Винил и себя, что разрешил свидание. Разжалобился на слезы зазнобы и просьбы осужденного. Первым в этот вечер майор вызвал Крохалева.
- Кто мне может ответить, кто сегодня стропу монтажкой крепил? - бросил, устало рассматривая неисправимого шута.
- Часть я, часть другие, - замялся тот. - А что? При чем тут монтажки, если бетон не высох?
- А при том! - заорал Медведев. - Если даже без бетона поднять арматуру за монтажки, то, правильно вставленные, по технологии, они - не вырвутся! Понял?
Тот испугался.
- Ну... если и было... не специально ж я это сделал... Это же мой лучший кореш был!
- Специально, не специально - человек-то погиб... - махнул рукой майор.
Вдруг понял, как он устал за эти дни. Потер большими руками красные уже вторые сутки глаза, вздохнул тяжело и долго. Опять противно закололи иголочки в левом боку - сердце...
- Смотрите сами. Не специально я, - гундосил зэк. - Лучше б меня прибило!
- Не буду больше добряком, стану наказывать. Завтра сваю сам ломом раздолбишь, чтобы до конца удостовериться, почему вырвало монтажку, прозвучало как приговор. - И на бетон теперь пойдешь, хватит лодыря гонять... Доложишь звеньевому. А за смерть тебе все равно отвечать придется...
- Перед кем? - эхом отозвался Крохалев.
- Не знаю... Перед собой, - твердо сказал Медведев, поднял на него свои красные глаза, ненавидящие мир Крохалева, мир приблизительных ответов, приблизительной жизни и выполнения любого дела абы как. Мир, убивший молодого парня - просто так, походя.
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
Еще до прихода на участок майора Крохалев стал долбить аварийную сваю в том месте, где крепилась монтажка. Никто не помогал, проходили мимо, делали вид, что не замечают его. Ну, думаю, не дай бог, если точно смухлевал, стручок дохлый, разорвут...
Он продолбил и сразу исчез. Подхожу и вижу: ну, так и есть - монтажка не была укреплена за арматурный каркас. Вот почему он смылся... Получается, эта сука смешливая и виновата в смерти парня.
Ну, поймали его ребята в подвале, привели. Стоит, моргает глазенками, слово вымолвить боится. А я смотрю на его прикрытые веки, там наколки с блатным гонором, над одним глазом "Они спят", над вторым "Не будить". И так хочется по этим зенкам кулаком лупануть со всей силы да спросить: "Ну что, сучонок приблатненный, проснулся? Проснулся?!"
Хоть бей, хоть убей придурка, а кому от этого станет легче... Парню, что теперь в моргушке лежит? Плюнул я в рожу шуту гороховому и ушел.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
На Крохалева в этот день никто не глядел. Воцарилось вокруг него всеобщее молчание, этакий колпак презрения, что не пропускал ничего, кроме злых взглядов. И хотя возник этот колпак стихийно, Крохалеву было жутко от такого бойкота. Впервые его никто не пригласил к чаю. Каждый понимал, что из-за подобного разгильдяя любой из них может покалечиться или погибнуть, представляя, как сваи летят им на головы...
Первым не выдержал тягостного молчания Бакланов:
- Скотина. Пойду прибью его.
Никто ему не возразил, не удержал. Бакланову жгуче захотелось вогнать сейчас в жидкий бетон вместо вибратора самого козла Крохалева, чтобы забыли навсегда об этом гнилом человеке. Воронцов понял его намерения, положил тяжелую руку на плечо, все сказал глазами - не надо. Бакланов сник под взглядом Бати, перечить ему он не смел.
