакал, пока он, большое дело делая, слишком выставил свою премудрость, на гнусного начальника про себя матерясь.
- А теперь попысай, будь ласка. Уморился ведь с лимонаду-то, сцать хочется. Не стесняйсь.
Кроха полез в штаны, соображая, как бы так его вытащить, чтоб червонцы сохранить... И уронил, конечно, обоих Лениных в говно.
- Вот теперь правда все, - Шакалов с удовольствием поковырялся в дерьме на этот раз прямо пальцами. Достал двух Лениных, обдул формально... Подумал и обтер о робу третьего.
- Гуляй. Но прежде, Крохалев, кучу эту убери. Приду, проверю.
Утекли денежки!.. Прощай чаек, прощай косячок, прощай лишняя папиросочка...
Скорбно зарыдал Кроха - пустой, как вчера, униженный... опять голодный! И до ужина рак на горе свистеть не собирался...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Я выдохнул полной грудью, сделал шаг к столу и понял... вон оно... то состояние... когда все оборвалось... и теперь уж никакая сила... никакой кран не сможет меня оторвать от ударов по морде этого человека. Я буду бить его ровно столько, чтобы убедиться, что он не живой...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
И только неожиданно вбежавший прапорщик Хрякин спас жизнь капитана.
Прапор загремел сапогами, хлопнул дверью, некстати заржал отчего-то, и все это сбило Батю со страшного намерения, будто пробудило, встряхнуло Воронцова, уже шедшего на прямых ногах к не подозревавшему, как смерть его близко, капитану...
- Погуляй, не мешай нам! - схватил Хрякин Воронцова за рукав, подтолкнул к выходу.
Воронцов бездумно глянул на него, машинально вышел и был рад, что его остановили, ошалело теперь смотрел по сторонам, понимая, что минуту назад могло случиться убийство, и оно, к счастью, не случилось...
- Поехали... - кивнул прапорщику капитан.
И тут они начали выворачивать наизнанку всю бригадирскую комнату, заглядывая в каждый угол, отдирая линолеум, переворачивая и перетряхивая стулья, заглядывая за отошедшие плинтуса и выкрутив даже патрон из лампочки.
Потрошили аптечку с лекарствами, вскрыли все упаковки таблеток, изучив их со знанием дела, посчитали и составили опись.
Крикнули Воронцова и, когда он вошел, озадаченный и растерянный от бардака, что наделали у него лихие сыщики, с него сняли (чуть ли не сами) сапоги. Ничего не находилось, и азарт проходил впустую.
Он стоял, босой, униженный, похожий своей гладко выбритой головой на буддийского священника, печальный и недвижимый.
Захватив в качестве единственного доказательства неблагонадежности бригадира чуть потемневшую от накипи чая пустую пол-литровую банку, горе-сыщики, матерясь, покинули его комнату, оставив запах сигарет, перегара и злости...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Ага, вот так, значит, ссучиться так ссучиться мне судьба предлагает - до конца. Сдавать людей направо и налево. Вон она, оказывается, доля какая бригадирская...
Ну уж нет.
Уж мне-то есть что рассказать, как Зона живет, для меня нет в ней тайн, но для тебя, боров, пусть останутся они тайнами...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Не было тайн здешних для авторитета Квазимоды, это точно. Вся, скажем, механика употребления наркоты была в его голове как на ладони. Вот, например, обед в ПКТ, куда уж и воробей не должен был ненароком залететь, не то что косячок с анашой... Ничего подобного. Вот настал в камере обед, и ловят момент - не бросит ли и на этот раз баландер вместе с хеком в камеру четвертиночку "шоколадной плитки"...
И - дожидались. И, аккуратно разломив на газете "Правда" драгоценную шоколадку, выгребали из ее нутра дурь желанную, и скоро уже гуляла она по телу арестантов. Иван это не одобрял, сам не курил и не нюхал, однако никогда не пытался отсоветовать никому, знал, что для многих это единственная радость в жизни и многие так и живут в ПКТ - от подогрева до подогрева. Пускай...
Но и умирала в Иване вся эта механика, не становилась достоянием никого кто кому и сколько проиграл в стиры, и как расплачивался за это кукнаром, и кто употребил его. Все это было и будет, знал Квазимода, но умрет - для Медведева, Волкова, для всех погонников, для всего мира.
Таков закон его мира, таков закон Зоны, таков закон его, Воронцова Ивана Максимовича. И если бригадирство этот закон заставляет попирать, то он выберет между воровским законом и властью, неожиданно упавшей в его сбитые работой руки...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Оделся я, обулся, пошел по участку. Не знаю, куда себя деть... Столкнулся с бригадиром третьего отряда, а он посоветовал мне не спускать глаз с Ястребова, который все лазит куда-то в подвал.
Зашел в подвал, пусто там. Просунул голову в дыру, что еще вчера по приказу прапорщика забивали, а сегодня кто-то постарался, раскрошил деревянные доски в щепу. Огляделся в темени...
Доплыл смешок, и скрежет, и шепот. Есть кто-то, значит... Протискиваюсь весь в дыру и резко включаю прихваченный с собой фонарик.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
В неестественно раскрытых совиных глазах Ястребова вспыхнули ржавые белки, в них металось безумие... Под ним бился молодой додик по кличке Снежинка. Амурчик хихикал, вперившись ничего не видящим взглядом во тьму потолка. Ястребов вспотел, дергался. Зрелище было мерзкое. Глядя на Батю, он в то же время явно не видел его...
