- Он перевода ждет, в Литву, а они мурыжат его все. Понимай ситуацию.
Помолчали.
- Давай, давай, Гамлет, - подтолкнул Гоги Дроздова.
- Ну. Кто-нибудь слышал из вас, как лягушка в пасти у гадюки квакает? Она кричит вначале "ква-ка-ко-ва". А в пасти уже - "хва-хва-тит". Вот ведь как. Шипение гадюки искажает звук, и потому получается, будто просит лягушка хватит, мол. Она еще надеется, что гадюка с ней в бирюльки играет.
Дроздов замолчал.
- И все? - разочарованно протянул Володька.
Дроздов смущенно пожал плечами. Он был уже далеко...
ВОЛЯ. ДРОЗДОВ
То была целая роща танцующих берез. Да, да, изгибались они тонкими, гибкими своими телами, переплетались, отходили друг от друга, выстраивались в хоровод. Идешь через рощу эту и будто попадаешь в иной мир, не то что городской - во всем одинаково скучный на фантазию. Здесь же стихия образов и чувств. Как архитектор, ответственно заявляю...
Так и было: за рощей иной мир - монастырь, женский. Приехал я в него в такое время летом, когда заря с зарей сходится, целуются зори. Это дни Ивана Купалы, ночь сказочная, всегда много с ней связано. И на этот раз приключение получилось.
В деревне рядом я жил у оставшегося с войны пленного немца, здесь на бабе-русачке женился, прибился. Ему наши праздники по фигу, а я, как стемнело, - за порог. А там... Молодежь костры разжигает во всех концах села, бесится. А в монастыре, смотрю, все мертво - спят голубушки. Или нет? Так меня забрало любопытство. Мои познания о монастырях были только по Декамерону. Вырос в семье технической интеллигенции, помешанной на Блаватской и Рерихе. Столько мне вбивали в детстве о космическом разуме и мифической Шамбале, что я чуть тоже не рерихнулся и... стал железным атеистом. Перекормили запрещенными книжками.
Пришел к монастырю, разжег костер, сижу, жду, может, какая птичка выпорхнет, все-таки молодость... Первым вышел сторож, ласково так поругал меня - чего, мол, палишь здесь, игуменья приказала пожар потушить. Не пожар, говорю, то, а костер, брат во Христе. А еще, говорю, старинный это русский обычай - гулянья в ночь на Ивана Купалу. И рассказал старому, откуда это пошло и как. А тут какие-то студентики подвалили, девки, гитары. Шум. Выходит тогда сама игуменья. Строгая, вся в черном. Просит не беспокоить... Да куда там!
Время уже к полуночи. Поговорили мы с ней, мирно. Видит она, студенты не хулиганы, девки у них не в брюках, успокоилась.
Тут монашки за ней пришли. И все как одна - молоденькие, симпатичные, загляденье.
Ну, работы прибавилось, хворост таскать, костер налаживать. Студенты - за гитару. Заголосили песню старую, народную. Аж до пяток пробирает, мощно. Смотрю, одна из молодок в черном на меня глазеет; лет под двадцать пять ей, беленькая - клок волос выпростался. А я тогда видным фраером был - в бороде льняной, волос кучерявый, Лель прямо. Бичевал, правда, как обычно. Ну, за хворостом тут надо было еще идти, помоги, говорю ей на ушко. Она в лес за мной, не боится. Ну, я там целоваться, понятно, полез... Зло меня забрало, неужто они во что-то верят в наше время? Невесты Христовы... чушь. Ведь живые же... Экспериментирую на крепость... Как затрепыхалась она у меня в руках... До сегодняшнего дня трепет этот девичий помню. Меня черт уже пробрал, лезу к ней, а она - ни в какую. "Что ты, братец? Нельзя!" Убежала. Кончилась эта ночь благостная, и остался я в этой местности.
Две недели околачивался в роще этой танцующей, сам не свой. И - к монастырю. Не верю, что девку не уговорить! Каждый день мы с ней встречались, хоть ненадолго. То коростеля-дергача пойдем слушать, то по грибы наладимся. А дергач этот все кричит где-то рядом. Она и говорит: слышишь, птица говорит: "Хо-орош. Хо-орош". Хватит, значит. Даже коснуться не дается! А я ей: да нет "хорошо-хорошо" кричит эта птица, а не "хватит"! Она мне строго - ты меня, братец, с ума не своди... Милая была белоголовка... Доигрался, что сам по уши влюбился... А она как танковая броня...
