Не прошло и двух секунд, как дверь распахнулась и посетитель объявил о себе ревом, от которого душа сжималась:
— Как смели вы! Как смели вы столь оскорбить меня!
— О Боже мой! — произнес Брайтмен, и глаза его расширились. — Вернулась буря!
И действительно, облаченный в черное и увенчанный черной треуголкой, в комнату ворвался вихрь, но его изможденное морщинистое лицо раскраснелось от гнева, и жилы выступили на шее.
— Я требую поведать мне! — затрубил Исход Иерусалим, направив раструб своего рта на Бидвелла. — Как случилось, что не был зван я на приготовления твои?
— Какие приготовления? — прозвучал ответный выстрел Бидвелла. Он тоже был на опасной грани взрыва. — И как вы смеете так бесстыдно врываться в мой дом?
— Ты ли говоришь о бесстыдстве? Помысли тогда о бесстыдстве собственном, с коим оскорбил ты не меня, смиренного служителя, но Господа Всемогущего! — Последние слова прозвучали громом, от которого задрожали стены. — Мало того что допустил ты во град свой столь греховную мерзость, как лицедеи сии, но даже на стогне одном со мной града твоего дозволил ты им раскинуть их нечестивый шатер! Да видит Бог, довлеет мне покинуть град сей, и да будет он тут же обречен адскому пламени! И сделал бы я сие, кабы не обряд Честного Положения!
— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?
— А... да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!
Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.
Однако Уинстон проявил стойкость:
— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?
— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!
— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом... то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?
— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!
— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.
— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!
— Что?! — Бидвелл заметил, что миссис Неттльз и две служанки заглядывают в комнату, быть может, испугавшись сотрясающего стены грома. Он махнул им рукой, чтобы ушли. — Проповедник, я не понимаю, что вам...
— Пришел я увидеть тебя, брат мой Брайтмен, — обратился к актеру проповедник, — дабы заключить уговор с тобою. Понятно мне, что ты собрался давать представление после того, как сожжена будет ведьма. В тот же вечер, как слышал я. Я же, скромный служитель Божий, намеревался в тот самый вечер обратиться с проповедью к добрым гражданам на пылающем еще поле битвы. Постигнув глубоко низменность человеческой натуры, я полностью понимаю, что существуют грешники весьма заблудшие, кои предпочтут смотреть на нечестивые забавы, нежели слышать слово Бога Вседержителя, сколь бы красноречивые уста ни произносили его. И потому желал я — как муж мирный и братолюбивый — предложить службу мою, дабы обогатить представление ваше. Скажем... если послание будет обращено к собранию между всеми сценами, нарастая к финалу, не богаче ли станем все мы?
Воцарилось ошеломленное молчание. Его нарушил Брайтмен, разразившись громовой тирадой:
— Это отвратительно! Не знаю, где вы услышали эту ложь, но мы не собирались играть в вечер казни! Мы собирались показывать сцены моралите лишь несколько вечеров спустя!
— Так от кого же вы получили эти сведения, проповедник? — требовательно спросил Уинстон.
— От доброй жены града вашего. Мадам Лукреция Воган пришла говорить со мною сегодня. Она желала осчастливить собравшихся хлебами и пирогами, образец коих счастлива была поднести мне на пробу.
Мэтью подумал, единственное ли это, что было поднесено на пробу сластолюбивому плуту.
— И должно быть ведомо, что мадам Воган создала особый хлеб для этого сожжения, именуемый ею "Каравай избавления от ведьмы".
— Боже правый! — вырвалось у Мэтью, который не мог больше ни секунды сдержаться. — Выбросите этого дурака отсюда!
— Вот речи истинного ученика демона! — обернулся к нему Иерусалим с перекошенной в оскале физиономией. — Да если бы магистрат твой хоть понятие имел о правосудии Господнем, то второй костер был бы рядом сооружен для тебя!
— Его магистрат... имеет понятие о правосудии Господнем, сэр, — прозвучал от дверей слабый, но решительный голос.
Все головы обернулись на звук.
Там — о чудо! — стоял Айзек Темпль Вудворд, вернувшийся из преддверия страны мертвых.
— Магистрат! — воскликнул Мэтью. — Вам нельзя было вставать с постели!
Он подбежал к нему поддержать, но Вудворд вытянул предупреждающую ладонь, другой рукой держась за стену.
— Я вполне в состоянии... встать, выйти и пойти. Отойди, будь добр... дай мне вздохнуть.