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Ну, правильно, я же понял, обдолбились анаши до одури - оба. Положил на полку фонарь, подошел к Ястребу, рванул за грудки его и со всего маху саданул в хавальник.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
У обкурившегося помоечника сейчас вместо лица была застывшая маска какой-то путающей елейной слащавости, даже удар Бати не стер ее. Кеша Ястребов, кажется, и не заметил удара. И, сбитый на пол, глядел очумело в ноги Квазу, ничего не понимая.
- Скотина, какая ж ты скотина... - приподнял его одной рукой Квазимода. Мальца поганишь...
Обернулся к "мальцу", бессмысленно глядящему в угол подвала. Сплюнул.
- Сука ты безмозглая! - снова ударил Кешу, и тот, нелепо дернув головой и клацнув железной челюстью, опять очутился на полу, немо хлопая ртом, словно рыба, вытащенная из воды.
Квазимода вгляделся в подонка - не шваркнул ли его наглухо, часом?
И окатило ушатом ледяной воды - опять ведь, опять совершил преступление, елки-моталки!..
И застонал в отчаянии сквозь намертво стиснутые зубы. И тут только увидел, что прикидывается лежащий, явно прикидывается.
- А ну вставай, скот! - пнул его под зад. - Вставай, не буду бить!
Кеша чуть приподнялся, но, не поверив Бате, вновь прильнул к спасительному полу.
Вышел Батя, на улице набрал в ведро воды, вернулся и выплеснул по полведра на рожи обоих "корешей". Взгляды их стали приобретать более осмысленное выражение, они закашляли, застонали.
Воронцов же тяжело уселся за стол, тупо оглядел подвал, направил фонарь на лежащих.
Рядом с ними валялись два цветочных горшка, которые он случайно смахнул с подоконника при наказании.
Переплетенная корнями земля вывалилась из них, прижав раздавленные каблуками робкие лепестки герани, что издавали сейчас терпкий запах чего-то забытого, с воли, запах дома...
И какими же сиротливо-одинокими, ненужными и чужеродными были здесь и цветы эти, и запах их на грязном, в растоптанных окурках полу, у топчана, где распинали друг друга полулюди-полуживотные...
Кеша подполз к топчану, цепляясь дрожащими пальцами за его края, поднялся на колени, затем сел, осторожно трогая ноющую скулу, показав на нее пальцем. Пробовал было приоткрыть рот, но скривился от боли...
Кваз, брезгливо морщась, поднялся, и Ястребов тут же отшатнулся, прикрыв руками свою тыкву.
- Да подожди ты, убери мослы, вправить надо! - крикнул Квазимода. Небрежно откинув мешавшие руки, обхватив одной рукой лысый, как арбуз, череп Ястреба, другой он резко рванул челюсть от себя вправо.
Зэк замычал, испуская слюну, подскочил, вырвавшись из тисков костоправа, глухо матюгнулся. Но челюсть заняла свое место.
Встал и Снежинка, переступая непослушными ногами, прошелся, поднял опрокинутый табурет, сел на него, опустив голову.
- Ну, рассказывай! - грозно бросил ему Квазимода.
Заговорил же Кеша:
- Да он еще с тюрьмы такой. Я ж никому не говорю, в тайне держал. Его за мать свою там опустили, ну, не разобрались... А когда доперли, что за мачеху он сел, не за мать, позд-но уже было, распечатали фраерка...
- И все? Говорите, а то бить буду, обоих! - крикнул на зэков Воронцов, стиснув для пущей острастки кулаки.
- Он еще в вагоне приставил нож к горлу... - начал неуверенно колоться додик. - Говорил, давай... или прирежу... Батя у меня умер, а мачеха со своей дочерью дом заграбастали, напоила меня и в постель к себе. А потом порвала на себе белье и в милицию... Вот и посадили за изнасилование. Еще я обещал ему в СПП не вступать...
Воронцов оглядел жалкого, растоптанного, как эта герань, парнишку.
- Иди, - бросил ему. - Не бойся, никому не скажу. Но больше не попадайся, пропишут в сучий барак, и пойдешь по кругу. Завтра встанешь на бетон. И не хныкай.
Когда парень скрылся в дыре, Воронцов тяжело уставился на своего бывшего дружка.
- Ну что, Кеша? Сидор придется тебе в зебрятник обратно собирать... Видать, среди людей ты жить не можешь.
- А это ты теперь решаешь? - зло сморщился Ястребов.
- Именно мне решать... - спокойно отреагировал Квазимода. - Я же понял тебя, хочешь сам взять Зону. Не выйдет, не отдам тебе ее на растерзание. Ты уже был паханом другой зоны и погубил людей по своей сволочной натуре. Бунт поднял.
ЗОНА. ЯСТРЕБОВ
И смотрю я на него, и вижу вдруг - точно сейчас меня заложит, это уже не тот Квазимода, с которым в "крытке" пыхтели в Златоусте и на которого верняк положиться можно было. Но уже тогда он начал ссучиваться, кровь чужую не играл в стиры... скурвился...
- Что, кранты мне, значит? Не-е-ет... Ванька, не губи! - стал на жалость давить. - Засудят ведь! Опять говеть в полосатом кичмане!
Не реагирует, скалится даже.
- Что, ты людей будешь портить, мразь, а я тебя покрывать? Нет!
- Вань, но не родился же я таким! Жизнь-сука таким скурвила, которая и тебя запарила. Мы же рядком шли по ней, вместе топтали зоны! - кричу я тут. Моих расстреляли, твоих не жаловали! Где правда?! Мы же родня с тобой, меня десятилетним пацаном на малолетку угнали... Один я на свете, а ты меня еще засадить хочешь...
Слушает.
- Не сопливься, я не меньше твоего пережил, а скотом не стал.
- А я стал, Вань! Стал! Ну укоцай меня тогда, скота! - Смотрит, решает что-то... Дожимаю слезой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84