Игуменья решила прекратить наши прогулки. Спрашивает меня, чего это я не работаю, болтаюсь вокруг монастыря, уж не бродяга ли я, случаем? Говорю, в отпуск приехал. Стоит передо мной такая смиренная деревенская бабуля, с виду забитая и недалекая. И тут меня прорвало, как давай я нести о религиях, а спорщик я был лютый... о Будде, о Кришне, о египетских жрецах... Давлю на психику своими познаниями о космическом разуме, о карме, о реинкарнации... Игуменья перекрестится, мило так улыбнется и двумя-тремя словами, примерами или строками из Библии начисто разрушит все мои "духовные крепости". И я сдаюсь... Опять буровлю свое, и снова на лопатках... Бился-бился... и потух. А она тихо так говорит, что все твои кумиры, вместе взятые, не стоят одного нашего Иоанна Кронштадского... К нему каждый день съезжались со всей России более десятка тысяч человек, он физически уже не мог исповедовать всех и применил общую исповедь... люди на площади вслух каялись в своих грехах, тысячами исцелялись с его молитвами, а вот причастить он успевал не всех... и многим отказывал в причастии, говоря ему утаенный грех. Потом стала рассказывать о Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском... я так заслушался и проникся, что хоть самому иди в монастырь. А на прощание она так скорбно говорит: "Если к Господу не придешь, погибнешь скоро в грязи липкой, раздавит тебя сила бесовская... за разврат души своей. Большие грехи на тебе, блудный сын... Жалко мне тебя и грустно".
Меня эта жалость взбесила. "Да что ты, бабка, понимаешь в жизни?! - кричу. - Кроме навоза, ничего не видела". Она только головой качает и вдруг называет свою мирскую фамилию... Вот это да-а! Микробиолог с мировым именем эта бабуля, доктор наук, лауреат госпремий и прочее... Ее книги у моих родителей-биологов на первом месте. И монастырь... Так я ничего и не понял... Ушел несолоно хлебавши.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вернулся Дроздов в эту жизнь, а здесь другие песни...
Опять я, братцы, замухрил,
Взял я бригаду в двенадцать рыл.
Комиссионный мы решили брать...
- Это кто комиссионный решил брать? - спросил строго голос Мамочки за спиной у кодлы.
Встрепенулись все, помрачнели. Нарисовался... А он стоит в проходе, сапожками поскрипывает, жертву выбирает.
- Это песня... - неуверенно буркнул Лебедушкин. - Вон, Достоевский сказал, что это камерный стиль, пение такое в театрах...
- Эт точно, камерная-блатная, но не песня, - недобро вращая глазами, оборвал его майор. - Откуда гитара?
- Из художественной самодеятельности. Взяли в клубе...
- Без спроса! - заметил ярый активист, руководитель этого кружка, некто Иволгин. Бывший парикмахер, которого все же опустили.
- Возьмите гитару, Иволгин! - приказал Медведев. - А вы, - оглядел всех, марш ко мне в кабинет!
Когда все чифирщики втиснулись в кабинет, испуганно поглядывая на майора, тот заговорил:
- Песенки горланите? Чифирчик гоняете! Ну а кто из вас виноват, что Воронцов напился и сейчас в ПКТ под новым сроком, кто?! - обвел всех красными, как у пьяного, глазами. - Чаи-то он что, ради себя только пересылал? Да залился бы он... столько его выпить. Вам, сволочам, помогал ваш Квазимода наглотаться...
Сел, вздохнул глубоко, заметил уже мягче, грустно даже:
- Не нравится мне ваша компания... В ПКТ из отряда сидят уже семь человек, Воронцов восьмой. Знайте, надо будет - посадим и остальных. Вот, уже и Дроздова в оборот взяли, да? Помогаете друг другу попасть в изолятор, вот дружба-то... Все. С завтрашнего дня не будете работать вместе, разбрасываю вас по звеньям, - хлопнул он рукой по столу. - Свободны, кроме Дупелиса, Бакланова и Гагарадзе.
ЗОНА. ЗЭК ПОМОРНИК ПО КЛИЧКЕ ПОП
- Ну как? Отмолил наши грехи? - хохотом встретили меня в бараке, как это обычно бывало.
- Да он свои замаливать не успевает... - зло кто-то заметил. - Святоша, мля... Что там, наверху, амнистию тебе не обещают? Плохо, значит, просишь...
