Его скорее можно было принять за преуспевающего доцента-технаря, нежели за оппозиционера-антисоветчика.
"Душечка моя", - говорил он Марине без тени иронии.
Марина часто машинально поминала мужа с глаголом прошедшего времени, "был, была, было, были", как почившего: не могла снова представить его в зековском одеянии, оплакивала его мысленно на несуществующей могилке: так и представляла бугорок с простым крестом, себя в черном, хмурых заплаканных детей и небо в сизых тучах, сырость, хлад. Собственно говоря, она и жалела не Виктора, а себя и детей - и в этом была права, ибо время наступило хищное, исчез покой из жизни, не стало ни работы, ни государственной защиты от неприятностей. Многие бывшие друзья необычайно быстро американизировались, оевропеились, завели фирмы и фирмочки, стали употреблять поговорки типа "деньги счет любят", "копейка рупь бережет", "дружба дружбой, а табачок врозь". Все бы ничего, но практицизм был какой-то односторонний: например, продавщица в супермаркете "Шик-Модерн" получала жалкие гроши, но, палимая страхом безработицы, целый день натужно щерила зубы, пытаясь изобразить голливудскую улыбку, и работала без выходных, как будто делала снаряды "для фронта, для победы", а не торговала севрюжной нарезкой с душком и водкой "Смирнофф" и "Петрофф", которую разливали в подвале на Покровке две старухи-пенсионерки без пенсии и три хохла без документов. Впрочем, продавщица, как и в советские времена, безбожно обвешивала и обсчитывала.
* * *
Марина не понимала происшедшего: первый-то срок мужа выждала спокойно, понимая, что иначе и быть не могло, все складывалось соразмерно. Одно время даже готовилась к отъезду за границу (многих изгоняли из СССР, разжижая на следствии субъективный бунт негативным протестом) - предполагалось, что и Виктора Шахова сразу после отсидки попросят "вон": разрешат выехать по какому-нибудь приглашению и не пустят обратно. К счастью или сожалению, Шахов не вошел в списки перспективных "изгоев".
Но исполнилось пророчество следователя: в 97-м Шахов сел снова и, к своему и общему удивлению, вовсе не за "политику", а за то, что очень сильно ударил человека. Человек был так себе, наглец, подлец и стервец; можно было бы подробней коснуться его личности, но о мертвых плохо не говорят. Потерпевший Альберт Беляев скончался, не приходя в сознание, в реанимационном отделении института Склифосовского, и смерть его одарила Шахова шестью годами строгого режима.
Арестовывали Виктора обыкновенные милиционеры, менты-матершинники, мордастые хамы, а не те, из семидесятых - вежливо-нагловатые спортивные фигуры.
Заковали в наручники, затолкали в "бобик" и увезли.
После уголовного суда Марина поняла, что все стало иным. Не было никакого шума на радиостанциях; впрочем, разок упомянуло Виктора радио "Свобода", да и то с какой-то ироничной жалостью и словесным выкрутасом постарался Борис Парамонов.
Теперь тюремно-лагерные опасности в фантазиях Марины превышали всякий допустимый предел; в сновидениях являлись такие каторжные рожи, что впору было умереть, не просыпаясь. Медведи и бандюги, пьяные надзиратели и милицейские сержанты в эсэсовских рубашках с закатанными рукавами гонялись за Виктором Шаховым по буеракам, рычали, свистели, стреляли, скрежетали зубами.
Но и себя саму она не могла вообразить посреди неизвестного, опасного мира тайги, сопок, озер, болот, рудников, нефтяных месторождений - и лютых, как было достоверно известно, морозов. Не могла, но - упорно готовилась к поездке.
Трое малых детей удерживали её некоторое время; дети были поздние, Аня, Ляля и Сережа, а потому - безмерно дорогие, балуемые...
И как будто сама Москва, словно выжившая из ума мать, цеплялась за нее, кричала "Не пущу!", прельщая покоем, комфортом, сытостью.
