я тебе дам "бабки", отдашь Акуле. А потом ныряй ко мне в угол - есть серьезный разговор. Но не менжуйся, покупать не буду - дело общее...
Макаров уже как бы и не слышал вовсе слов Монгола. Что-то произошло наверное, то самое чудо, о котором мечтает всякий зек: везуха, скощуха (амнистия), фарт, баба, чай...
Монгол отхлебнул ещё немного чифира - и вновь лицо его перекосилось от нестерпимой горечи. Он сунул под макаровскую подушку бумажный сверток, подмигнул Макарову и направился в свой блатной уголок.
Спасенный Макаров, прикрывшись подушкой от посторонних глаз, развернул бумагу. Сверток-то был маловат для пяти тыщ, и само происшедшее, в свете всего тюремно-зоновского опыта, находилось за гранью реального, фантастика, да и только... Впрочем, под бумагой оказались десять "пятихаток", новеньких и хрустящих. Они были слегка стянуты слабой резинкой.
Несостоявшийся фуфлыжник аккуратно проделал обратную операцию и направился в дальний конец барака: туда, где Акула что-то оживленно обсуждал со своим "семейником" Туманом. Руки у Макарова слегка дрожали, как во время "отходняка" после недельной пьянки; в груди было прохладно.
- Ты чего, Парамон, - удивился Акула (он даже чуть испугался: сколько было случаев, когда фуфлыжник "мочил" кредитора).
Вот, бабки принес, посчитай, - равнодушным тоном произнес Макаров будто и не было мандража, страха, неведения.
- Ни хрена!... - У Акула глаза расширились как у ребенка, увидевшего зебру или гориллу. - Бабки! Во! Ништяк, йохалэмэнэ...
После отдачи долга Макаров пошел к Монголу. Там он присел на шконку, и Монгол стал ему что-то тихо втолковывать. Парамоша все кивал и кивал, как народный заседатель, - пока не появился Шахов.
ХОЗЯИН ЗОНЫ
У начальника учреждения КР 78/7 или, попроще, Хозяина "строгой семерки", полковника Перемышлева все как будто было хорошо. Его, как избранного номенклатурного офицера МВД, не коснулись никакие перемены строя, общества, идей. Исчез с глаз долой замполит Балабанов: говорят, торгует водкой в краевом центре. Туда ему и дорога; Хозяин никогда не воспринимал всерьез идеологическую абракадабру. В этом он "соглашался" с зеками, хотя и вынужден был в прошлом подписывать приказы о наказаниях за "религию", за нехорошие слова о власти и партии. А замполит свирепствовал: срывал на вечерних и утренних проверках крестики с зековских шей, по наветам шнырей и завхозов запирал в ШИЗО и в ПКТ (БУР) неосторожных ругателей. Последней жертвой "политикана" стал старичок Усаков с десятилеткой за убийство 85-летней тещи. Когда на политчасе Балабанов сообщил зекам, что "в 1918 году революция в Венгрии продержалась, к сожалению, всего три месяца", то Усаков отреагировал репликой "Недолго музыка играла...". За что был оформлен в ШИЗО на пятнадцать суток, где и скончался на восьмые сутки холода, голода и темноты.
Все это не нравилось Перемышлеву. Он любил свою службу за две производные: безраздельную власть и доход. Но властью старался пользоваться аккуратно, без произвола, больше напирая на артистизм и утробный голос. Боярское брюхо полковника вызывало у зеков подобие уважения. Даже Монгол, увидев Перемышлева, изрек: "Ну, да тут Хозяин - так хозяин! Могучий, пес...".
Зато доход Перемышлев имел. Зековская выездная стройбригада возвела ему двухэтажный теремок в Зимлаговском городке; двигалась "налево" зоновская продукция: литые сковородки и чугунки, пластмассовые игрушки (танки, вездеходы) и колонковые кисточки для живописцев. Пышно цвела туфта (приписки и двойная бухгалтерия), от которой хорошо было всем: и зекам и... Хозяину. Впрочем, кое-что перепадало оперчасти, режимникам и конвойной роте.
Нельзя было назвать Хозяина двуличным, лицо у него было одно, а вот внутри себя он с юности держал тайничок, в который и складывал истинные убеждения; их-то, убеждений, никто не мог в нем заподозрить. Он брал нагло - даже и не брал, а просто пользовался всем, чем мог; так, будто он и в самом деле был здесь полноправным и всевластным Хозяином.