И чья-то нога толкнула мне под ноги табуретку, о которую я споткнулся и неловко, подвернув руку, упал.
Захохотали одержимые, залаяли, как собаки порченые. Бог им судья... Поднялся, с очами прокаженных не желая встречаться, пошел в свой угол, забрал полотенчишко - мыться, и к молитве.
Такими шутками встречали меня бедные, Богом оставленные люди каждый вечер. Были и похлеще, но я привык, давно привык не обращать внимания. Жалость всегда оказывалась сильнее раздражения. Многих и людьми-то считать, к сожалению, было уже трудно.
Выжгло зло в них душу, ходили пустыми оболочками, зараженные, не ведающие, что творят. Мне было легко переносить страдания, посланные мне Всевышним, а им тяжко - некому их было защитить...
Вошел я в каптерку, встал в углу на колени, достал завернутую в тряпицу иконку и стал молиться - истово, как в послед-ний раз.
Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю...
В священные минуты эти меж мной и окружающим миром возникала прочная, ничем не могущая быть разрушенной стена Господня. И ничто не могло нарушить блаженный покой в моей душе. И счастлив я был здесь и сейчас, прощая обиды, благодаря Бога и изливая ему любовь свою безбрежную - за то, что дает он мне терпение и силу...
Закончил я молитву, хотел было с колен подняться, а тут взгляд мой натолкнулся на клочок бумаги, торчащий из-под наспех прибитой доски (прибивали, чтобы крыса по ночам в барак не лазила). Смотрю - тайничок. Сунулся я туда, а там сверточек, развернул - понятно, анаша-зелье. "Володька спрятал", - понял, перекрестился да в карман телогрейки сунул - на улице выбросить.
Вошел, успокоились вроде они.
- Что, крысе в любви объяснялся? - крикнул вдруг этот самый Володька Лебедушкин - злой юноша, крученый. - Мало тебе прапора-крысы!
Не стал я отвечать, завтра, думаю, поговорю с ним один на один, паренек-то неглупый, может, поймет мое слово доброе.
Повязал я на глаза полотенчишко - служило оно мне защитой от фонарей надзирателей, что шатались ночью по бараку, светили в лица. На втором ярусе надо мной лежал этот Володька, и, засыпая, услышал сверху хриплое, во сне сказанное - "На небе ракеты, а не Бог". Перекрестился я от богохульства такого и погрузился в сон - единственное, где был я свободен...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
- Вас видели в сучьем бараке... Вы же воры? - начал я щупать трех лидеров отрицаловки.
Все трое изумленно вытаращили глаза и разом вскочили.
- Аскарбляешь, начальнык! Чтоб мы в сучий барак вошли?! Западло! - заорал грузин. - Да нас же свои воры порэжут... Желэзное алиби?
- Черт вас знает, вроде бы да, по вашим законам. Скоро выяснят, Лифтер оказался сынок какого-то шишки, у него мохнатая лапа на самом верху, потому и не дали вышак... Вылетает комиссия... будет вскрытие, и вам хана, - пугал я их. - Меня-то дурить не нужно...
"Бабу-ягу" небось сделали... редкая казнь, глаза у этого Сипова на лоб вылезли. Сколько же он загубил детей...
Будто мысли моей отвечая:
- Двадцать восэмь дэтышек угробил вампир, с воли притаранили счет. Но мы нэ трогали гада. За нэго сидэть западло!
Отбой уже, решил я отпустить эту блатоту побыстрее. Бакланову сказал, что с сегодняшнего дня при любом нарушении четверки, в которой он является лидером, в изолятор вместе с нарушившим пойдет и он. Бакланов, задышав, пригрозил мне жалобой в прокуратуру. Я ему говорю:
- Хорошо, жалуйся, субчик. Но молодняк я тебе все равно портить не дам. А то устроился - налим прямо, в руки не даешься, сидишь под корягой, а за тебя они залетают. Характер твой, смотрю, словами не переделаешь, ладно, будем наказывать...
То же и Дупелису сказал. Тот опять про Литву, про мать больную, мол, не нарушает, раз сказал - заметано, не будет...
Понятно, на дно хочет лечь, а потом автоматически снимут все нарушения, и будет он тогда ходить за мной: "Вы же обещали..."
Не пойдет, дружок. Если решил твердо - исправляюсь, тогда надо благодарности в личном деле заслужить, да несколько. Тогда и поговорим.
Отпустил их обоих. Остался притихший грузин.
- Товарищ майор... - несмело пробасил Гагарадзе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Помолчали.