ЛЮБОВЬ И СТРАХ
От "Русского Самурая", этого гнезда разврата и азарта, вставшего на месте старого медучилища, до самого подъезда дома на противоположной стороне лежало битое стекло, хрустевшее вместе со снегом под ногами пешеходов. Парадная стена с витринами была выворочена вместе с железобетонными основаниями. Торчали изогнутые прутья арматуры. На один из прутьев, как на шампур, была нанизана электрогитара с оборванными струнами. На обломке бетона висел пиджак с двумя рваными дырами в глянцевой спине. Крыша просела, как в карточном домике, из щелей вился дымок. Возле развалин стояли несколько автомашин "скорой" и милиции. Без суеты занимались привычным делом люди в штатском: одни фотографировали, другие ковырялись в обломках. Из отверстия в стене появились санитары, пронесли к "скорой" на носилках свой скорбный груз, накрытый серой пеленкой. Вслед за ними вышел ещё один, то ли санитар, то ли криминалист - плотный, рыжий, веселый.
- Вот, нашел! Аж в кухню забросило! - помахал он серым рукавом, из которого торчал окровавленный обрубок руки с перстнем на указательно пальце. - Чуть в котел не упало!
- Что случилось? - спросила, отворачиваясь от жуткого видения, Марина.
Они только что вышли из подъезда: Марина держала за руки Аню и Лялю, а Сережа предпочитал идти сам, "без рук", как старший и самостоятельный...
- Мариночка, будь внимательной! - кричала в форточку беспокойная Галина Ильинична. - Будь аккуратной с деньгами, дочка!
Готовясь к поездке в Зимлаг Марина решила сегодня же обменять на рубли две тысячи долларов - она взяла их взаймы у подруги в расчете на обещанную доплату (20 тысяч!) от "Добрых Людей". Деньги, зеленые десятки, перевязанные хлипким шпагатиком и завернутые в обрывок газеты, торчали из сумки. Любой воришка счел бы этот сверток за ничто, не покусился бы...
Остальную сумму Галина Ильинична надежно, как ей казалось, спрятала в шкафу, между стопками белоснежных простыней, пододеяльников и наволочек.
Марина в эту ночь почти не спала, думала, как всегда, о Викторе: его отдаленность в пространстве уже виделась ей исходом некоей операции, как будто содрали часть кожи с тела и увезли в неизвестном направлении. Или: как будто это её, Марину, странным образом вырвали из собственной плоти и держат в заложницах до полной выплаты неизвестных долгов. Она часто повторяла мысленно или тихо вслух почти заученные фразы о любви, нагнетала в себе безвыходные чувства, плодила мрачные, но почему-то приятные мысли; но и без слов и без мыслей ощущение абсурда разделения не покидало её. Тут уж не до любви, когда режут по живому; или это и есть любовь?
Никогда она не ездила столь далеко - а по карте до Зимлага было не менее четырех тысяч километров, это по прямой и самолетом...
На поездах-то они, бывало, путешествовали с Виктором, ещё до рождения первенца Сережи, доезжали, например, до Симферополя, а потом, троллейбусом, до Алушты...
Виктор не любил авиацию: не боялся летать, а именно не любил, считал, что транспортный прогресс обязан был остановиться на железной дороге, в ней ещё сохранялась ритмичная поэзия, мистика миров, появляющихся за окном в мерцании вокзальных фонарей и исчезающих в кромешной ночи. Взлет авиалайнера не вызывал никакого восторга: набитая людьми алюминиевая капсула с крыльями и моторами была готова в любой момент треснуть, расколоться под воздействием стихий или по воле сволочи.
Марина пыталась прояснить земные пути к Зимлагу, но оказалось, что лишь до краевого центра К. можно было добраться поездом, а далее неизбежный вертолет, бескрылая машина.
Теперь оставалось только приобрести билет в неизвестность.
Утром позвонил Голощапов, сказал, что в к четырнадцати ноль-ноль придут юристы из "Добрых Людей" - подписать кое-какие оставшиеся бумаги. Марина, ничего не понимавшая в подобных делах, была очень благодарна Голощапову за его заботу и участие в обмене. Она много слышала об обманутых доверчивых гражданах, которым то деньги не возвращали, то квартиры отбирали. А тут все делалось для общей пользы, по-человечески, как и бывает между людьми, и Голощапов, как друг семьи, ничего не попросил... (Марина сама решила: отдам ему пятьсот долларов за труды).