А вот двуличный замполит за шесть лет своего пребывания в штате "семерки" (вплоть до разгона КПСС) ухитрился из хорошей зоны сделать почти "красную", и, самое главное, покусился на хозяйскую власть, внес в Зону разлад и гниль.
Стали беспредельничать "козлы" из Совета коллектива зоны; отмороженные бригадиры напрягали мужиков на перевыполнение и без того завышенных норм. Балабанов пытался влезть даже в снабженческие секреты, да вдруг приказом из Москвы упразднили подлеца.
Однако учреждение КР 78/7, "покраснев", вплотную приблизилось к некоей критическому пределу, за которым могли последовать разные неприятности вроде бунта или погловного отказа от работы, чего никак нельзя было допустить. Потому и выпросил Перемышлев у Москвы "добро" на перевод "законника" Монгола к себе: для наведения старого "порядка". Вместо поганого замполита...
Хозяин, впрочем, и от "покрасневшей" зоны имел причитающееся, но уже вкралась вредительская дисгармония в околюченное и зарешеченное бытие. Если раньше Перемышлев, упокоенный идиллией труда и туфты, размышлял даже о якобы любви зеков к нему, благодетелю, то сейчас подобные мысли в голову не приходили. Ясно было, зеки и без замполита продолжают по инерции пахать на страхе и голоде, какая уж тут любовь...
У Перемышлева стол был меньше, чем у Петрова: на нем едва умещались два телефонных аппарата и селектор. И уж на самом краю примостился фарфоровый чайник, накрытый вышитой салфеткой.
Хозяин вызвал по селектору прапорщика Окоемова. Розовощекий крепыш Окоемов был почти другом, ну, по меньшей мере, доверенным лицом, как у кандидата на выборах. Хитроумный и общительный прапор представлял Хозяина даже в оперчасти у Петрова - туда Перемышлев вообще никогда сам не заглядывал. Сейчас у Хозяина к приятелю никаких вопросов не было, просто он заварил хороший купеческий чаек, который никогда не пил в одиночку. А в холодильничке покоилась половина торта "Киевский"...
У Окоемова всегда было серьёзное выражение лица: он с ним и шутил, и буцкал провинившихся зеков, и пил водку или спирт в смеси с чифиром коктейль "Россомаха", традиционное зимлаговское пойло... Он же впервые привез в седьмую строгую зону отца Василия - в автозаке. Батюшка, переживший в молодости страхи столичного диссидентства, ехал, впрочем, не в зековском контейнере, а в кабине. Окоемов же, впервые в жизни, трясся за решеткой между железных переборок. Его бросало на ухабах как тренировочное чучело; он бился локтями, коленями, спиной, затылком... Зекам, видимо, было легче: их набивали в фургон, науськивая овчарок, иногда человек по тридцать, падать некуда...
- Добрый вечерок, Николай Фомич!
Окоемов собирался показать Хозяину чрезвычайно смешную и паскудную книжонку, гулявшую по отрядам зоны - сборник анекдотов под названием "Если кто-то кое-где у нас порой". Конечно, о них, зоновских ментах, анекдотов мало, все больше о ГАИ, постовых и вытрезвителях, но в общем настрое текстов сквозили презрение и ненависть. Составитель брошюры наверняка чалился в зоне пару раз, а может быть, был бит и обобран в отделении или в вытрезвителе. Стержнем книжонки, видимо, являлся бородатый анекдотишко о коллегах - говне и менте: мол, они оба - из внутренних органов. Издание вполне официальное, присылаемые книги давно уже не проверялись лагерной цензурой: вот и проскочила за колючку эдакая мерзость... Лет десять назад Окоемов с чистой совестью отшмонал бы (отнял при обыске) подобное чтиво, чтеца отправил бы в изолятор или в БУР, но нынче - пришлось выпрашивать её у владельца-зека на пару деньков, с возвратом...
- Присаживайся, Иван... (Хозяин, по примеру зеков, никогда не говорил "садись", тоже считал это слово плохой приметой). - Сейчас чайку с тортиком заколбасим. Небось, не ужинал еще?
Окоемов решил не портить Хозяину настроение дурацкой книжкой: оставил её в кармане, на стол не выложил.
