Хватит переживаний.
Он дал ей увлечь себя ласками, и они занялись любовью. Она отдавалась ему всем своим существом и чувствовала, что и он тоже, не помня себя, страстно желает навсегда привязать ее к себе. Радость этой близости рождала в ней веру, что их отношения могут продолжиться. Но стоило ей оторваться от него, как она уже знала, что ничто невозможно. Он уснул, обессиленный, а она лежала без сна и плакала, потому что это было в последний раз.
Всю следующую неделю она держала телефон на автоответчике и не отвечала на его звонки. Она знала, что в конце концов он придет. В среду она обедала с Даффи в ресторане напротив железнодорожного вокзала в Согатаке. Говорили о возвращении Оуэна.
– Привлечь его к радиобеседам не составит труда, – объяснял публицист. – Мне нравится идея вашего участия в них. Например, за неделю до его возвращения.
– Нам пока нечего предложить, – проговорила она. – Позднее у нас будет наш видеофильм. И его книга.
Вид у Даффи стал озадаченный.
– Честно говоря, я подумал, что Оуэну надо будет отдохнуть. Он говорит по телефону так, словно пребывает в прострации. Вам не кажется?
– Я не знаю. Мы не разговаривали.
– Не разговаривали?
Она покачала головой.
– Ну что же, мир не будет ждать, – помедлив минуту, объявил Даффи. – Нам надо ковать железо, пока горячо.
Им с Даффи, ирландцам по происхождению, было легко в обществе друг друга, но от этого лишь явственнее ощущалась та нервозность, которая в них обоих нарастала.
– Как идет работа над фильмом? – поинтересовался Даффи, пробегая глазами один из своих пресс-релизов.
– Нормально. Готовимся к последней сцене.
– Будете скучать по роли звезды?
Она скосила на него глаза.
– Что вы имеете в виду, Дафф?
– О, я всего лишь хотел сказать, что вам, наверное, будет не хватать внимания.
– Это будет прекрасно, – ответила она. – В мире опять наступит затишье.
Когда они расстались на вокзальной автостоянке, она крикнула ему вслед:
– Попросите Оуэна позвонить мне. Думаю, хватит ему молчать.
– Непременно, – отозвался Даффи.
Но Оуэн по-прежнему молчал. В пятницу она ответила на звонок Стрикланда, обнаружив, что ей ужасно не хватает его.
– Я чувствую себя брошенным ребенком, – объявил он. – Мне следовало бы обратиться к чувству юмора, если бы оно у тебя было.
– Оно у меня есть, – заверила она. – Нам обоим придется обращаться к чувству юмора.
– Если это пойдет на пользу, я готов, – согласился Стрикланд. – Боюсь показаться самоуверенным, но почему придется именно мне, а не ему?
«Потому что в своей любви к тебе я сделала тебя частью себя, – подумала она. – И все, что будет необходимо вынести мне, придется переносить и тебе». Но она не стала объяснять это ему по телефону.
– Ты хочешь сказать, почему придется ему, а не тебе, Рон.
Тем не менее она согласилась увидеться с ним в следующий уик-энд, у себя дома в Коннектикуте. Они встретились в летнем домике, стоявшем среди солончаков за Уэстпортом. Из столовой открывался вид на заболоченную пойму, по которой расхаживали кваквы. Энн и Стрикланд пили «Шардоннэ», и это было ее первое спиртное со времени их последней встречи.
– Мне лучше знать, – убеждал Стрикланд. – Ты должна поверить мне.
– Рон, – упорствовала она, – ты удивляешь меня. Неужели ты на самом деле надеешься на счастье? Не будь таким ребенком.
– Я не знаю, что это. Я не могу объяснить, что это.
На автостоянке у них едва не вспыхнула ссора. Они приехали по отдельности, но теперь Стрикланд настаивал, чтобы домой они возвращались вместе. Он ехал за ней по шоссе 1-95, ведя машину так безобразно, что она удивлялась, почему его не остановят. Возле дома он свернул на подъездную дорожку вслед за ней. Она впустила его, но затем, обеспокоенная его упорством и не желая сворачивать с намеченного пути, заявила:
– Будем считать, что между нами все кончено. Нам пора возвращаться к действительности.