- Давай, давай, Гамлет, - подтолкнул Гоги Дроздова.
- Ну. Кто-нибудь слышал из вас, как лягушка в пасти у гадюки квакает? Она кричит вначале "ква-ка-ко-ва". А в пасти уже - "хва-хва-тит". Вот ведь как. Шипение гадюки искажает звук, и потому получается, будто просит лягушка хватит, мол. Она еще надеется, что гадюка с ней в бирюльки играет.
Дроздов замолчал.
- И все? - разочарованно протянул Володька.
Дроздов смущенно пожал плечами. Он был уже далеко...
ВОЛЯ. ДРОЗДОВ
То была целая роща танцующих берез. Да, да, изгибались они тонкими, гибкими своими телами, переплетались, отходили друг от друга, выстраивались в хоровод. Идешь через рощу эту и будто попадаешь в иной мир, не то что городской - во всем одинаково скучный на фантазию. Здесь же стихия образов и чувств. Как архитектор, ответственно заявляю...
Так и было: за рощей иной мир - монастырь, женский. Приехал я в него в такое время летом, когда заря с зарей сходится, целуются зори. Это дни Ивана Купалы, ночь сказочная, всегда много с ней связано. И на этот раз приключение получилось.
В деревне рядом я жил у оставшегося с войны пленного немца, здесь на бабе-русачке женился, прибился. Ему наши праздники по фигу, а я, как стемнело, - за порог. А там... Молодежь костры разжигает во всех концах села, бесится. А в монастыре, смотрю, все мертво - спят голубушки. Или нет? Так меня забрало любопытство. Мои познания о монастырях были только по Декамерону. Вырос в семье технической интеллигенции, помешанной на Блаватской и Рерихе. Столько мне вбивали в детстве о космическом разуме и мифической Шамбале, что я чуть тоже не рерихнулся и... стал железным атеистом. Перекормили запрещенными книжками.
Пришел к монастырю, разжег костер, сижу, жду, может, какая птичка выпорхнет, все-таки молодость... Первым вышел сторож, ласково так поругал меня - чего, мол, палишь здесь, игуменья приказала пожар потушить. Не пожар, говорю, то, а костер, брат во Христе. А еще, говорю, старинный это русский обычай - гулянья в ночь на Ивана Купалу. И рассказал старому, откуда это пошло и как. А тут какие-то студентики подвалили, девки, гитары. Шум. Выходит тогда сама игуменья. Строгая, вся в черном. Просит не беспокоить... Да куда там!
Время уже к полуночи. Поговорили мы с ней, мирно. Видит она, студенты не хулиганы, девки у них не в брюках, успокоилась.
Тут монашки за ней пришли. И все как одна - молоденькие, симпатичные, загляденье.
Ну, работы прибавилось, хворост таскать, костер налаживать. Студенты - за гитару. Заголосили песню старую, народную. Аж до пяток пробирает, мощно. Смотрю, одна из молодок в черном на меня глазеет; лет под двадцать пять ей, беленькая - клок волос выпростался. А я тогда видным фраером был - в бороде льняной, волос кучерявый, Лель прямо. Бичевал, правда, как обычно. Ну, за хворостом тут надо было еще идти, помоги, говорю ей на ушко. Она в лес за мной, не боится. Ну, я там целоваться, понятно, полез... Зло меня забрало, неужто они во что-то верят в наше время? Невесты Христовы... чушь. Ведь живые же... Экспериментирую на крепость... Как затрепыхалась она у меня в руках... До сегодняшнего дня трепет этот девичий помню. Меня черт уже пробрал, лезу к ней, а она - ни в какую. "Что ты, братец? Нельзя!" Убежала. Кончилась эта ночь благостная, и остался я в этой местности.
Две недели околачивался в роще этой танцующей, сам не свой. И - к монастырю. Не верю, что девку не уговорить! Каждый день мы с ней встречались, хоть ненадолго. То коростеля-дергача пойдем слушать, то по грибы наладимся. А дергач этот все кричит где-то рядом. Она и говорит: слышишь, птица говорит: "Хо-орош. Хо-орош". Хватит, значит. Даже коснуться не дается! А я ей: да нет "хорошо-хорошо" кричит эта птица, а не "хватит"! Она мне строго - ты меня, братец, с ума не своди... Милая была белоголовка... Доигрался, что сам по уши влюбился... А она как танковая броня...
