— Сколько денег хранилось в доме? Где он их прятал?
— Сколько? Не имею понятия. Примерно миллион старых франков или около того. Где? Тоже не знаю. За бюро у него было, по меньшей мере, три или четыре тайника, запиравшихся на ключ. И вообще, какое мне до этого дело?
— Госпожа Гобер, скажите мне,— начал коварно Перно,— вы об этих подробностях никому не сообщали?
Уборщица залилась румянцем.
— Я уже сказала вам, что хозяин мне доверял,— ответила она со злостью.— И, как вы могли бы догадаться, только потому, что я умею хранить тайны. Может быть, вам будет понятнее, если я скажу, что и не заикнулась об этом даже мужу. Мне бы это и в голову не пришло. Плевать мне, прошу прощения, на то, что в доме были деньги. Ведь они были не мои!
— Вот что говорила на первом допросе Жинетт Гобер,— сказал Риго.— Вы, случайно, ее не знаете?
— Ведь я говорил вам, господин адвокат, что я никогда не был в доме.
— Но ведь вы знаете этот район, улицу дес Розес... А Жинетт Гобер живет именно там. Прошу понять меня. В ваших собственных интересах я стараюсь вжиться в роль следователя, который будет вас допрашивать. Пробую задавать вместо него вопросы Вы знаете район. Что вы делали на улице дес Розес?
— Этого я не могу вам сказать, господин адвокат.
— Слиман, нельзя это скрывать во время следствия,— вздохнул Риго,— в противном случае считайте, что вы уже осуждены.
— Того бедного, почтенного старика убили, чтобы украсть миллион,— задумчиво сказал Слиман.
Риго присматривался к нему, как к актеру, который подает ключевую реплику. Для следователя эта реплика прозвучит весьма цинично.
— Это не подлежит ни малейшему сомнению,— ответил он сухо, беря из папки следующий документ.— Взглянем на показания Джеймса Монгарнье.
Глава четвертая
Жинетт Гобер ушла из дома одновременно с уголовной бригадой, закончившей свою работу, на улице стояла группка любопытных. Весть, которую раструбила госпожа Миньон, быстро обежала весь Медон. Несколько человек вполголоса что-то обсуждали под наблюдением двух полицейских. Среди зевак было три или четыре пенсионера, столько же служащих соседних учреждений, две домохозяйки с сумками для покупок, сантехник и мальчик от мясника с велосипедом.
Спустя несколько минут после ухода уборщицы толпа расступилась, чтобы пропустить «Мерседес» горчичного цвета, который бесцеремонно въехал в открытые ворота и остановился у дома. Из машины выскочил молодой высокий мужчина. Выглядел он весьма взволнованным.
— Я приехал как смог быстро,— пояснил он приветствовавшему его Перно.— Я Джеймс Монгарнье. Я отдыхал у себя в загородном доме в департаменте Эр, когда мне сообщили по телефону. Это... это ужасно. Где они? Могу я их увидеть?
— Я отлично понимаю ваше горе, господин Монгарнье,— сочувственно сказал Перно,— но, к сожалению, вы не можете их увидеть. По крайней мере сейчас. Тела перевезены в морг. И я думаю, что так будет лучше...
— Бедный дядя,— прошептал Монгарнье, опускаясь на стул, на котором еще недавно сидела Жинетт Гобер.— Я... я не могу этому поверить. Умереть таким ужасным образом...
Он достал из внутреннего кармана пиджака роскошный портсигар, убедился, что тот пуст, полез в другой карман, вытащил пачку «Кэмелл», открыл ее и протянул комиссару. Концы указательного и большого пальцев Монгарнье были желты от никотина.
— Мне очень жаль,— сказал Перно и, щелкнув зажигалкой, дал Монгарнье прикурить,— но вы должны понять, что для пользы дела следствие нужно вести быстро. Признаюсь, здесь я немного рассчитываю на вашу помощь.
— Сомневаюсь, комиссар, что смогу вам что-то посоветовать, но моя помощь вам обеспечена. Я не успокоюсь, пока убийца не будет наказан.
— Я очень вам благодарен. Поэтому к делу. Ваше имя Джеймс Монгарнье. Родились в 1936 году в Турсуани в департаменте Норд.