Перемышлев разлил по чашкам чаек - душистый, красноватый, присланный из Москвы верными друзьями и купленный в знаменитом чайном магазинчике на Мясницкой (бывшей ул. Кирова). Хозяин заваривал отменно, не хуже Тузика, знал толк в напитке, хотя и не чифирил: больше любил такой вот, терпкий, без второсортной ненормальной горечи, прозрачный нектар. И к тортам он был неравнодушен, от чего, наверное, и раздуло: глядя сверху вниз не видел Перемышлев своих собственных форменных ботинок...
- Что там у Петрова-то слышно? - вопросил полковник, так дунув на дымящуюся чашку, что на поверхности поднялся чайный шторм. - Давно был у него?
- Был сегодня, - ответил Окоемов. - Беспокойный он какой-то, нервный. Наседки зоновские плетут Бог весть что, а он рвется меры принимать. Да и Минкевич его подзуживает. Монгол им не нравится...
- Здрасте! - возмутился Хозяин. - Будто Балабанов был хорош! Коммуняка, петух гамбургский! Из путевой зоны сделали СССР, в рот компот! Того гляди, начнут мочить друг друга!
- Так он о том же и говорит. Вроде как Монгол - это Петров предполагает - мутит воду среди блатных и мужиков, акцию готовит...
- Да и ладно, - успокоился вдруг Перемышлев. - Знаем эти акции. Повара - в котел с бульоном, нарядчику - доской по черепу... Ну, завхоза какого опетушат или замочат - туда и дорога... Что я, новых не найду? Эх, жаль, попа нет, Василия, вот кто советчик... Когда приедет-то? Ты ведь с ним корешишься вроде?
- Да не, как все... В приятельских. А будет он дня через три. Может, на Максима Исповедника поспеет...
У Перемышлева рука с куском торта остановилась на полдороги.
- Ну, даешь, Иван! Ты уже и в праздники религиозные проник! Сам-то, ха-ха, в попы не собираешься?
- Крест ношу, - с достоинством ответил Окоемов.
- Я тоже ношу, - Хозяин стер с лица улыбку. - Мы ж русские люди, в рот компот...
Он расстегнул китель, рубашку и вытащил толстую "бандитскую" золотую цепь с огромным, почти иерейским крестом, тоже золотым.
- Видал?
Окоемов молча кивнул, одобряя, но свой маленький серебряный крестик показывать не стал.
Перемышлев хотел что-то словесно добавить к показу креста, но в дверь кабинета неожиданно постучали.
- Ну, кто там, заходи! - недовольно буркнул полковник.
- Николай Фомич, нужно ваше "добро"! - с порога объявил вошедший ДПНК лейтенант Мыриков. Это был молодой безусый человек, подтянутый и строгий на вид. Мундир на нем сидел безукоризненно, зато шапка падала чуть ли не на нос - Мыриков недавно состриг пышную неуставную шевелюру, и голова сразу уменьшилась.
- Какое ещё "мое добро"? Брюки, ботинки? - пошутил Хозяин.
- Да нет... тут другое: контролер Баранов требует ключи от церквы нашей. Говорит, что ключи для Монгола: мол, ворюга хочет посетить Божий храм.
- А я что, митрополит? Просит - дай. Скоммуниздить там нечего, да Монголу и не нужно...
- Ага! - обрадовался Мыриков и собрался было уходить, но Перемышлев остановил его.
- Ты, это, знаешь что? Замени Баранова этим, как его? Петром... забыл фамилию... тоже контролер. Он с Монголом частенько в разговоры вступает может, высмотрит что или на слух определит. Пусть Петр Монголу ключи отнесет, понял?
Мыриков кивнул и исчез за дверью, а Перемышлев и Окоемов продолжили чаепитие. Хозяин забыл, что хотел сказать о кресте, так и оставшимся снаружи и странно сочетавшимся с советским мундиром внутренних войск. На кителе, слева, выделялись к тому же два ряда орденских планок и латунный значок с серебряным Феликсом за 20-летнюю безупречность.
Половина торта быстро исчезла в желудках сотрапезников; причем, три четверти досталось Хозяину, а Окоемов едва успел ухватить остаток кондитерского шедевра. Прапорщик, вкушая, все размышлял: показывать полковнику анекдоты - или обождать повышения тонуса, настроения, выбрать удобный момент перемены темы разговора.