- Мама! - крикнула она вверх, не оглядываясь. - Не забудь! В два часа "Добрые Люди" придут!
- Да! Да! - отвечала Галина Ильинична. Она с удовольствием вспомнила о предстоящем визите юристов-риэлтеров - уж очень ей понравились любезные молодые люди. И Голощапова она уважала: он крепко стоял на ногах, не то, что некоторые...
- Так что же здесь случилось? - снова обратилась Марина к соседке.
- Так подзорвали кабачок наш! - бодро, как прогноз погоды, сообщила соседка-старушка, москвичка-старожилка - из таких собирала свой образ Рина Зеленая. - То ли, значит, воры бандитов, то ли бандиты воров... Вон как разнесло кафешантан: рожки да ножки! А ты, мамаша, спишь, видать, хорошо, бомбой не разбудишь!
Теперь у Марины сердце как будто остановилось на мгновение, а потом снова застучало в моторном ритме. Она потянула детей, чтобы поскорее уйти отсюда... куда-нибудь, где нет ничего, что...
- Атомной их надо! - крикнула вслед веселая старушка.
Сережа очень расстроился. Как всякий мальчишка он хотел бы увидеть или хотя бы услышать настоящий взрыв. Аня и Ляля ничего из разговора с соседкой не поняли, продолжали весело щебетать о чем-то девчоночьем. А оторванная бандитская (или воровская?) рука промелькнула очень быстро, дети не успели обратить на неё внимание, больше интересовались руинами, дымом, милицейскими машинами.
- Такси, такси!!! - истошно, по-бабьи (никогда не умела) завопила Марина. И замахала свободной правой рукой (в левую вцепилась робкая Ляля).
И тут же возле тротуара услужливо притормозил серебристый "опель-вектра".
- Куда, девушка? - вежливо осведомился гладкий, в во всем кожано-бледном, похожий на замороженного кальмара, водитель. На правом щупальце, обхватившем руль, сияла мощная золотая печатка - точно как на оторванной руке из "Русского Самурая".
- В Домодедово, в аэропорт, в аэропорт! - выкрикнула дочь профессора Лесовицкого, тихая московская барышня. В детстве у неё были очень восприимчивые к сквозняку ушки. Перемена климата всегда грозила ей всем, чем только можно грозить в подобном случае.
Ляля, Аня и Сережа, толкаясь, полезли на заднее сиденье. Владелец "опеля" (из "новых", - подумала Марина) услужливо распахнул правую дверцу.
Машина тронулась, и дети на заднем сиденье дружно, как отец учил, перекрестились. Осенила себя крестным знамением и Марина. Владелец, уже открывший рот для дежурной любезности, сжал губы и всю дорогу лишь поглядывал искоса на странных пассажиров. Во взгляде была химерическая смесь уважения и презрения, в равных долях то и другое. И денег он взял ровно половину из тех, что по пути отсчитала ему странная пассажирка.
МОСКВА: ВЫСШИЙ УРОВЕНЬ
Человек, о котором пойдет сейчас речь, не относился ни к номенклатуре, ни к богеме, ни, тем более, к рабочему или колхозно-крестьянскому классу. Хотя и он тоже был из "определенных кругов".
В этих-то "кругах", в которых одним из основополагающих принципов была их деклассированность, обзавелся Сергей Петрович Шелковников странным прозвищем - Вредитель. Он уже и сам не помнил происхождения клички: то ли ещё на малолетке во время первой ходки какой-то остряк согласовал его фамилию с известным тутовым шелкопрядом, то ли ещё раньше, за любовь к хулиганским шкодничествам окрестили Вредителем дворовые пацаны... а может быть, за деда, отсидевшего за "вредительство и шпионаж на трикотажной фабрике" без малого 25 лет...
В синем шелковом халате с белыми иероглифами Сергей Петрович прохаживался по просторной, с пятиметровыми потолками, трехкомнатной квартире в Большом Харитоньевском переулке, обставленной куражистым дубовым ампиром. Жилплощадь эта была занята им несколько дней назад - в результате сложных обменных комбинаций с помощью ловких риэлтеров из кооператива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
"Душечка моя", - говорил он Марине без тени иронии.