– Если ты думаешь, что я отступлюсь, – заявил он в свою очередь, – то ты сумасшедшая. Ты еще передумаешь. Я собираюсь переделать тебя.
– Ты недостаточно хорошо знаешь меня, Рон. Если бы ты знал, ты бы не стал говорить так.
– Я не собираюсь расставаться с тобой. Из-за меня. Из-за тебя.
– Не будь таким собственником.
– У меня есть на это право.
– Нет у тебя такого права. И не загоняй меня в угол.
– Будь я проклят, если дам тебе погрязнуть в заурядности с этим болваном! В этом глупом провинциальном окружении. Как какой-нибудь толстозадой военно-морской женушке.
– Это как раз то, что я есть. И хватит об этом.
– Чепуха! Нонсенс.
– Ты становишься помехой в серьезном деле. Мы повеселились. Теперь этому пришел конец. У меня есть дела, которыми надо заняться.
– Не строй из себя холодную сучку. Меня не купишь на это.
– Ты тешишь себя иллюзиями, Рон. Поверь мне, я могу быть холодной сучкой, среди самых лучших из них.
– Я собираюсь удержать тебя от этой катастрофы. Я настаиваю.
До этого она избегала его взгляда, теперь же не отводила от него глаз.
– Что мне непонятно, так это, почему ты такой злой.
– Я ничего не могу поделать с собой. Все это убивает меня наповал.
– Меня тоже. Но тем не менее, я кончаю с этим.
– А я не могу.
Стрикланд выглядел так, словно был близок к срыву. Это начинало действовать ей на нервы.
– Придется научиться.
Он начал заикаться. Она отвела взгляд.
– Я согласен ждать, – выговорил он наконец. – Я буду.
– Нет, – отрезала она. – Я не буду. Я не буду подавать тебе надежду, потому что надеяться не на что. Я уверена в этом.
– Но это же нелепо – навсегда остаться в лапах этого дерьма.
– Послушай. Я умею ладить с ним. Я привыкла к жизни с ним. С тобой я не умею ладить.
– Ты вкусила новой жизни, – убеждал ее он. – Это только начало. Теперь ты знаешь, что это такое.
– Возможно.
– Тогда не будь самоубийцей.
Она стояла посреди столовой, скрестив на груди руки, и качала головой.
– Это дается только раз. У тебя только одна жизнь.
Она засмеялась.
– Это уж точно, – заметила она. – Жить так сладко.
Размахнувшись, он ударил ее по лицу ладонью так, что голова у нее откинулась назад. Пораженная, она отшатнулась.
– Извини, – пробормотал он и пошел вслед за ней в ванную, где стоял у нее за спиной, пока она смотрела на себя в зеркало. – Я не помнил себя, – объяснил он.
Энн посмотрела на свою пылающую щеку и потрогала краешек верхней губы.
– Полагаю, что это не всерьез, – проговорила она.
– Извини.
– Но мне это совсем даже не нравится. Лучше тебе не делать больше ничего подобного.
Они вернулись в гостиную. Она посмотрела на него, потом на дверь.
– Ладно, я не могу, чтобы ты ехал в таком состоянии. Можешь остаться в комнате для гостей.
– Ничего страшного, – успокоил он ее. – Я утратил контроль над собой лишь на секунду.
– Я не смогу быть с тобой этим вечером. Извини.
– Хорошо. Все нормально.
– Забавно, – вслух размышляла Энн. – Я росла с отцом и тремя братьями – единственная девчонка. Все они были не сахар. Но никто никогда не поднимал на меня руку. Двадцать лет я была замужем за офицером, и ему никогда не приходило в голову ударить меня. Как и никому другому. Пока я не стала таскаться с такой чувствительной творческой натурой, как ты. И вот схлопотала.
– У нас темперамент.
– Правда? Ну, а я не привыкла к этому. Так что не надо проявлять свой темперамент.
– Ты же знаешь, что я люблю тебя. Ты же знаешь это, не так ли, малышка?
Она быстро прошла мимо и, обернувшись, молча указала ему на комнату для гостей. В спальне наверху она закрыла дверь на ключ и достала из аптечки свое снотворное. Сев на кровать, высыпала таблетки на покрывало. Их оказалось двадцать пять. Слова, которые он произнес последними, все еще стояли в ушах:
– Я люблю тебя… Ты же знаешь это.