Вудворд не только вылез из постели и сумел преодолеть лестницу, он также оделся в коричневые бриджи и чистую белую рубашку. Тощие икры остались, однако, голыми, и он был бос. Лицо было бледнее простыни, от чего темно-лиловые синяки под глазами казались еще темнее, молочно-белой была и лысина, а пигментные пятна на ней — темно-красными. Серая щетина покрывала щеки и подбородок.
— Садитесь! Садитесь, прошу вас!
Оправившийся от потрясения Бидвелл указал Вудворду на ближайшее кресло.
— Да... думаю, что придется сесть. Лестница меня утомила.
С помощью Мэтью Вудворд опустился в кресло и утонул в нем. Мэтью не заметил у магистрата ни следа горячки, но от него по-прежнему шел кисло-сладкий запах одра болезни.
— Вот это совершенно поразительно! — сказал Джонстон. — Очевидно, лекарство нашего доктора подняло его с постели!
— ... что вы правы, сэр. Доза такого эликсира... трижды в день... подняла бы Лазаря.
— Слава Богу за это! — Мэтью крепко сжал плечо Вудворда. — Я бы ни за что не позволил вам встать с кровати, если бы знал, что вы на это способны... но это чудесно!
Магистрат накрыл руку Мэтью своей ладонью.
— Горло все еще болит. И грудь тоже. Но... любое улучшение приветствуется. — Он прищурился, пытаясь разглядеть лица двоих, которых он не знал. — Прошу прощения. Мы знакомы?
Бидвелл представил их. Но ни Брайтмен, ни Смайт не шагнули пожать руку Вудворду. Мэтью обратил внимание, что они старались держаться на другой стороне комнаты.
— Вина, магистрат? — Бидвелл вложил бокал в руку Вудворда, не ожидая ответа. — Мы так рады, что кончились ваши испытания!
— Никто не рад этому так, как я, — просипел Вудворд. Он отпил глоток, но вкуса вина почувствовать не мог. Потом он повернулся к проповеднику, взгляд стал острым. — В ответ на ваше замечание о правосудии Господнем, сэр... должен сказать, что верю: Бог — самый снисходительный судья во всем Его творении... и милосердие Его превосходит любое воображение. Ибо если бы это было не так... вы бы немедленно были призваны в зал Его суда ударом молнии.
Иерусалим собрался для уничтожительного ответа, но сообразил, что лучше не надо. И он склонил голову.
— Я приношу свои самые искренние извинения за любые слова, которые могли огорчить вас, сэр. Я никак не желал оскорблять закон.
— А почему? — удивился Вудворд, делая новый безвкусный глоток. — Всех остальных вы уже, кажется, оскорбили.
— Гм... я прошу прощения, — заговорил Брайтмен несколько нервозно. — Мы с Дэвидом должны вас покинуть. Только не поймите меня неправильно, магистрат. Нам обоим хотелось бы из ваших уст услышать о вашей борьбе с ведьмой, но... как вы сами понимаете... горло — это жизнь актера. Если у нас... гм... возникнут с этим затруднения, то...
— О, я просто не подумал! — прервал его Вудворд. — Ради Бога, простите меня. Конечно... вы не можете рисковать никакими осложнениями здоровья!
— Именно так, сэр. Пойдем, Дэвид? Мистер Бидвелл, спасибо вам за великолепный обед и приятнейший вечер.
Брайтмен, не скрывая этого, спешил уйти, опасаясь, что любое воспаление горла загубит его выступление. Мэтью рвался узнать побольше насчет Линча или Ланкастера или кто он там, но сейчас было не время для этого. И он решил, что утром первым делом найдет Смайта и дослушает рассказ.
— Я с вами! — провозгласил Иерусалим двум актерам, и они поразились еще больше. — Не кажется ли вам, что нам есть что обсудить? Насчет ваших сцен моралите. Сколько времени они занимают? Я спрашиваю, поскольку хочу держать определенный... как бы это сказать... ритм своих посланий.
* * *
— Ах, как это чудесно — встать из постели! — сказал Вудворд, пока Бидвелл провожал своих званых и незваных гостей. — Как дела, мистер Уинстон?
— Отлично, сэр. Не могу вам передать, как рад, что вам уже лучше.
— Спасибо. Скоро здесь будет доктор Шилдс... чтобы дать третью дневную дозу. Эта штука сожгла мне язык в золу... зато, слава Богу, я могу дышать.
— Должен сознаться, было впечатление, что вы у опасной черты. — Джонстон допил вино и отставил бокал. — Если совсем честно, далеко за опасной чертой. Конечно, вы никак не могли об этом узнать, но некоторые — многие — уверены были, что это мадам Ховарт прокляла вас за обвинительный приговор.