Марина часто машинально поминала мужа с глаголом прошедшего времени, "был, была, было, были", как почившего: не могла снова представить его в зековском одеянии, оплакивала его мысленно на несуществующей могилке: так и представляла бугорок с простым крестом, себя в черном, хмурых заплаканных детей и небо в сизых тучах, сырость, хлад. Собственно говоря, она и жалела не Виктора, а себя и детей - и в этом была права, ибо время наступило хищное, исчез покой из жизни, не стало ни работы, ни государственной защиты от неприятностей. Многие бывшие друзья необычайно быстро американизировались, оевропеились, завели фирмы и фирмочки, стали употреблять поговорки типа "деньги счет любят", "копейка рупь бережет", "дружба дружбой, а табачок врозь". Все бы ничего, но практицизм был какой-то односторонний: например, продавщица в супермаркете "Шик-Модерн" получала жалкие гроши, но, палимая страхом безработицы, целый день натужно щерила зубы, пытаясь изобразить голливудскую улыбку, и работала без выходных, как будто делала снаряды "для фронта, для победы", а не торговала севрюжной нарезкой с душком и водкой "Смирнофф" и "Петрофф", которую разливали в подвале на Покровке две старухи-пенсионерки без пенсии и три хохла без документов. Впрочем, продавщица, как и в советские времена, безбожно обвешивала и обсчитывала.
* * *
Марина не понимала происшедшего: первый-то срок мужа выждала спокойно, понимая, что иначе и быть не могло, все складывалось соразмерно. Одно время даже готовилась к отъезду за границу (многих изгоняли из СССР, разжижая на следствии субъективный бунт негативным протестом) - предполагалось, что и Виктора Шахова сразу после отсидки попросят "вон": разрешат выехать по какому-нибудь приглашению и не пустят обратно. К счастью или сожалению, Шахов не вошел в списки перспективных "изгоев".
Но исполнилось пророчество следователя: в 97-м Шахов сел снова и, к своему и общему удивлению, вовсе не за "политику", а за то, что очень сильно ударил человека. Человек был так себе, наглец, подлец и стервец; можно было бы подробней коснуться его личности, но о мертвых плохо не говорят. Потерпевший Альберт Беляев скончался, не приходя в сознание, в реанимационном отделении института Склифосовского, и смерть его одарила Шахова шестью годами строгого режима.
Арестовывали Виктора обыкновенные милиционеры, менты-матершинники, мордастые хамы, а не те, из семидесятых - вежливо-нагловатые спортивные фигуры.
Заковали в наручники, затолкали в "бобик" и увезли.
После уголовного суда Марина поняла, что все стало иным. Не было никакого шума на радиостанциях; впрочем, разок упомянуло Виктора радио "Свобода", да и то с какой-то ироничной жалостью и словесным выкрутасом постарался Борис Парамонов.
Теперь тюремно-лагерные опасности в фантазиях Марины превышали всякий допустимый предел; в сновидениях являлись такие каторжные рожи, что впору было умереть, не просыпаясь. Медведи и бандюги, пьяные надзиратели и милицейские сержанты в эсэсовских рубашках с закатанными рукавами гонялись за Виктором Шаховым по буеракам, рычали, свистели, стреляли, скрежетали зубами.
Но и себя саму она не могла вообразить посреди неизвестного, опасного мира тайги, сопок, озер, болот, рудников, нефтяных месторождений - и лютых, как было достоверно известно, морозов. Не могла, но - упорно готовилась к поездке.
Трое малых детей удерживали её некоторое время; дети были поздние, Аня, Ляля и Сережа, а потому - безмерно дорогие, балуемые...
И как будто сама Москва, словно выжившая из ума мать, цеплялась за нее, кричала "Не пущу!", прельщая покоем, комфортом, сытостью.