Однако склад рассудка Перемышлева был косным: он с большим трудом менял направление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Макаров уже как бы и не слышал вовсе слов Монгола. Что-то произошло наверное, то самое чудо, о котором мечтает всякий зек: везуха, скощуха (амнистия), фарт, баба, чай...
Монгол отхлебнул ещё немного чифира - и вновь лицо его перекосилось от нестерпимой горечи. Он сунул под макаровскую подушку бумажный сверток, подмигнул Макарову и направился в свой блатной уголок.
Спасенный Макаров, прикрывшись подушкой от посторонних глаз, развернул бумагу. Сверток-то был маловат для пяти тыщ, и само происшедшее, в свете всего тюремно-зоновского опыта, находилось за гранью реального, фантастика, да и только... Впрочем, под бумагой оказались десять "пятихаток", новеньких и хрустящих. Они были слегка стянуты слабой резинкой.
Несостоявшийся фуфлыжник аккуратно проделал обратную операцию и направился в дальний конец барака: туда, где Акула что-то оживленно обсуждал со своим "семейником" Туманом. Руки у Макарова слегка дрожали, как во время "отходняка" после недельной пьянки; в груди было прохладно.
- Ты чего, Парамон, - удивился Акула (он даже чуть испугался: сколько было случаев, когда фуфлыжник "мочил" кредитора).
Вот, бабки принес, посчитай, - равнодушным тоном произнес Макаров будто и не было мандража, страха, неведения.
- Ни хрена!... - У Акула глаза расширились как у ребенка, увидевшего зебру или гориллу. - Бабки! Во! Ништяк, йохалэмэнэ...
После отдачи долга Макаров пошел к Монголу. Там он присел на шконку, и Монгол стал ему что-то тихо втолковывать. Парамоша все кивал и кивал, как народный заседатель, - пока не появился Шахов.
ХОЗЯИН ЗОНЫ
У начальника учреждения КР 78/7 или, попроще, Хозяина "строгой семерки", полковника Перемышлева все как будто было хорошо. Его, как избранного номенклатурного офицера МВД, не коснулись никакие перемены строя, общества, идей. Исчез с глаз долой замполит Балабанов: говорят, торгует водкой в краевом центре. Туда ему и дорога; Хозяин никогда не воспринимал всерьез идеологическую абракадабру. В этом он "соглашался" с зеками, хотя и вынужден был в прошлом подписывать приказы о наказаниях за "религию", за нехорошие слова о власти и партии. А замполит свирепствовал: срывал на вечерних и утренних проверках крестики с зековских шей, по наветам шнырей и завхозов запирал в ШИЗО и в ПКТ (БУР) неосторожных ругателей. Последней жертвой "политикана" стал старичок Усаков с десятилеткой за убийство 85-летней тещи. Когда на политчасе Балабанов сообщил зекам, что "в 1918 году революция в Венгрии продержалась, к сожалению, всего три месяца", то Усаков отреагировал репликой "Недолго музыка играла...". За что был оформлен в ШИЗО на пятнадцать суток, где и скончался на восьмые сутки холода, голода и темноты.
Все это не нравилось Перемышлеву. Он любил свою службу за две производные: безраздельную власть и доход. Но властью старался пользоваться аккуратно, без произвола, больше напирая на артистизм и утробный голос. Боярское брюхо полковника вызывало у зеков подобие уважения. Даже Монгол, увидев Перемышлева, изрек: "Ну, да тут Хозяин - так хозяин! Могучий, пес...".
Зато доход Перемышлев имел. Зековская выездная стройбригада возвела ему двухэтажный теремок в Зимлаговском городке; двигалась "налево" зоновская продукция: литые сковородки и чугунки, пластмассовые игрушки (танки, вездеходы) и колонковые кисточки для живописцев. Пышно цвела туфта (приписки и двойная бухгалтерия), от которой хорошо было всем: и зекам и... Хозяину. Впрочем, кое-что перепадало оперчасти, режимникам и конвойной роте.
Нельзя было назвать Хозяина двуличным, лицо у него было одно, а вот внутри себя он с юности держал тайничок, в который и складывал истинные убеждения; их-то, убеждений, никто не мог в нем заподозрить. Он брал нагло - даже и не брал, а просто пользовался всем, чем мог; так, будто он и в самом деле был здесь полноправным и всевластным Хозяином.