Напрасные слова, печальная песенка. Отложив одну таблетку, она аккуратно ссыпала остальные в бутылочку.
63
Однажды ярким голубым утром Браун почувствовал, что не может больше фальсифицировать свое продвижение. Бесконечные необычности устраняли все связи. На протяжении долгих недель он пытался сводить реальность к сериям углов. Одинокий и спрятавшийся от всего мира, он постоянно ощущал на себе чей-то испытующий взгляд.
Реально он находился севернее острова Вознесения, официально – далеко в Тихом океане. Он мастерски овладел необходимыми математическими приемами и без конца занимался вычислениями. Солнечная и ветреная погода как нельзя лучше подходила для плавания под парусом. Мачта держалась прочно. В эфире Дикий Макс выменивал монеты. На его вызовы Макс больше не отвечал. Браун напугал его.
Ночи по-прежнему были наполнены голосами. Один из них принадлежал женщине, за которую он принял гнездо крабов. Спать он не мог. Иногда иронические советы подавал отец:
– Заверяй их, как только можешь, сын. Выкладывай все, что у тебя есть. Это единственный путь.
«С меня достаточно», – думал Браун. Несмотря на никудышную яхту, он хорошо изучил океан. Тут им следует отдать ему должное. Его никогда не покидало желание победить и вернуться домой. Беда была лишь в том, что он устал от мнимых курсов. Та пропасть, которую он не преодолел, оказалась шире и глубже, чем он представлял.
В то утро он швырнул линейки на штурманский стол и вышел на палубу. День занимался такой яркий, что он мог явственно представить себе на горизонте белый портовый город. Его купола и шпили были бы желанным зрелищем после долгих месяцев занятий той беспощадной геометрией, рассекавшей небесную полусферу и море в ее основании на мнимые углы. Стимулируя свое местонахождение во времени и пространстве, он низвел себя до размеров точки, а необычность стерла все ориентиры.
«На соборной площади, – благоговейно думал Браун, – я стал бы на колени и пополз по булыжникам к храму и бился бы лбом о его нижнюю ступеньку до тех пор, пока не хлынула бы кровь, не пришел сон, а вместе с ним и конец вычислениям».
Что такое говорил его отец о религии? Елейная религиозность в ее крайнем проявлении? «Это для женщин, мой сын. Для маленькой Жуаниты, постаскушки Марии и твоей досточтимой мамаши».
Портовый город, заросли бугенвиллей. Красные черепичные крыши и мадолины. На прохладной соборной площади он откроется в своем унижении Святому Духу. Теплым весенним вечером будет созерцать и молиться.
«Все относительно, – думал Браун, – только шутка остается шуткой». Другой человек, наверное, смог бы совершить это – взять приз и тихо посмеиваться до конца жизни. «Но, Господи, – думал он, – ведь я люблю только правду и всегда любил только ее. Правда – моя избранница, моя первая и величайшая любовь». Каким обманом все это было! Он никогда не сможет обманом взять приз и войти под парусом в белый портовый город своей мечты.
На войне тоже все оборачивалось странным образом. Боевые отчеты, разведывательные донесения, кодекс чести – все было иллюзорным. Правда была там лишь едва видимым мерцанием, уловкой ума, загонявшей в тупик логику, заставляя слова отбрасывать странные тени.
Браун воспринимал возникающие образы с удивительной ясностью, словно на его состояние влияла погода. Небо было чистым, как при сотворении мира. Море сияло первозданной синевой. Он поискал взглядом буревестников и пеликанов, но ни тех, ни других не заметил.
Он стоял, ухватившись одной рукой за мачту и подставляя лицо свежему ветру. Как было бы прекрасно, крутилось в голове, опять стать тем человеком, которым он был однажды. Тем честным и невинным трутнем, никогда не видевшим голубых сороковых широт и не слышавшим пения крабов. Но теперь это недостижимо. Ему пришло в голову, что человек, каким он некогда был, никогда не удовлетворял его. В любом случае, теперь уже было слишком поздно. Ложь вырвалась наружу и осталась там. «Это ужасно, – подумал Браун, – когда приходится врать до мельчайших деталей, используя для этого такие безукоризненные в своей правдивости инструменты, как компас, секстант, линейку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Он дал ей увлечь себя ласками, и они занялись любовью. Она отдавалась ему всем своим существом и чувствовала, что и он тоже, не помня себя, страстно желает навсегда привязать ее к себе. Радость этой близости рождала в ней веру, что их отношения могут продолжиться. Но стоило ей оторваться от него, как она уже знала, что ничто невозможно. Он уснул, обессиленный, а она лежала без сна и плакала, потому что это было в последний раз.
