- Че ты, машка? - вдруг зашептал "шкаф". - Не дергайся, бля, а то порву как грелку.
Все это время он тихонько подталкивал Марину к форду. Она и оглянуться не успела, как, подсаженная под локти, очутилась в салоне.
- Это ещё кто? - прогудело из темноты.
- Да телка эта, Вась, что хипиш подняла. Чё с ней делать? Придушить, что ли?
Дверь "форда" захлопнулась.
ЭКСПЕРТ
"Почему я так боюсь заболеть сифилисом или вырвать зуб? Кроме боли и неприятностей, тут есть ещё вот что. Во-первых, это вносит в жизнь числовой ряд. Отсюда начинается система отсчета."
Александр Введенский
Андрей Скворцов, тридцатилетний в душе, а на самом деле сорокасемилетний человек, вглядывался в туманные очертания зданий, возникающие вместе с рассветом.
Это была Москва, которую впору было назвать возлюбленной, как женщину: так он любил её. Любил - целиком, всю, со всеми достоинствами и недостатками, с ночными барами - и православными храмами, с огромными отелями, сиявшими препаскуднейшей рекламой, и - тихими, малолюдными по вечерам, бульварами, где вдруг могла подбежать отбившаяся от хозяйки собака, обнюхать, вильнуть хвостом и рвануться на оклик. Это была Москва кривых переулков и продуваемых всеми ветрами широких прямых проспектов; Москва-Вавилон коммунальных квартир и Москва-средневековье таинственных дач-дворцов на Николиной Горе и в Серебряном Бору; Москва-большая-деревня Тишинского рынка, где покупалось и продавалось все и Москва-кухня со стихами, гитарой и пьяным надрывом...
Он идеализировал её, словно невесту в медовый месяц. Но так долго длился этот "месяц", охвативший всю жизнь! Возлюбленная нуждалась в защите, и, занимаясь каким-нибудь далеким (и в прямом и в переносном смысле) от Москвы делом, Скворцов всегда представлял себе, что защищает именно её, белокаменную.
Он чувствовал перемены в облике Москвы, видел горестные морщины и шрамы, знал болезни и внешних и внутренних органов. Такова была специфика его работы: анализировать, вычленять, обобщать и снова рассекать, и ещё раз склеивать рассеченное, создавая образ, наиболее близкий к первообразу. Можно было сравнить его и с хирургом и с реставратором.
Вот два пути к Москве: верхний и нижний. Верхний путь предполагал наличие автомобиля (он у Скворцова был всегда, и на этом пути Москва вставала перед глазами как бы вся целиком, растекалась улицами, кварталами, площадями и бульварами; мелькали тысячи, миллионы силуэтов; люди возвращались с работы, шли на работу, шатались, пьяные, по закоулкам арбатских и иных дворов, выходили важно из стеклянных дверей ресторанов и офисов, спешили на вокзалы, к поездам, несли из магазинов продукты в полиэтилене - и многое другое совершали люди, наблюдаемые Скворцовым сквозь тонированное стекло джипа "Wrangler".
Однако, чтобы полюбоваться на женщин (которых он любил как Москву), приходилось покидать авто и спускаться под землю. Это и был второй, нижний путь.
Ухватившись за никелированный поручень Скворцов ехал, скажем, по Замоскворецкой линии от Речного вокзала до Царицыно. Иногда мелькало такое красивое лицо, что впору было, подобно завзятому "топтуну", устроить слежку с целью "случайного" знакомства. Впрочем, красивых было так много, что не хватило бы всего штата "наружки", включая МУР и ФСБ... Иногда в вагоне все сиденье занимали семь-восемь особей - как будто спустившихся под грешную землю прямо с конкурсов "Мисс Москва" или "Мисс Россия". Мисс! Видел Скворцов этих "мисс", знал, что, например, голливудские агенты разъезжают по Штатам в поисках таких вот фотогеничных, симпатичных, миловидных; тем же самым занимаются и редакции журналов в ярких обложках. В России же красавицы ездили на метро, работали секретаршами, вагоновожатыми, ткачихами, мотальщицами, прядильщицами и продавщицами, а в эпоху "кинквеченто" перестройки, гонимые безработицей и нищетой, подались в сферу так называемого "досуга". Их не надо было искать, они сами находили - кто место в стриптиз-баре, кто высокооплачиваемую "нишу" возле "Националя" и "Метрополя", а кто - финку под левый сосок девичьей груди, так и не вскормившей никого...