А вот двуличный замполит за шесть лет своего пребывания в штате "семерки" (вплоть до разгона КПСС) ухитрился из хорошей зоны сделать почти "красную", и, самое главное, покусился на хозяйскую власть, внес в Зону разлад и гниль.
Стали беспредельничать "козлы" из Совета коллектива зоны; отмороженные бригадиры напрягали мужиков на перевыполнение и без того завышенных норм. Балабанов пытался влезть даже в снабженческие секреты, да вдруг приказом из Москвы упразднили подлеца.
Однако учреждение КР 78/7, "покраснев", вплотную приблизилось к некоей критическому пределу, за которым могли последовать разные неприятности вроде бунта или погловного отказа от работы, чего никак нельзя было допустить. Потому и выпросил Перемышлев у Москвы "добро" на перевод "законника" Монгола к себе: для наведения старого "порядка". Вместо поганого замполита...
Хозяин, впрочем, и от "покрасневшей" зоны имел причитающееся, но уже вкралась вредительская дисгармония в околюченное и зарешеченное бытие. Если раньше Перемышлев, упокоенный идиллией труда и туфты, размышлял даже о якобы любви зеков к нему, благодетелю, то сейчас подобные мысли в голову не приходили. Ясно было, зеки и без замполита продолжают по инерции пахать на страхе и голоде, какая уж тут любовь...
У Перемышлева стол был меньше, чем у Петрова: на нем едва умещались два телефонных аппарата и селектор. И уж на самом краю примостился фарфоровый чайник, накрытый вышитой салфеткой.
Хозяин вызвал по селектору прапорщика Окоемова. Розовощекий крепыш Окоемов был почти другом, ну, по меньшей мере, доверенным лицом, как у кандидата на выборах. Хитроумный и общительный прапор представлял Хозяина даже в оперчасти у Петрова - туда Перемышлев вообще никогда сам не заглядывал. Сейчас у Хозяина к приятелю никаких вопросов не было, просто он заварил хороший купеческий чаек, который никогда не пил в одиночку. А в холодильничке покоилась половина торта "Киевский"...
У Окоемова всегда было серьёзное выражение лица: он с ним и шутил, и буцкал провинившихся зеков, и пил водку или спирт в смеси с чифиром коктейль "Россомаха", традиционное зимлаговское пойло... Он же впервые привез в седьмую строгую зону отца Василия - в автозаке. Батюшка, переживший в молодости страхи столичного диссидентства, ехал, впрочем, не в зековском контейнере, а в кабине. Окоемов же, впервые в жизни, трясся за решеткой между железных переборок. Его бросало на ухабах как тренировочное чучело; он бился локтями, коленями, спиной, затылком... Зекам, видимо, было легче: их набивали в фургон, науськивая овчарок, иногда человек по тридцать, падать некуда...
- Добрый вечерок, Николай Фомич!
Окоемов собирался показать Хозяину чрезвычайно смешную и паскудную книжонку, гулявшую по отрядам зоны - сборник анекдотов под названием "Если кто-то кое-где у нас порой". Конечно, о них, зоновских ментах, анекдотов мало, все больше о ГАИ, постовых и вытрезвителях, но в общем настрое текстов сквозили презрение и ненависть. Составитель брошюры наверняка чалился в зоне пару раз, а может быть, был бит и обобран в отделении или в вытрезвителе. Стержнем книжонки, видимо, являлся бородатый анекдотишко о коллегах - говне и менте: мол, они оба - из внутренних органов. Издание вполне официальное, присылаемые книги давно уже не проверялись лагерной цензурой: вот и проскочила за колючку эдакая мерзость... Лет десять назад Окоемов с чистой совестью отшмонал бы (отнял при обыске) подобное чтиво, чтеца отправил бы в изолятор или в БУР, но нынче - пришлось выпрашивать её у владельца-зека на пару деньков, с возвратом...
- Присаживайся, Иван... (Хозяин, по примеру зеков, никогда не говорил "садись", тоже считал это слово плохой приметой). - Сейчас чайку с тортиком заколбасим. Небось, не ужинал еще?
Окоемов решил не портить Хозяину настроение дурацкой книжкой: оставил её в кармане, на стол не выложил.