Игуменья решила прекратить наши прогулки. Спрашивает меня, чего это я не работаю, болтаюсь вокруг монастыря, уж не бродяга ли я, случаем? Говорю, в отпуск приехал. Стоит передо мной такая смиренная деревенская бабуля, с виду забитая и недалекая. И тут меня прорвало, как давай я нести о религиях, а спорщик я был лютый... о Будде, о Кришне, о египетских жрецах... Давлю на психику своими познаниями о космическом разуме, о карме, о реинкарнации... Игуменья перекрестится, мило так улыбнется и двумя-тремя словами, примерами или строками из Библии начисто разрушит все мои "духовные крепости". И я сдаюсь... Опять буровлю свое, и снова на лопатках... Бился-бился... и потух. А она тихо так говорит, что все твои кумиры, вместе взятые, не стоят одного нашего Иоанна Кронштадского... К нему каждый день съезжались со всей России более десятка тысяч человек, он физически уже не мог исповедовать всех и применил общую исповедь... люди на площади вслух каялись в своих грехах, тысячами исцелялись с его молитвами, а вот причастить он успевал не всех... и многим отказывал в причастии, говоря ему утаенный грех. Потом стала рассказывать о Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском... я так заслушался и проникся, что хоть самому иди в монастырь. А на прощание она так скорбно говорит: "Если к Господу не придешь, погибнешь скоро в грязи липкой, раздавит тебя сила бесовская... за разврат души своей. Большие грехи на тебе, блудный сын... Жалко мне тебя и грустно".
Меня эта жалость взбесила. "Да что ты, бабка, понимаешь в жизни?! - кричу. - Кроме навоза, ничего не видела". Она только головой качает и вдруг называет свою мирскую фамилию... Вот это да-а! Микробиолог с мировым именем эта бабуля, доктор наук, лауреат госпремий и прочее... Ее книги у моих родителей-биологов на первом месте. И монастырь... Так я ничего и не понял... Ушел несолоно хлебавши.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
Вернулся Дроздов в эту жизнь, а здесь другие песни...
Опять я, братцы, замухрил,
Взял я бригаду в двенадцать рыл.
Комиссионный мы решили брать...
- Это кто комиссионный решил брать? - спросил строго голос Мамочки за спиной у кодлы.
Встрепенулись все, помрачнели. Нарисовался... А он стоит в проходе, сапожками поскрипывает, жертву выбирает.
- Это песня... - неуверенно буркнул Лебедушкин. - Вон, Достоевский сказал, что это камерный стиль, пение такое в театрах...
- Эт точно, камерная-блатная, но не песня, - недобро вращая глазами, оборвал его майор. - Откуда гитара?
- Из художественной самодеятельности. Взяли в клубе...
- Без спроса! - заметил ярый активист, руководитель этого кружка, некто Иволгин. Бывший парикмахер, которого все же опустили.
- Возьмите гитару, Иволгин! - приказал Медведев. - А вы, - оглядел всех, марш ко мне в кабинет!
Когда все чифирщики втиснулись в кабинет, испуганно поглядывая на майора, тот заговорил:
- Песенки горланите? Чифирчик гоняете! Ну а кто из вас виноват, что Воронцов напился и сейчас в ПКТ под новым сроком, кто?! - обвел всех красными, как у пьяного, глазами. - Чаи-то он что, ради себя только пересылал? Да залился бы он... столько его выпить. Вам, сволочам, помогал ваш Квазимода наглотаться...
Сел, вздохнул глубоко, заметил уже мягче, грустно даже:
- Не нравится мне ваша компания... В ПКТ из отряда сидят уже семь человек, Воронцов восьмой. Знайте, надо будет - посадим и остальных. Вот, уже и Дроздова в оборот взяли, да? Помогаете друг другу попасть в изолятор, вот дружба-то... Все. С завтрашнего дня не будете работать вместе, разбрасываю вас по звеньям, - хлопнул он рукой по столу. - Свободны, кроме Дупелиса, Бакланова и Гагарадзе.
ЗОНА. ЗЭК ПОМОРНИК ПО КЛИЧКЕ ПОП
- Ну как? Отмолил наши грехи? - хохотом встретили меня в бараке, как это обычно бывало.
- Да он свои замаливать не успевает... - зло кто-то заметил. - Святоша, мля... Что там, наверху, амнистию тебе не обещают? Плохо, значит, просишь...
И чья-то нога толкнула мне под ноги табуретку, о которую я споткнулся и неловко, подвернув руку, упал.