Вернувшийся Бидвелл услышал последние слова.
— Алан, по-моему, такие вещи говорить не стоит!
— Нет-нет, ничего страшного, — отмахнулся Вудворд. — Я бы удивился... если бы таких слухов не было. Если я и был проклят, то не ведьмой, а плохой погодой и своей собственной... слабой кровью. Но теперь все будет хорошо. Через несколько дней... я буду не хуже, чем всегда.
— Слушайте, слушайте! — Уинстон поднял бокал.
— И готов к дороге, — добавил Вудворд. Он поднял руку и протер глаза, все еще слезящиеся и налитые кровью. — Это... инцидент, который я хочу поскорее оставить позади. Что ты скажешь, Мэтью?
— То же самое, сэр. Джонстон прочистил горло:
— Мне уже тоже пора. Роберт, спасибо вам за вечер. Нам следует как-нибудь... гм... обсудить будущее школьное здание.
— Кстати, мне это кое о чем напомнило! — сказал Вудворд. — Алан, вам это будет интересно. В бреду... мне виделся Оксфорд.
— В самом деле, сэр? — едва заметно улыбнулся. — Я бы сказал, что очень многие бывшие студенты бредят Оксфордом.
— О, я там был. Прямо на траве газона! Я был молод. Передо мной лежали дороги... предстояли свершения.
— И вы слышали звон Большого Тома?
— Разумеется! Кто его слышал, никогда уже не забудет. — Вудворд посмотрел на Мэтью и улыбнулся ему слабо, но все равно сердце клерка растаяло от этой улыбки. — Надо будет когда-нибудь взять тебя в Оксфорд. Покажу тебе коридоры... огромные читальные залы... ты почувствуешь, как удивительно пахнут они. Вы помните, Алан?
— Наиболее запомнившийся мне запах — это аромат горького эля в гостинице "Чекерз-Инн". И еще, боюсь, затхлый запах пустоты в карманах.
— Да, и это. — Вудворд мечтательно улыбнулся. — А я слышал запах травы. Мела. Дубов... стоящих вдоль Червелла. Я там был... клянусь. Был настолько, насколько... могут там быть любая плоть и кровь. И даже оказался у дверей моего братства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— Как смели вы! Как смели вы столь оскорбить меня!
— О Боже мой! — произнес Брайтмен, и глаза его расширились. — Вернулась буря!
И действительно, облаченный в черное и увенчанный черной треуголкой, в комнату ворвался вихрь, но его изможденное морщинистое лицо раскраснелось от гнева, и жилы выступили на шее.
— Я требую поведать мне! — затрубил Исход Иерусалим, направив раструб своего рта на Бидвелла. — Как случилось, что не был зван я на приготовления твои?
— Какие приготовления? — прозвучал ответный выстрел Бидвелла. Он тоже был на опасной грани взрыва. — И как вы смеете так бесстыдно врываться в мой дом?
— Ты ли говоришь о бесстыдстве? Помысли тогда о бесстыдстве собственном, с коим оскорбил ты не меня, смиренного служителя, но Господа Всемогущего! — Последние слова прозвучали громом, от которого задрожали стены. — Мало того что допустил ты во град свой столь греховную мерзость, как лицедеи сии, но даже на стогне одном со мной града твоего дозволил ты им раскинуть их нечестивый шатер! Да видит Бог, довлеет мне покинуть град сей, и да будет он тут же обречен адскому пламени! И сделал бы я сие, кабы не обряд Честного Положения!
— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?
— А... да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!
Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.
Однако Уинстон проявил стойкость:
— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?
— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!
— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом... то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?
— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!
— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.
— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!
— Что?! — Бидвелл заметил, что миссис Неттльз и две служанки заглядывают в комнату, быть может, испугавшись сотрясающего стены грома. Он махнул им рукой, чтобы ушли. — Проповедник, я не понимаю, что вам...
— Пришел я увидеть тебя, брат мой Брайтмен, — обратился к актеру проповедник, — дабы заключить уговор с тобою. Понятно мне, что ты собрался давать представление после того, как сожжена будет ведьма. В тот же вечер, как слышал я. Я же, скромный служитель Божий, намеревался в тот самый вечер обратиться с проповедью к добрым гражданам на пылающем еще поле битвы. Постигнув глубоко низменность человеческой натуры, я полностью понимаю, что существуют грешники весьма заблудшие, кои предпочтут смотреть на нечестивые забавы, нежели слышать слово Бога Вседержителя, сколь бы красноречивые уста ни произносили его. И потому желал я — как муж мирный и братолюбивый — предложить службу мою, дабы обогатить представление ваше. Скажем... если послание будет обращено к собранию между всеми сценами, нарастая к финалу, не богаче ли станем все мы?