Андрей Вадимович Скворцов, спланировавший свою жизнь ещё в пионерском детстве, странным образом надолго упустил из виду любовь - как несомненно важный компонент себя как Системы. Юношеский восторг перед всякой женщиной - или "простое, как мычание", физическое влечение - вот, как говорится, Сцилла и Харибда, меж которых он лавировал, вечно, словно Одиссей, возвращаясь в Итаку, которой не было.
Он, правда, был как-то раз женат на своем "восторге", быстро сменившемся на разочарование суеты, быта и обоюдной измены (чего было ждать от женщины, которая ждать не желала? Чего было ждать от себя самого, не желавшего). Впрочем, нельзя было изменить тому, кому и клятвы-то не давал никакой: ведь не подол же целовать вместо знамени?
Потому и любил он всю Москву сразу вместо женщины - и смело мог назвать себя однолюбом. Но и она ускользала, словно мелькнувшая в сумерках красавица.
Впрочем, Скворцов лишь в редкие дни, часы и минуты позволял себе мыслить столь романтически, хоть и был изначально, с юных лет, самым настоящим романтиком. Романтизм его возник из любви к жизни - жизни вообще, самой по себе, всей сразу - любви к окружающей действительности, к материи, времени и пространству; Скворцов принимал жизнь как дар - упуская, правда, то обстоятельство, что, если есть д а р, то должен быть и Даритель.
Выбрал он для себя самую романтическую профессию, в которой на поверку оказалось столько же романтики, сколько её было в бурлацкой лямке на знаменитой картине Репина. Под ногами грязь, над головою небо, руки стерты в кровь, плечо горит. Но "лямку" свою он тянул - потому что был человеком ответственным - генетически, так сказать, приучил себя отвечать за с е б я - и за других в доступной мере.
Основным кругом его интересов были Системы, большие и малые, работающие и не работающие, стабильные и агрессивные, механические и электронные, политические и военные, космические и сельскохозяйственные. И все остальные.
"Я - монархист", - говорил Андрей Скворцов, - "потому что в идеальной Системе нет оппозиции, если только не именовать проявлением оппозиции голод, пожар или землетрясение. В Системах все работает на общее дело, подчиняясь законам иерархии. Если в механической Системе, к примеру, группа болтов начнет требовать суверенитета, а ржавый подшипник заскрипит о нарушении "прав болтов и подшипников", то авария неизбежна. Что мы имеем, так сказать, в чистом виде: оглянись по сторонам, товарищ..."
Скворцов уже несколько лет находился в упоительном состоянии свободы. Она была везде: вокруг - в общем настрое жизни с её газетами, бандитами, банкротами и манкуртами; в нем самом - ибо он вынул из себя, словно вражью стрелу, идеологию, засевшую в совести с самого раннего детства; выдернул, но пока ещё не обзавелся другой, а потому и плыл в никуда - или свободно парил везде, где хотел.
Смена державного флага освободила Скворцова от присяги (точнее - его "освободили" от неё ретивые перестройщики, добравшиеся до военной разведки), и он резко сменил сферу деятельности, и не был в этом оригинален - занялся бизнесом. А поскольку просчитать самый выгодный бизнес в подсистеме длительного беспредела не составляло труда, то Скворцов и выбрал недвижимость. Благо, что он после Африки, как бы в награду за труды, отдыхал: просиживал штаны в аналитическом отделе управления, консультировал "смежников" из Комитета, а после Аргентины - негласно курировал столичную недвижимость (и это, как ни странно, входило в сферу деятельности). Было это давно - "и неправда", как он сам говорил. Но в памяти засело крепко. Собственно говоря, Скворцов не видел большой разницы между недвижимостью Москвы и, например, таежным массивом близ города Уссурийска. Или: между ракетным заводом и виноградником. Все это были "объекты", а "объекты" являлись, конечно же, Системами и подчинялись одним и тем же законам.