ЛЮБОВЬ И СТРАХ
От "Русского Самурая", этого гнезда разврата и азарта, вставшего на месте старого медучилища, до самого подъезда дома на противоположной стороне лежало битое стекло, хрустевшее вместе со снегом под ногами пешеходов. Парадная стена с витринами была выворочена вместе с железобетонными основаниями. Торчали изогнутые прутья арматуры. На один из прутьев, как на шампур, была нанизана электрогитара с оборванными струнами. На обломке бетона висел пиджак с двумя рваными дырами в глянцевой спине. Крыша просела, как в карточном домике, из щелей вился дымок. Возле развалин стояли несколько автомашин "скорой" и милиции. Без суеты занимались привычным делом люди в штатском: одни фотографировали, другие ковырялись в обломках. Из отверстия в стене появились санитары, пронесли к "скорой" на носилках свой скорбный груз, накрытый серой пеленкой. Вслед за ними вышел ещё один, то ли санитар, то ли криминалист - плотный, рыжий, веселый.
- Вот, нашел! Аж в кухню забросило! - помахал он серым рукавом, из которого торчал окровавленный обрубок руки с перстнем на указательно пальце. - Чуть в котел не упало!
- Что случилось? - спросила, отворачиваясь от жуткого видения, Марина.
Они только что вышли из подъезда: Марина держала за руки Аню и Лялю, а Сережа предпочитал идти сам, "без рук", как старший и самостоятельный...
- Мариночка, будь внимательной! - кричала в форточку беспокойная Галина Ильинична. - Будь аккуратной с деньгами, дочка!
Готовясь к поездке в Зимлаг Марина решила сегодня же обменять на рубли две тысячи долларов - она взяла их взаймы у подруги в расчете на обещанную доплату (20 тысяч!) от "Добрых Людей". Деньги, зеленые десятки, перевязанные хлипким шпагатиком и завернутые в обрывок газеты, торчали из сумки. Любой воришка счел бы этот сверток за ничто, не покусился бы...
Остальную сумму Галина Ильинична надежно, как ей казалось, спрятала в шкафу, между стопками белоснежных простыней, пододеяльников и наволочек.
Марина в эту ночь почти не спала, думала, как всегда, о Викторе: его отдаленность в пространстве уже виделась ей исходом некоей операции, как будто содрали часть кожи с тела и увезли в неизвестном направлении. Или: как будто это её, Марину, странным образом вырвали из собственной плоти и держат в заложницах до полной выплаты неизвестных долгов. Она часто повторяла мысленно или тихо вслух почти заученные фразы о любви, нагнетала в себе безвыходные чувства, плодила мрачные, но почему-то приятные мысли; но и без слов и без мыслей ощущение абсурда разделения не покидало её. Тут уж не до любви, когда режут по живому; или это и есть любовь?
Никогда она не ездила столь далеко - а по карте до Зимлага было не менее четырех тысяч километров, это по прямой и самолетом...
На поездах-то они, бывало, путешествовали с Виктором, ещё до рождения первенца Сережи, доезжали, например, до Симферополя, а потом, троллейбусом, до Алушты...
Виктор не любил авиацию: не боялся летать, а именно не любил, считал, что транспортный прогресс обязан был остановиться на железной дороге, в ней ещё сохранялась ритмичная поэзия, мистика миров, появляющихся за окном в мерцании вокзальных фонарей и исчезающих в кромешной ночи. Взлет авиалайнера не вызывал никакого восторга: набитая людьми алюминиевая капсула с крыльями и моторами была готова в любой момент треснуть, расколоться под воздействием стихий или по воле сволочи.
Марина пыталась прояснить земные пути к Зимлагу, но оказалось, что лишь до краевого центра К. можно было добраться поездом, а далее неизбежный вертолет, бескрылая машина.
Теперь оставалось только приобрести билет в неизвестность.
Утром позвонил Голощапов, сказал, что в к четырнадцати ноль-ноль придут юристы из "Добрых Людей" - подписать кое-какие оставшиеся бумаги. Марина, ничего не понимавшая в подобных делах, была очень благодарна Голощапову за его заботу и участие в обмене. Она много слышала об обманутых доверчивых гражданах, которым то деньги не возвращали, то квартиры отбирали. А тут все делалось для общей пользы, по-человечески, как и бывает между людьми, и Голощапов, как друг семьи, ничего не попросил... (Марина сама решила: отдам ему пятьсот долларов за труды).