Воцарилось ошеломленное молчание. Его нарушил Брайтмен, разразившись громовой тирадой:
— Это отвратительно! Не знаю, где вы услышали эту ложь, но мы не собирались играть в вечер казни! Мы собирались показывать сцены моралите лишь несколько вечеров спустя!
— Так от кого же вы получили эти сведения, проповедник? — требовательно спросил Уинстон.
— От доброй жены града вашего. Мадам Лукреция Воган пришла говорить со мною сегодня. Она желала осчастливить собравшихся хлебами и пирогами, образец коих счастлива была поднести мне на пробу.
Мэтью подумал, единственное ли это, что было поднесено на пробу сластолюбивому плуту.
— И должно быть ведомо, что мадам Воган создала особый хлеб для этого сожжения, именуемый ею "Каравай избавления от ведьмы".
— Боже правый! — вырвалось у Мэтью, который не мог больше ни секунды сдержаться. — Выбросите этого дурака отсюда!
— Вот речи истинного ученика демона! — обернулся к нему Иерусалим с перекошенной в оскале физиономией. — Да если бы магистрат твой хоть понятие имел о правосудии Господнем, то второй костер был бы рядом сооружен для тебя!
— Его магистрат... имеет понятие о правосудии Господнем, сэр, — прозвучал от дверей слабый, но решительный голос.
Все головы обернулись на звук.
Там — о чудо! — стоял Айзек Темпль Вудворд, вернувшийся из преддверия страны мертвых.
— Магистрат! — воскликнул Мэтью. — Вам нельзя было вставать с постели!
Он подбежал к нему поддержать, но Вудворд вытянул предупреждающую ладонь, другой рукой держась за стену.
— Я вполне в состоянии... встать, выйти и пойти. Отойди, будь добр... дай мне вздохнуть.
Вудворд не только вылез из постели и сумел преодолеть лестницу, он также оделся в коричневые бриджи и чистую белую рубашку. Тощие икры остались, однако, голыми, и он был бос. Лицо было бледнее простыни, от чего темно-лиловые синяки под глазами казались еще темнее, молочно-белой была и лысина, а пигментные пятна на ней — темно-красными. Серая щетина покрывала щеки и подбородок.
— Садитесь! Садитесь, прошу вас!
Оправившийся от потрясения Бидвелл указал Вудворду на ближайшее кресло.
— Да... думаю, что придется сесть. Лестница меня утомила.
С помощью Мэтью Вудворд опустился в кресло и утонул в нем. Мэтью не заметил у магистрата ни следа горячки, но от него по-прежнему шел кисло-сладкий запах одра болезни.
— Вот это совершенно поразительно! — сказал Джонстон. — Очевидно, лекарство нашего доктора подняло его с постели!
— ... что вы правы, сэр. Доза такого эликсира... трижды в день... подняла бы Лазаря.
— Слава Богу за это! — Мэтью крепко сжал плечо Вудворда. — Я бы ни за что не позволил вам встать с кровати, если бы знал, что вы на это способны... но это чудесно!
Магистрат накрыл руку Мэтью своей ладонью.
— Горло все еще болит. И грудь тоже. Но... любое улучшение приветствуется. — Он прищурился, пытаясь разглядеть лица двоих, которых он не знал. — Прошу прощения. Мы знакомы?
Бидвелл представил их. Но ни Брайтмен, ни Смайт не шагнули пожать руку Вудворду. Мэтью обратил внимание, что они старались держаться на другой стороне комнаты.
— Вина, магистрат? — Бидвелл вложил бокал в руку Вудворда, не ожидая ответа. — Мы так рады, что кончились ваши испытания!
— Никто не рад этому так, как я, — просипел Вудворд. Он отпил глоток, но вкуса вина почувствовать не мог. Потом он повернулся к проповеднику, взгляд стал острым. — В ответ на ваше замечание о правосудии Господнем, сэр... должен сказать, что верю: Бог — самый снисходительный судья во всем Его творении... и милосердие Его превосходит любое воображение. Ибо если бы это было не так... вы бы немедленно были призваны в зал Его суда ударом молнии.
Иерусалим собрался для уничтожительного ответа, но сообразил, что лучше не надо. И он склонил голову.