В 1983 году проверка жилого фонда Москвы показала наличие чуть ли не двух тысяч помещений, как бы не принадлежавших никому - даже государству. На все эти "площади" просто не было документов - они были записаны во всевозможные затрепанные журналы и рваные инвентаризационные книги, но основательных юридических подтверждений собственности не было. Государство, впрочем, не нуждалось в подтверждениях - оно не собиралось судиться с истцами, оно предполагало стоять вечно, отвечая на робкое "это моё..." оглушительным и чаще всего бессловесным рыком. Тогда Скворцов едва ли удивился - он-то видел, что дело швах - сейчас он даже не хмыкнул бы, потому что и вправду государство оказалось цепким лишь с виду; оно все подгребало под себя, как чудовище, оно щелкало зубами, давило и кусало, но органы чувств явно отставали от хватательных конечностей. "Как только войну выиграли?" - разумно удивлялся Скворцов, но душой понимал, что войну выигрывала иная система, восставшая на время из пепла, воскресшая для победы и сохранения "большого счета". Ни чудовищная оболочка, ни каленый стержень идеологии страну спасти не могли; спасало её нечто, являвшееся именно Системой Большого Счета. У неё была история тысячи лет, а не жалких десятков...
Впрочем, политика и все, с ней связанное, мало интересовали Скворцова. Он всегда занимался любимым и интересным делом: в семидесятых странствовал по африканскому континенту, изучал природные ресурсы братских стран (они, страны, так и не узнали - что имеют), а после Африки с той же целью был послан в Южную Америку. Это уже была рутина с элементами скуки, поэтому Скворцову из всех природных ресурсов больше всего понравилась анаконда, которую он видел в низовьях Ориноко. "Вещь в себе", - подумал тогда Андрей, наблюдая огромное упругое тело (метров двенадцать!), скользящее среди влажных трав.
Так что, бесхозная недвижимость, удивившая Скворцова тогда, теперь оказалась закономерным явлением. И тот же Комитет, с успехом контролировавший и ущемлявший, скажем, каких-нибудь "невыездных" евреев, как оказалось, легко пропускал мимо себя огромные порции нештатных объектов и ситуаций.
Знали о ней, об этой недвижимости, ещё четыре человека: одного уже не было в живых, а трое работали за границей...
- Андрей Витальевич! - пробудил его сознание голос Шумского. - У меня кое-что высветилось. Нужны ваши рекомендации. Но, судя по всему, дело серьезное, тут не площади в осадок выпали, а... человеки. Еще пара на подходе, а, может, и больше.
- Ты по "Добрым Людям" принес что-то?
- Да.
Шумский протянул Скворцову пару листов распечатки.
- Ну-ну, - сказал Скворцов, глянув поверх текста. - Придется, наверное, псевдоним брать...
- Какой псевдоним? - удивился Шумский.
- Филип Марлоу. Помнишь, частный сыщик был такой?... Или партию альтруистов сколотить, а, Вася? А что? Соберем бывших ментов, комитетчиков-разведчиков, раскаявшихся бандюков - и начнем граждан спасать от злодеев. Бесплатно. Мы кто - риэлтеры или детективное агентство?
- Там, Андрей Витальевич, кстати, ваш коллега обретается, "вопросы" решает. Не сам решает, конечно, но расклады дает детальнейшие.
- Что ещё за "коллега"?
- "Полкан" ГБ, Зубков Геннадий Палыч. Раньше на "пятой линии" трудился.
- Понятно... Только мне, Вася, скорее Вальтер Шелленберг коллега, чем твой Зубков... Небось бывший камсюк из инструкторов?
А как вы догадались?
Я никогда не догадываюсь, Вася. Я знаю. Или считаю.
Шумский чуть сморщился. Он-то, при всей своей фанатичной преданности компьютерам и моделированию, часто расчитвал на озарение, догадку, интуицию. А Скворцова считал человеком "не от мира сего", поэтому и полагал, что тот свои решения достает из некоего мистического "кладезя".
- Вася, я з н а ю, о чем ты сейчас думаешь... - вдруг произнес Скворцов, не отрываясь от бумаг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56