— Правильно. Там же, где и остальные мои родственники.
— Вы женаты, детей у вас нет. Живете в Париже и имеете резиденцию в Пас-сюр-Эр.
— И это правильно. Точнее в Кошерели, по дороге из Пасси в Лувьер. Мы ездим туда очень часто, тем более, что у меня там лучше условия для работы. В этом году, как обычно, мы поехали туда провести Рождество и встретить Новый год. А так как я хотел закончить книгу, то решил остаться там до конца недели. Мы должны были возвратиться в пятницу, послезавтра, тогда же я хотел побывать У дяди.
— Говорят, что вы были к нему очень привязаны?
— У меня больше не было никого из родных. Мы отлично понимали друг друга. Наконец я его единственный наследник. Я тот, кому преступление принесло пользу,— добавил он с горькой усмешкой.— Но, уверяю вас, совсем не чувствую себя счастливым по
этому поводу.
Видно было, что Монгарнье глубоко и искренне взволнован. Из-за худого лица он выглядел старше своих тридцати четырех лет. Перно осторожно продвигался вперед.
— Понимаю... Но вашему дяде было уже семьдесят восемь лет. Следовало ожидать, что вы его потеряете в довольно близком будущем. Кроме того, он недавно перенес инфаркт...
— Согласен,— ответил Монгарнье довольно порывисто,— но таким образом! Ну а бедняжка Констанция, которая так о нем заботилась? Мы с женой решили взять ее к себе, если бы она осталась
одна...
— Понимаю вашу боль, господин Монгарнье. Вы ведь приехали один из... из Кошерели?
— Да. Моя жена, которую я осторожно подготовил к этой страшной вести, не вынесла бы такого ужаса. Я вернусь за ней завтра или послезавтра.
— Вы по специальности критик-искусствовед?
— Да, я сотрудничаю со многими литературными газетами. Но скажу вам, человек этим не проживет. К счастью, у меня есть небольшой дом, а жена родом из богатой шведской семьи. Поэтому я могу посвятить себя этой профессии... как любитель. Именно это и сблизило меня с дядей.
— Кажется, вы были как бы его советником?
— Да. В области филателии он не имел себе равных, но в живописи у него отсутствовал нюх. Он не умел делать ставки на будущее, если вы понимаете, что я хочу этим сказать. Благодаря мне в течение пяти лет он сделал несколько великолепных операций.
— Господин Монгарнье, Жинетт Гобер — уборщица вашего дяди — обошла вместе с нами весь дом и уверяет, что ничего не пропало из коллекции произведений искусства. Я хотел бы, чтобы вы сами в этом убедились.
— Это очень легко. Сейчас я вам покажу этот маленький музей. Осмотр начался с холла, и тут Перно услышал свою первую настоящую лекцию о живописи.
— Видите ли, господин комиссар, коллекция картин — это не то, что библиотека. Вы не можете иметь все. У дяди был хороший вкус, но это был вкус к классике. Понятно, даже огромного капитала не хватит на настоящие ценные полотна старых мастеров. Вы можете достать только великолепные копии либо полотна мастеров XVII—XVIII столетий, считавшиеся тогда мазней и заслужившие признание спустя двести или триста лет. Современная живопись гораздо доступнее. Именно в этом направлении я старался воспитать вкус моего дяди. Прошу вас, вот два абстрактных полотна, одно Николаса де Сталь, второе Жана-Мишеля Атлана. Может быть, картины вам не о многом расскажут, поскольку — это ваша первая встреча с этими художниками, но в этих формах, в пятнах есть какой-то поиск... Оба уже умерли и их полотна приобретают солидную стоимость. Тот, кто хочет иметь коллекцию картин, должен считаться с будущим.
Так, разговаривая, они медленно поднимались по лестнице. Монгарнье показывал по дороге картины, объяснял их ценность, называл художников.
— Думать о будущем... Думать о будущем... Когда человеку семьдесят восемь лет, то скорее он думает о своих наследниках,— заметил Перно.