Всю следующую неделю она держала телефон на автоответчике и не отвечала на его звонки. Она знала, что в конце концов он придет. В среду она обедала с Даффи в ресторане напротив железнодорожного вокзала в Согатаке. Говорили о возвращении Оуэна.
– Привлечь его к радиобеседам не составит труда, – объяснял публицист. – Мне нравится идея вашего участия в них. Например, за неделю до его возвращения.
– Нам пока нечего предложить, – проговорила она. – Позднее у нас будет наш видеофильм. И его книга.
Вид у Даффи стал озадаченный.
– Честно говоря, я подумал, что Оуэну надо будет отдохнуть. Он говорит по телефону так, словно пребывает в прострации. Вам не кажется?
– Я не знаю. Мы не разговаривали.
– Не разговаривали?
Она покачала головой.
– Ну что же, мир не будет ждать, – помедлив минуту, объявил Даффи. – Нам надо ковать железо, пока горячо.
Им с Даффи, ирландцам по происхождению, было легко в обществе друг друга, но от этого лишь явственнее ощущалась та нервозность, которая в них обоих нарастала.
– Как идет работа над фильмом? – поинтересовался Даффи, пробегая глазами один из своих пресс-релизов.
– Нормально. Готовимся к последней сцене.
– Будете скучать по роли звезды?
Она скосила на него глаза.
– Что вы имеете в виду, Дафф?
– О, я всего лишь хотел сказать, что вам, наверное, будет не хватать внимания.
– Это будет прекрасно, – ответила она. – В мире опять наступит затишье.
Когда они расстались на вокзальной автостоянке, она крикнула ему вслед:
– Попросите Оуэна позвонить мне. Думаю, хватит ему молчать.
– Непременно, – отозвался Даффи.
Но Оуэн по-прежнему молчал. В пятницу она ответила на звонок Стрикланда, обнаружив, что ей ужасно не хватает его.
– Я чувствую себя брошенным ребенком, – объявил он. – Мне следовало бы обратиться к чувству юмора, если бы оно у тебя было.
– Оно у меня есть, – заверила она. – Нам обоим придется обращаться к чувству юмора.
– Если это пойдет на пользу, я готов, – согласился Стрикланд. – Боюсь показаться самоуверенным, но почему придется именно мне, а не ему?
«Потому что в своей любви к тебе я сделала тебя частью себя, – подумала она. – И все, что будет необходимо вынести мне, придется переносить и тебе». Но она не стала объяснять это ему по телефону.
– Ты хочешь сказать, почему придется ему, а не тебе, Рон.
Тем не менее она согласилась увидеться с ним в следующий уик-энд, у себя дома в Коннектикуте. Они встретились в летнем домике, стоявшем среди солончаков за Уэстпортом. Из столовой открывался вид на заболоченную пойму, по которой расхаживали кваквы. Энн и Стрикланд пили «Шардоннэ», и это было ее первое спиртное со времени их последней встречи.
– Мне лучше знать, – убеждал Стрикланд. – Ты должна поверить мне.
– Рон, – упорствовала она, – ты удивляешь меня. Неужели ты на самом деле надеешься на счастье? Не будь таким ребенком.
– Я не знаю, что это. Я не могу объяснить, что это.
На автостоянке у них едва не вспыхнула ссора. Они приехали по отдельности, но теперь Стрикланд настаивал, чтобы домой они возвращались вместе. Он ехал за ней по шоссе 1-95, ведя машину так безобразно, что она удивлялась, почему его не остановят. Возле дома он свернул на подъездную дорожку вслед за ней. Она впустила его, но затем, обеспокоенная его упорством и не желая сворачивать с намеченного пути, заявила:
– Будем считать, что между нами все кончено. Нам пора возвращаться к действительности.