Перемышлев разлил по чашкам чаек - душистый, красноватый, присланный из Москвы верными друзьями и купленный в знаменитом чайном магазинчике на Мясницкой (бывшей ул. Кирова). Хозяин заваривал отменно, не хуже Тузика, знал толк в напитке, хотя и не чифирил: больше любил такой вот, терпкий, без второсортной ненормальной горечи, прозрачный нектар. И к тортам он был неравнодушен, от чего, наверное, и раздуло: глядя сверху вниз не видел Перемышлев своих собственных форменных ботинок...
- Что там у Петрова-то слышно? - вопросил полковник, так дунув на дымящуюся чашку, что на поверхности поднялся чайный шторм. - Давно был у него?
- Был сегодня, - ответил Окоемов. - Беспокойный он какой-то, нервный. Наседки зоновские плетут Бог весть что, а он рвется меры принимать. Да и Минкевич его подзуживает. Монгол им не нравится...
- Здрасте! - возмутился Хозяин. - Будто Балабанов был хорош! Коммуняка, петух гамбургский! Из путевой зоны сделали СССР, в рот компот! Того гляди, начнут мочить друг друга!
- Так он о том же и говорит. Вроде как Монгол - это Петров предполагает - мутит воду среди блатных и мужиков, акцию готовит...
- Да и ладно, - успокоился вдруг Перемышлев. - Знаем эти акции. Повара - в котел с бульоном, нарядчику - доской по черепу... Ну, завхоза какого опетушат или замочат - туда и дорога... Что я, новых не найду? Эх, жаль, попа нет, Василия, вот кто советчик... Когда приедет-то? Ты ведь с ним корешишься вроде?
- Да не, как все... В приятельских. А будет он дня через три. Может, на Максима Исповедника поспеет...
У Перемышлева рука с куском торта остановилась на полдороги.
- Ну, даешь, Иван! Ты уже и в праздники религиозные проник! Сам-то, ха-ха, в попы не собираешься?
- Крест ношу, - с достоинством ответил Окоемов.
- Я тоже ношу, - Хозяин стер с лица улыбку. - Мы ж русские люди, в рот компот...
Он расстегнул китель, рубашку и вытащил толстую "бандитскую" золотую цепь с огромным, почти иерейским крестом, тоже золотым.
- Видал?
Окоемов молча кивнул, одобряя, но свой маленький серебряный крестик показывать не стал.
Перемышлев хотел что-то словесно добавить к показу креста, но в дверь кабинета неожиданно постучали.
- Ну, кто там, заходи! - недовольно буркнул полковник.
- Николай Фомич, нужно ваше "добро"! - с порога объявил вошедший ДПНК лейтенант Мыриков. Это был молодой безусый человек, подтянутый и строгий на вид. Мундир на нем сидел безукоризненно, зато шапка падала чуть ли не на нос - Мыриков недавно состриг пышную неуставную шевелюру, и голова сразу уменьшилась.
- Какое ещё "мое добро"? Брюки, ботинки? - пошутил Хозяин.
- Да нет... тут другое: контролер Баранов требует ключи от церквы нашей. Говорит, что ключи для Монгола: мол, ворюга хочет посетить Божий храм.
- А я что, митрополит? Просит - дай. Скоммуниздить там нечего, да Монголу и не нужно...
- Ага! - обрадовался Мыриков и собрался было уходить, но Перемышлев остановил его.
- Ты, это, знаешь что? Замени Баранова этим, как его? Петром... забыл фамилию... тоже контролер. Он с Монголом частенько в разговоры вступает может, высмотрит что или на слух определит. Пусть Петр Монголу ключи отнесет, понял?
Мыриков кивнул и исчез за дверью, а Перемышлев и Окоемов продолжили чаепитие. Хозяин забыл, что хотел сказать о кресте, так и оставшимся снаружи и странно сочетавшимся с советским мундиром внутренних войск. На кителе, слева, выделялись к тому же два ряда орденских планок и латунный значок с серебряным Феликсом за 20-летнюю безупречность.
Половина торта быстро исчезла в желудках сотрапезников; причем, три четверти досталось Хозяину, а Окоемов едва успел ухватить остаток кондитерского шедевра. Прапорщик, вкушая, все размышлял: показывать полковнику анекдоты - или обождать повышения тонуса, настроения, выбрать удобный момент перемены темы разговора.
Однако склад рассудка Перемышлева был косным: он с большим трудом менял направление.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56