ЗОНА. КРОХАЛЕВ ПО КЛИЧКЕ КРОХА
Сидел я на краю пропарочной камеры и думал - эх, люди, люди! Ну хорошо, сигану я сейчас в пропарочную - сгорит там мое тело... Кому от этого легче станет - вам, или Мамочке, или другу Пашке? Понимаю, виноват, как никогда еще не был. Впервые почуял себя полным дерьмом, без оправдательных причин. Человек погиб, а как же еще? Мамочка правильно сказал - ты, мол, перед собой ответишь в первую очередь. Отвечу, это без вариантов. Будет мне сниться Пашка и клясть меня. А я ничем не оправдаюсь, потому что виноват. И что люди отвернулись от меня - наказание для меня страшное: может, страшнее, чем изолятор. Что там изолятор? Вот это презрение невыносимо...
Тут Батя подошел. Думаю: не молчи, Кваз, пни в морду сапогом, бей до смерти, все снесу, только не молчи. А он вдруг говорит: "Иди, там тебе чай оставили..."
Пересилил я себя, пошел в каморку. Никто бы не воспротивился, зайди я туда вместе со всеми. Но как вынести их угрюмое молчание? Или приняли бы это за подхалимаж - подлизывается, прощения просит. Или за наглость: кровь на руках безвинная, а с нами садится? Не знаю...
Ну, куда же мне деваться?!
ЗОНА. ВОРОНЦОВ
На следующий день на заседании совета коллектива Крохалев получил наказание и впервые с ним согласился, без всяких оговорок.
- Виноват, - говорит, - только прошу учесть - не специально я это сделал. Наказывайте, заслужил.
Ну а как наказать за смерть человека по халатности? Только обычным изолятором. Много это или мало? Не знаю. Если понял этот человек, что совершил, и будет теперь смотреть на жизнь и работу по-иному, тут и наказания никакого не надо. А цена всего - человеческая жизнь?
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
...Крохалев досиживал последние, десятые сутки в изоляторе. Ждал свидания с матерью. Это обязательный жареный петух или утка, а главное - деньги. Тогда он снова король, и самоощущение своей важности, утерянное после ЧП, снова вернется к нему. Ведь он не Сидор, не мужичонка какой-то, а гордый вор.
Жизнь в Зоне не страшней, чем на воле, - просто другая. Иной от нее на запретку под автоматы прет, а по нему - лишь бы уважение было, жить можно и тут. Утешал он свою совесть, только было все одно на душе муторно. Часами мог отрешенно заниматься бессмысленным каким-нибудь делом, уводящим от паскудных дум.
Единственный таракан камеры, выходящий вечером к крошкам, насыпанным для него, вылез сегодня на час раньше - было еще светло.
- Обожрался ты тут, сучок... - зло сказал зэк шевелящему усами толстому насекомому и неожиданно даже для себя ловко стрельнул его щелчком, да так, что таракан пулей улетел и ударился в глазок, куда подсматривал прапорщик Сурков, который с испугу отскочил в сторону.
ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)
- Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я твою птюху не стырю. Я уже шесть лет в этой гадиловке оттрубил на хозяина. А ты, фурсик, меня так шандарахнул?! О! Чей-то глаз за стеклом... и таракан в нем бегает... А-а-а! Это дубак Сурков, тараканы в голове у них, вертухаев поганых... Надо из глазка линять в свою щель... Чуть не укокали...
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
- Ты о чем? - вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев - здоровый бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший - бывают и такие.
- О жизни, о чем... - мрачно сплюнул на пол Кроха. - То взлет, то, падла, падение... Вот как все устроено.
- Таков закон ее... - зевнул Соловьев, здесь Соловей.
- Чей... закон? - скривился Крохалев.
- Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
- А кто? - спросил сам себя мрачный арестант.
- Не знаю... - охотно протянул Соловьев, он любил поговорить на такие темы, верующий, что ли, был. - Жизнь - копейка, судьба - индейка.
- Точно, копейка, - согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно его осенило умной мыслью. - Ничего, - сказал после паузы. - Срок перезимуем, а выйдем и с судьбой сквитаемся.
Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
- Не дураки теперь, - убеждал себя Кроха. - Кроликов буду разводить. И пчел. Доходное дело. А еще - дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
- Дураком... - покачал головой Соловьев. - Смеяться будут...
Кроха смерил его презрительным взглядом.
- Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот я такой шизоид и есть.
Соловьев не стал опровергать диагноз коллеги по камере, предпочел промолчать.
- А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
Большой Соловьев, не желавший становиться признанным дураком, осторожно пожал плечами.
- Сначала надо взять книгу, - устраиваясь поудобнее, начал тоном маститого лектора Кроха. - Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе к характеру своему. Потом надо домашних, родню предупредить, чтобы не трепались никому, что ты того... сдвинулся, - показал он пальцем у виска. - Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось... - нравоучительно поднял он палец. - Вот. Ну, потом куда-то поехать надо, в министерство какое-нибудь, - здесь уже стал заливать, но простодушный Соловьев не замечал, - или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
- Не пустят, - осторожно вставил Соловей.
- Ну, я и говорю - пройти, а не войти, - разъяснял Кроха глупому. - Там надо раздеться догола...
- Где, в райкоме?
- Ну а где ж?! - потерял терпение врун.
- Да как в райкоме-то? - тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. Че ты буровишь?
- Ну, в туалете... да какая разница. Кто хочет раздеться, тот сделает, рассерчал защитник признанных дураков. - Или можно выпустить поросенка или курицу там.
- Ну?
- Болт гну. И вертеть беса... Мети пургу, кидайся на детей кухарок...
- На каких еще кухарок?
- Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией будут править дети кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных ведер сиганули и крепко засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе, а мы помои хлебаем... Усек, тундра?
- Ага-а...
- И то, заберут, отвезут, а ты там - в ментовке, а потом в больнице марку держи - шизик!
Соловьев шумно вздохнул.
- Все, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй, да что хошь делай. Справка! - показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку. - И - неподсуден. Дурак! - торжествующе провозгласил Крохалев и сделал косые глаза. - Полгода отдохнул в дурдоме - и домой.
- На словах-то хорошо все получается, - протянул заинтересованный Соловей. - А то как не признают?
- Это все зависит от желания, - отвернувшись, философски изрек Кроха. За дверью послышалось мерзкое дребезжание коляски, развозящей ужин. - Че сегодня хрумкать? - нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.
- Че... суп харчо, - мрачно ответили оттуда. - Хлеба краюха, че-о..
- Пролетный день, ты забыл, что ли? - вздохнул большой Соловьев - он тут не наедался, потому и лежал, экономил энергию. - Детей кухарок бы на такую диету...
- Точно, да ты с понятием, мужик, - похвалил Кроха, - посидят еще и они, время придет... в сучьем бараке.
Рацион в изоляторе чередовался: один день - хлеб и вода, на второй - утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, и снова - вода да хлеб...
- Если мента нет, хоть кусок хлеба урвем... - тихо сказал Кроха, подмигивая Соловьеву.
- Кусок... - передразнил тот, - вот закурить бы, Кроха... Дядя Степа раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой, хрен что получишь...
- А за что Мамочкой-то его прозвали?
- Да заколебал воспитанием хуже родной матери...
ЗОНА. СОЛОВЬЕВ
Сказано смешно: хуже матери... Вот, бля, тюрьма!
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в страхе, не прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности был запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну, нет наказания мучительнее, а именно здесь Василий Иванович преуспел - мол, для здоровья курево вредно...
При встрече с каждым он ровным голосом допытывался, почему имярек не побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не чищены? И так далее, и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь? И главное - почему домой не пишешь? Это - на самую больную зэковскую мозоль. Пишут-то все, но и на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать... какие тут письма. Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном и том же, матери и сестры аккуратно отвечают - женился, картошку убрали, обокрали, в армию ушел, вернулся, утонул. В конце концов, чья-то чужая жизнь становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая любовь, тебя не дождавшаяся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84