– Если ты думаешь, что я отступлюсь, – заявил он в свою очередь, – то ты сумасшедшая. Ты еще передумаешь. Я собираюсь переделать тебя.
– Ты недостаточно хорошо знаешь меня, Рон. Если бы ты знал, ты бы не стал говорить так.
– Я не собираюсь расставаться с тобой. Из-за меня. Из-за тебя.
– Не будь таким собственником.
– У меня есть на это право.
– Нет у тебя такого права. И не загоняй меня в угол.
– Будь я проклят, если дам тебе погрязнуть в заурядности с этим болваном! В этом глупом провинциальном окружении. Как какой-нибудь толстозадой военно-морской женушке.
– Это как раз то, что я есть. И хватит об этом.
– Чепуха! Нонсенс.
– Ты становишься помехой в серьезном деле. Мы повеселились. Теперь этому пришел конец. У меня есть дела, которыми надо заняться.
– Не строй из себя холодную сучку. Меня не купишь на это.
– Ты тешишь себя иллюзиями, Рон. Поверь мне, я могу быть холодной сучкой, среди самых лучших из них.
– Я собираюсь удержать тебя от этой катастрофы. Я настаиваю.
До этого она избегала его взгляда, теперь же не отводила от него глаз.
– Что мне непонятно, так это, почему ты такой злой.
– Я ничего не могу поделать с собой. Все это убивает меня наповал.
– Меня тоже. Но тем не менее, я кончаю с этим.
– А я не могу.
Стрикланд выглядел так, словно был близок к срыву. Это начинало действовать ей на нервы.
– Придется научиться.
Он начал заикаться. Она отвела взгляд.
– Я согласен ждать, – выговорил он наконец. – Я буду.
– Нет, – отрезала она. – Я не буду. Я не буду подавать тебе надежду, потому что надеяться не на что. Я уверена в этом.
– Но это же нелепо – навсегда остаться в лапах этого дерьма.
– Послушай. Я умею ладить с ним. Я привыкла к жизни с ним. С тобой я не умею ладить.
– Ты вкусила новой жизни, – убеждал ее он. – Это только начало. Теперь ты знаешь, что это такое.
– Возможно.
– Тогда не будь самоубийцей.
Она стояла посреди столовой, скрестив на груди руки, и качала головой.
– Это дается только раз. У тебя только одна жизнь.
Она засмеялась.
– Это уж точно, – заметила она. – Жить так сладко.
Размахнувшись, он ударил ее по лицу ладонью так, что голова у нее откинулась назад. Пораженная, она отшатнулась.
– Извини, – пробормотал он и пошел вслед за ней в ванную, где стоял у нее за спиной, пока она смотрела на себя в зеркало. – Я не помнил себя, – объяснил он.
Энн посмотрела на свою пылающую щеку и потрогала краешек верхней губы.
– Полагаю, что это не всерьез, – проговорила она.
– Извини.
– Но мне это совсем даже не нравится. Лучше тебе не делать больше ничего подобного.
Они вернулись в гостиную. Она посмотрела на него, потом на дверь.
– Ладно, я не могу, чтобы ты ехал в таком состоянии. Можешь остаться в комнате для гостей.
– Ничего страшного, – успокоил он ее. – Я утратил контроль над собой лишь на секунду.
– Я не смогу быть с тобой этим вечером. Извини.
– Хорошо. Все нормально.
– Забавно, – вслух размышляла Энн. – Я росла с отцом и тремя братьями – единственная девчонка. Все они были не сахар. Но никто никогда не поднимал на меня руку. Двадцать лет я была замужем за офицером, и ему никогда не приходило в голову ударить меня. Как и никому другому. Пока я не стала таскаться с такой чувствительной творческой натурой, как ты. И вот схлопотала.
– У нас темперамент.
– Правда? Ну, а я не привыкла к этому. Так что не надо проявлять свой темперамент.
– Ты же знаешь, что я люблю тебя. Ты же знаешь это, не так ли, малышка?
Она быстро прошла мимо и, обернувшись, молча указала ему на комнату для гостей. В спальне наверху она закрыла дверь на ключ и достала из аптечки свое снотворное. Сев на кровать, высыпала таблетки на покрывало. Их оказалось двадцать пять. Слова, которые он произнес последними, все еще стояли в ушах:
– Я люблю тебя… Ты же знаешь это.