— Это неумолимая логика представителя полиции,— довольно сухо возразил Монгарнье.— Позвольте я обращу ваше внимание только на две вещи. С одной стороны, дядя начал собирать свою коллекцию двадцать лет назад, прежде чем я начал думать об учении в академии изящных искусств. Собственно, именно его коллекция толкнула меня на эту дорогу. В то время, согласитесь, я мог ею пользоваться. С другой стороны, я являюсь его единственным наслед-
ником и знаю содержание завещания. Восемьдесят картин, имеющие наибольшую ценность, составляют часть посмертного дара дяди музею в Турсуаньи при условии, что этот музей назовет его именем зал, в котором будут выставлены эти полотна. Ясно ли я выражаюсь?
— Я не хотел вас обидеть,— буркнул полицейский.
Они стояли на пороге комнаты старика Монгарнье. Хотя тело уже увезли, но линия, нарисованная мелом на крышке бюро, показывала положение рук убитого. Джеймс Монгарнье одним взглядом охватил беспорядок на бюро, коричневые пятна на бумагах. Он инстинктивно напрягся.
— Его здесь нашли, правда?
— Именно здесь. В таком виде мы застали кабинет.
Они прошли в следующую комнату, при этом критик далеко обошел бюро. На пороге в комнаты Констанции Крадель Монгарнье на минуту задержался и шепнул:
— Бедняжка!..
— Ну вот, господин Монгарнье,— повернулся к нему Перно,— вы видели все, что можно увидеть. Теперь я хотел бы знать, что вы об этом думаете?
— О чем? О преступлении? Я думаю, что это страшно, ужасающе.
— Да, я отлично понимаю вас. Но вы отдаете себе отчет, что, желая схватить убийцу, мы должны прежде всего выдвинуть гипотезу о мотивах преступления? Заметили ли вы отсутствие чего-нибудь в коллекции вашего дяди?
— Вы позволите?
Монгарнье вернулся в кабинет и открыл нижнюю часть стеллажа библиотеки. Показались корешки толстых томов в темных переплетах.
— Нет,— сказал он наконец.— Не пропало ни одно полотно, ни один предмет мейсенского фарфора, который я лично считаю слишком помпезным, хотя мой дядя любил его. Сейчас я убедился, что и коллекция почтовых марок находится в целости и на своем
месте.
— Что же искал вор, разбивая секретер и опустошая ящики бюро?
— Давайте вернемся в комнату. Нужно получше рассмотреть содержимое тайника, но, по-моему, нечего долго раздумывать — искали деньги.
— И, как вы думаете, нашли? — спросил Перно самым естественным тоном.
Монгарнье уже листал бумаги, лежащие в секретере XVIII века — отличном экземпляре, который стоял в комнате у окна.
— Имею основания допускать это. В этом шкафчике дядя всегда прятал значительные денежные суммы. От десяти до пятнадцати тысяч новых франков. Он был известен как коллекционер и случалось какой-нибудь художник, впадая в нужду, решал что-то срочно продать. Вы понимаете?
— Отлично понимаю. То, что вы говорите, совпадает с показаниями уборщицы.
— Жинетт? Я очень рад, что все у нас совпадает,— усмехнулся Монгарнье.
— Что вы о ней думаете?
— У меня о ней самое лучшее мнение. Это очаровательная девушка. Именно то, что было нужно, чтобы осветить последние годы дяди. В свое время он очень любил женщин.
— Мне казалось, у него кое-что с тех времен еще осталось,— заметил Перно.— Но... вы упомянули, что картины предназначены для музея в Торсонье. Это оттуда происходит ваша семя не правда ли? Что же привело вашего дядю в Медон?
— Мой дед был владельцем текстильной фабрики в департаменте Норд. Дело, которое уже тогда было большим, во время первой мировой войны, благодаря поставкам для армии, разрослось еще больше. Дед был настолько умен, что основал фабрику в Гавре, вдали от полосы военных действий. Однако после второй мировой войны оба его сына — дядя Дезире и мой отец Себастиан Монгарнье, который на девять лет моложе, стали внезапно перед проблемой, которая называется необходимостью реорганизации предприятия, имеющего местный или даже национальный масштаб, до общеевропейского. Для этого нужен был капитал, который превышал бы даже их довольно большие возможности. У дяди Дезире не было детей. Мой отец рано понял, что у меня нет призвания к делам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20