— Я приношу свои самые искренние извинения за любые слова, которые могли огорчить вас, сэр. Я никак не желал оскорблять закон.
— А почему? — удивился Вудворд, делая новый безвкусный глоток. — Всех остальных вы уже, кажется, оскорбили.
— Гм... я прошу прощения, — заговорил Брайтмен несколько нервозно. — Мы с Дэвидом должны вас покинуть. Только не поймите меня неправильно, магистрат. Нам обоим хотелось бы из ваших уст услышать о вашей борьбе с ведьмой, но... как вы сами понимаете... горло — это жизнь актера. Если у нас... гм... возникнут с этим затруднения, то...
— О, я просто не подумал! — прервал его Вудворд. — Ради Бога, простите меня. Конечно... вы не можете рисковать никакими осложнениями здоровья!
— Именно так, сэр. Пойдем, Дэвид? Мистер Бидвелл, спасибо вам за великолепный обед и приятнейший вечер.
Брайтмен, не скрывая этого, спешил уйти, опасаясь, что любое воспаление горла загубит его выступление. Мэтью рвался узнать побольше насчет Линча или Ланкастера или кто он там, но сейчас было не время для этого. И он решил, что утром первым делом найдет Смайта и дослушает рассказ.
— Я с вами! — провозгласил Иерусалим двум актерам, и они поразились еще больше. — Не кажется ли вам, что нам есть что обсудить? Насчет ваших сцен моралите. Сколько времени они занимают? Я спрашиваю, поскольку хочу держать определенный... как бы это сказать... ритм своих посланий.
* * *
— Ах, как это чудесно — встать из постели! — сказал Вудворд, пока Бидвелл провожал своих званых и незваных гостей. — Как дела, мистер Уинстон?
— Отлично, сэр. Не могу вам передать, как рад, что вам уже лучше.
— Спасибо. Скоро здесь будет доктор Шилдс... чтобы дать третью дневную дозу. Эта штука сожгла мне язык в золу... зато, слава Богу, я могу дышать.
— Должен сознаться, было впечатление, что вы у опасной черты. — Джонстон допил вино и отставил бокал. — Если совсем честно, далеко за опасной чертой. Конечно, вы никак не могли об этом узнать, но некоторые — многие — уверены были, что это мадам Ховарт прокляла вас за обвинительный приговор.
Вернувшийся Бидвелл услышал последние слова.
— Алан, по-моему, такие вещи говорить не стоит!
— Нет-нет, ничего страшного, — отмахнулся Вудворд. — Я бы удивился... если бы таких слухов не было. Если я и был проклят, то не ведьмой, а плохой погодой и своей собственной... слабой кровью. Но теперь все будет хорошо. Через несколько дней... я буду не хуже, чем всегда.
— Слушайте, слушайте! — Уинстон поднял бокал.
— И готов к дороге, — добавил Вудворд. Он поднял руку и протер глаза, все еще слезящиеся и налитые кровью. — Это... инцидент, который я хочу поскорее оставить позади. Что ты скажешь, Мэтью?
— То же самое, сэр. Джонстон прочистил горло:
— Мне уже тоже пора. Роберт, спасибо вам за вечер. Нам следует как-нибудь... гм... обсудить будущее школьное здание.
— Кстати, мне это кое о чем напомнило! — сказал Вудворд. — Алан, вам это будет интересно. В бреду... мне виделся Оксфорд.
— В самом деле, сэр? — едва заметно улыбнулся. — Я бы сказал, что очень многие бывшие студенты бредят Оксфордом.
— О, я там был. Прямо на траве газона! Я был молод. Передо мной лежали дороги... предстояли свершения.
— И вы слышали звон Большого Тома?
— Разумеется! Кто его слышал, никогда уже не забудет. — Вудворд посмотрел на Мэтью и улыбнулся ему слабо, но все равно сердце клерка растаяло от этой улыбки. — Надо будет когда-нибудь взять тебя в Оксфорд. Покажу тебе коридоры... огромные читальные залы... ты почувствуешь, как удивительно пахнут они. Вы помните, Алан?
— Наиболее запомнившийся мне запах — это аромат горького эля в гостинице "Чекерз-Инн". И еще, боюсь, затхлый запах пустоты в карманах.
— Да, и это. — Вудворд мечтательно улыбнулся. — А я слышал запах травы. Мела. Дубов... стоящих вдоль Червелла. Я там был... клянусь. Был настолько, насколько... могут там быть любая плоть и кровь. И даже оказался у дверей моего братства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120