Захохотали одержимые, залаяли, как собаки порченые. Бог им судья... Поднялся, с очами прокаженных не желая встречаться, пошел в свой угол, забрал полотенчишко - мыться, и к молитве.
Такими шутками встречали меня бедные, Богом оставленные люди каждый вечер. Были и похлеще, но я привык, давно привык не обращать внимания. Жалость всегда оказывалась сильнее раздражения. Многих и людьми-то считать, к сожалению, было уже трудно.
Выжгло зло в них душу, ходили пустыми оболочками, зараженные, не ведающие, что творят. Мне было легко переносить страдания, посланные мне Всевышним, а им тяжко - некому их было защитить...
Вошел я в каптерку, встал в углу на колени, достал завернутую в тряпицу иконку и стал молиться - истово, как в послед-ний раз.
Храни меня, Боже, ибо я на Тебя уповаю...
В священные минуты эти меж мной и окружающим миром возникала прочная, ничем не могущая быть разрушенной стена Господня. И ничто не могло нарушить блаженный покой в моей душе. И счастлив я был здесь и сейчас, прощая обиды, благодаря Бога и изливая ему любовь свою безбрежную - за то, что дает он мне терпение и силу...
Закончил я молитву, хотел было с колен подняться, а тут взгляд мой натолкнулся на клочок бумаги, торчащий из-под наспех прибитой доски (прибивали, чтобы крыса по ночам в барак не лазила). Смотрю - тайничок. Сунулся я туда, а там сверточек, развернул - понятно, анаша-зелье. "Володька спрятал", - понял, перекрестился да в карман телогрейки сунул - на улице выбросить.
Вошел, успокоились вроде они.
- Что, крысе в любви объяснялся? - крикнул вдруг этот самый Володька Лебедушкин - злой юноша, крученый. - Мало тебе прапора-крысы!
Не стал я отвечать, завтра, думаю, поговорю с ним один на один, паренек-то неглупый, может, поймет мое слово доброе.
Повязал я на глаза полотенчишко - служило оно мне защитой от фонарей надзирателей, что шатались ночью по бараку, светили в лица. На втором ярусе надо мной лежал этот Володька, и, засыпая, услышал сверху хриплое, во сне сказанное - "На небе ракеты, а не Бог". Перекрестился я от богохульства такого и погрузился в сон - единственное, где был я свободен...
ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
- Вас видели в сучьем бараке... Вы же воры? - начал я щупать трех лидеров отрицаловки.
Все трое изумленно вытаращили глаза и разом вскочили.
- Аскарбляешь, начальнык! Чтоб мы в сучий барак вошли?! Западло! - заорал грузин. - Да нас же свои воры порэжут... Желэзное алиби?
- Черт вас знает, вроде бы да, по вашим законам. Скоро выяснят, Лифтер оказался сынок какого-то шишки, у него мохнатая лапа на самом верху, потому и не дали вышак... Вылетает комиссия... будет вскрытие, и вам хана, - пугал я их. - Меня-то дурить не нужно...
"Бабу-ягу" небось сделали... редкая казнь, глаза у этого Сипова на лоб вылезли. Сколько же он загубил детей...
Будто мысли моей отвечая:
- Двадцать восэмь дэтышек угробил вампир, с воли притаранили счет. Но мы нэ трогали гада. За нэго сидэть западло!
Отбой уже, решил я отпустить эту блатоту побыстрее. Бакланову сказал, что с сегодняшнего дня при любом нарушении четверки, в которой он является лидером, в изолятор вместе с нарушившим пойдет и он. Бакланов, задышав, пригрозил мне жалобой в прокуратуру. Я ему говорю:
- Хорошо, жалуйся, субчик. Но молодняк я тебе все равно портить не дам. А то устроился - налим прямо, в руки не даешься, сидишь под корягой, а за тебя они залетают. Характер твой, смотрю, словами не переделаешь, ладно, будем наказывать...
То же и Дупелису сказал. Тот опять про Литву, про мать больную, мол, не нарушает, раз сказал - заметано, не будет...
Понятно, на дно хочет лечь, а потом автоматически снимут все нарушения, и будет он тогда ходить за мной: "Вы же обещали..."
Не пойдет, дружок. Если решил твердо - исправляюсь, тогда надо благодарности в личном деле заслужить, да несколько. Тогда и поговорим.
Отпустил их обоих. Остался притихший грузин.
- Товарищ майор... - несмело пробасил Гагарадзе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84