Напрасные слова, печальная песенка. Отложив одну таблетку, она аккуратно ссыпала остальные в бутылочку.
63
Однажды ярким голубым утром Браун почувствовал, что не может больше фальсифицировать свое продвижение. Бесконечные необычности устраняли все связи. На протяжении долгих недель он пытался сводить реальность к сериям углов. Одинокий и спрятавшийся от всего мира, он постоянно ощущал на себе чей-то испытующий взгляд.
Реально он находился севернее острова Вознесения, официально – далеко в Тихом океане. Он мастерски овладел необходимыми математическими приемами и без конца занимался вычислениями. Солнечная и ветреная погода как нельзя лучше подходила для плавания под парусом. Мачта держалась прочно. В эфире Дикий Макс выменивал монеты. На его вызовы Макс больше не отвечал. Браун напугал его.
Ночи по-прежнему были наполнены голосами. Один из них принадлежал женщине, за которую он принял гнездо крабов. Спать он не мог. Иногда иронические советы подавал отец:
– Заверяй их, как только можешь, сын. Выкладывай все, что у тебя есть. Это единственный путь.
«С меня достаточно», – думал Браун. Несмотря на никудышную яхту, он хорошо изучил океан. Тут им следует отдать ему должное. Его никогда не покидало желание победить и вернуться домой. Беда была лишь в том, что он устал от мнимых курсов. Та пропасть, которую он не преодолел, оказалась шире и глубже, чем он представлял.
В то утро он швырнул линейки на штурманский стол и вышел на палубу. День занимался такой яркий, что он мог явственно представить себе на горизонте белый портовый город. Его купола и шпили были бы желанным зрелищем после долгих месяцев занятий той беспощадной геометрией, рассекавшей небесную полусферу и море в ее основании на мнимые углы. Стимулируя свое местонахождение во времени и пространстве, он низвел себя до размеров точки, а необычность стерла все ориентиры.
«На соборной площади, – благоговейно думал Браун, – я стал бы на колени и пополз по булыжникам к храму и бился бы лбом о его нижнюю ступеньку до тех пор, пока не хлынула бы кровь, не пришел сон, а вместе с ним и конец вычислениям».
Что такое говорил его отец о религии? Елейная религиозность в ее крайнем проявлении? «Это для женщин, мой сын. Для маленькой Жуаниты, постаскушки Марии и твоей досточтимой мамаши».
Портовый город, заросли бугенвиллей. Красные черепичные крыши и мадолины. На прохладной соборной площади он откроется в своем унижении Святому Духу. Теплым весенним вечером будет созерцать и молиться.
«Все относительно, – думал Браун, – только шутка остается шуткой». Другой человек, наверное, смог бы совершить это – взять приз и тихо посмеиваться до конца жизни. «Но, Господи, – думал он, – ведь я люблю только правду и всегда любил только ее. Правда – моя избранница, моя первая и величайшая любовь». Каким обманом все это было! Он никогда не сможет обманом взять приз и войти под парусом в белый портовый город своей мечты.
На войне тоже все оборачивалось странным образом. Боевые отчеты, разведывательные донесения, кодекс чести – все было иллюзорным. Правда была там лишь едва видимым мерцанием, уловкой ума, загонявшей в тупик логику, заставляя слова отбрасывать странные тени.
Браун воспринимал возникающие образы с удивительной ясностью, словно на его состояние влияла погода. Небо было чистым, как при сотворении мира. Море сияло первозданной синевой. Он поискал взглядом буревестников и пеликанов, но ни тех, ни других не заметил.
Он стоял, ухватившись одной рукой за мачту и подставляя лицо свежему ветру. Как было бы прекрасно, крутилось в голове, опять стать тем человеком, которым он был однажды. Тем честным и невинным трутнем, никогда не видевшим голубых сороковых широт и не слышавшим пения крабов. Но теперь это недостижимо. Ему пришло в голову, что человек, каким он некогда был, никогда не удовлетворял его. В любом случае, теперь уже было слишком поздно. Ложь вырвалась наружу и осталась там. «Это ужасно, – подумал Браун, – когда приходится врать до мельчайших деталей, используя для этого такие безукоризненные в своей правдивости инструменты, как компас, секстант, линейку».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65