- Мама! - крикнула она вверх, не оглядываясь. - Не забудь! В два часа "Добрые Люди" придут!
- Да! Да! - отвечала Галина Ильинична. Она с удовольствием вспомнила о предстоящем визите юристов-риэлтеров - уж очень ей понравились любезные молодые люди. И Голощапова она уважала: он крепко стоял на ногах, не то, что некоторые...
- Так что же здесь случилось? - снова обратилась Марина к соседке.
- Так подзорвали кабачок наш! - бодро, как прогноз погоды, сообщила соседка-старушка, москвичка-старожилка - из таких собирала свой образ Рина Зеленая. - То ли, значит, воры бандитов, то ли бандиты воров... Вон как разнесло кафешантан: рожки да ножки! А ты, мамаша, спишь, видать, хорошо, бомбой не разбудишь!
Теперь у Марины сердце как будто остановилось на мгновение, а потом снова застучало в моторном ритме. Она потянула детей, чтобы поскорее уйти отсюда... куда-нибудь, где нет ничего, что...
- Атомной их надо! - крикнула вслед веселая старушка.
Сережа очень расстроился. Как всякий мальчишка он хотел бы увидеть или хотя бы услышать настоящий взрыв. Аня и Ляля ничего из разговора с соседкой не поняли, продолжали весело щебетать о чем-то девчоночьем. А оторванная бандитская (или воровская?) рука промелькнула очень быстро, дети не успели обратить на неё внимание, больше интересовались руинами, дымом, милицейскими машинами.
- Такси, такси!!! - истошно, по-бабьи (никогда не умела) завопила Марина. И замахала свободной правой рукой (в левую вцепилась робкая Ляля).
И тут же возле тротуара услужливо притормозил серебристый "опель-вектра".
- Куда, девушка? - вежливо осведомился гладкий, в во всем кожано-бледном, похожий на замороженного кальмара, водитель. На правом щупальце, обхватившем руль, сияла мощная золотая печатка - точно как на оторванной руке из "Русского Самурая".
- В Домодедово, в аэропорт, в аэропорт! - выкрикнула дочь профессора Лесовицкого, тихая московская барышня. В детстве у неё были очень восприимчивые к сквозняку ушки. Перемена климата всегда грозила ей всем, чем только можно грозить в подобном случае.
Ляля, Аня и Сережа, толкаясь, полезли на заднее сиденье. Владелец "опеля" (из "новых", - подумала Марина) услужливо распахнул правую дверцу.
Машина тронулась, и дети на заднем сиденье дружно, как отец учил, перекрестились. Осенила себя крестным знамением и Марина. Владелец, уже открывший рот для дежурной любезности, сжал губы и всю дорогу лишь поглядывал искоса на странных пассажиров. Во взгляде была химерическая смесь уважения и презрения, в равных долях то и другое. И денег он взял ровно половину из тех, что по пути отсчитала ему странная пассажирка.
МОСКВА: ВЫСШИЙ УРОВЕНЬ
Человек, о котором пойдет сейчас речь, не относился ни к номенклатуре, ни к богеме, ни, тем более, к рабочему или колхозно-крестьянскому классу. Хотя и он тоже был из "определенных кругов".
В этих-то "кругах", в которых одним из основополагающих принципов была их деклассированность, обзавелся Сергей Петрович Шелковников странным прозвищем - Вредитель. Он уже и сам не помнил происхождения клички: то ли ещё на малолетке во время первой ходки какой-то остряк согласовал его фамилию с известным тутовым шелкопрядом, то ли ещё раньше, за любовь к хулиганским шкодничествам окрестили Вредителем дворовые пацаны... а может быть, за деда, отсидевшего за "вредительство и шпионаж на трикотажной фабрике" без малого 25 лет...
В синем шелковом халате с белыми иероглифами Сергей Петрович прохаживался по просторной, с пятиметровыми потолками, трехкомнатной квартире в Большом Харитоньевском переулке, обставленной куражистым дубовым ампиром. Жилплощадь эта была занята им несколько дней назад - в результате сложных обменных комбинаций с помощью ловких риэлтеров из кооператива.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56