- Я неточно выразился... - попытался исправить положение Сырцов.
- Э, да что там! - Дарья поцеловала Деда в щеку и освободила его от своих дочерних объятий. - А вы выпить хотите, Георгий? В сумках этого добра - море разливанное.
- Хочу, но не могу. Мне в Москву за баранкой возвращаться... Где Берта? - вдруг спохватился Сырцов.
- Она на меня почему-то в обиде и теперь у себя в комнате при гостях прислугу изображает, - огорченно пояснила Даша.
- Ах ты моя пупочка! - неизвестно чему обрадовался Дед и оглушающе заорал сочным, отнюдь не старческим басом с угрожающими шаляпинскими интонациями: - Берта Карловна, родное мое!
Берта тотчас объявилась.
- Берта Григорьевна, - поправила она. - Чего изволите, Александр Иванович?
- Изволю тобой любоваться, - объявил Дед, взял со стола какую-то бумажку, сложил ее и спрятал в карман брюк.- Садись, Григорьевна!
- Разрешите? - будто бы у всех, но главным образом у Дарьи спросила Берта. Всем стало неловко, но находчивый Смирнов без слов ухватил Берту за упругую талию и силой усадил рядом с собой. Усадил, а руку не отпустил.
- Александр Иванович, - почти шепотом укорила Берта, - в такие дни...
- Месячные у тебя, что ли? - заинтересовался Дед.
Смотревший в окно Сырцов невинно сообщил:
- Лидия Сергеевна идет.
- Что вы такое говорите?! - с опозданием возмутилась Берта. - И уберите руку, пожалуйста.
- Говорю, что думаю, - беспечно отозвался Смирнов.- А руку надо убрать, ты права, Лида идет. Но запомни, мать: на время!
Дарья побежала встречать гостью и вернулась с Лидией Сергеевной, которая, внимательно посмотрев на мужа, спросила, мало сомневаясь в ответе:
- Ты что - выпил?
- "По сто! Выпьем, ей-богу, и счет!" - пропел начало "Шотландской песни" в своей текстовой интерпретации отставной полковник.
- Не беспокойся, счет я тебе предъявлю, - заверила Лидия Сергеевна и обратилась к Дарье: - Он не утомил вас, Даша? Он, когда в кураже, да еще если малость выпьет, страшно надоедливый.
- Он - замечательный, - мягко не согласилась Дарья и добавила, впервые за весь разговор робко улыбнувшись: - Безобразник.
- Я, пожалуй, пойду, - сообщил Сырцов и посмотрел на Дарью.
Она подошла к нему, взяла его руки в свои и беспомощно попросила:
- Может, останетесь, Георгий?
- С радостью, - он незаметно для остальных ласково сжал ее ладони, но не могу. Через полтора часа у меня встреча с полковником Маховым.
- Тогда идите, - грустно сдалась она. Он поочередно без слов поцеловал ей обе руки и шагнул к двери. Там остановился, развернулся и отвесил элегантный поклон.
- Во дает! - вскричал Смирнов. - Лидка, гордись! Твоя школа!
* * *
Здесь тоже утешали. И утешались. Вне расписания они посетили свою тайную квартиру. Утешались яростно и безоглядно. Теперь отдыхали.
- Галя, - позвал Кирилл. Они не смотрели друг на друга, лежа на спинах, они смотрели в потолок.
- Не надо, Кира. Прошу тебя, не надо, - тихо взмолилась Галина.
- Что - не надо? - плохо скрывая раздражение, спросил он.
- Душу рвать. И себе, и мне.
- Не буду. Но прошу тебя, ответь мне на простой вопрос: что мне делать?
- Ничего, - убежденно сказала Галина Васильевна.
- Ничего? Я ничего не буду делать, а тот, кто вложил в Данины руки пистолет, будет делать все, что захочет?
- Дани нет, Кира. И его не возвратить.
- Он мертв, а мерзавцы будут жить!
- Кобрин тоже мертв, Кира. А он - главный виновник гибели Даниила. Возмездие свершилось. И остановимся на этом. Ненависть сожрет нашу любовь, вот чего я боюсь пуще смерти. В этом мире нас только двое. Я и ты. Ты и я. И никого, и ничего нам не надо.
- Ты и я. Я и ты, - повторил он. - А еще твой муж. А еще моя жена. А еще неизлечимая боль и ни на минуту не отпускающее чувство вины перед мертвым Даней.
- Боль пройдет, и чувство вины притупится. И вообще никакой твоей вины нет.
- Я преступно мало уделял внимания Дане. В этом моя вина.
- Ты - добрый. - Она повернулась на бок и поцеловала его в щеку. Ты - умный. - И поцеловала в нос. - Ты- слабый. - Поцеловала в лоб. - Ты мнительный и закомплексованный. - Она поцеловала его в губы и села на краю кровати. - Выпить хочешь?
- Я напиться хочу.
- Ну, напиться я тебе не дам, - заверила Галина и, накинув махровый халатик, отправилась на кухню. Кирилл слез с кровати и стал одеваться.
- Это что такое? - войдя, гневно удивилась Галина. - Куда это ты собрался?
- Никуда. Просто одеться хотел.
"В трусах и майке хорош будешь", - решила она и поставила принесенный ею поднос на столик у кровати. Галина Васильевна все любила и умела делать красиво: на подносе стояли два запотевших стакана с прозрачным, густоватым напитком, в котором плавали круглые льдинки и две чудесные вишенки. А к краям стаканов соблазнительно были прицеплены кружочки лимона.
Они рядком присели на кровать, и Галина произнесла тост:
- За то, что все прошло...
- Что уже прошло? - перебивая, в недоумении спросил он.
- Все скверное и ужасное в нашей жизни - прошло, - твердо решила она.
- А муж? А жена? - усмехнулся Кирилл.
- Что нам они? - спокойно возразила она и отхлебнула из стакана.
- Почему ты не уйдешь от него?
- А ты от нее?
- Я не могу от нее уйти, потому что она погибнет без меня. Она ничего в этой жизни не умеет, кроме как книжки читать. И она очень больна. А ты все-таки почему?
- Дети, - коротко ответила она.
- Не надо про детей. Ты их и видишь раз в полгода. Их мать - твоя мать, и они уже почувствовали это. Я видел, как они встречали тебя. Как красивую и добрую дальнюю родственницу.
- Им там, в Австрии, хорошо. Во всяком случае, лучше, чем в моем доме. Но я их заберу к себе, обязательно заберу!- убеждала себя Галина.
- Когда разведешься, я полагаю. Но почему ты не разводишься?
- Ты меня не любишь, вот что, - сказала Галина и поставила стакан на поднос.
- Я тебя люблю, - подчеркивая каждое слово, ответил Кирилл.
- Тогда почему ты позволяешь чужому миру влезать в наши отношения? У нас свой единственный мир: ты и я.
- Позволяй миру или не позволяй, он все равно влезет. А у нас с тобой не мир, Галя, а искусственный мирок, созданный как гомункулюс алхимиками.
- Любовь - не алхимия, Кира. Моя любовь к тебе проста, реальна и всеобъемлюща, - страстно заговорила она.- И эгоистична, страшно эгоистична, куда уж денешься. Я хочу, чтобы ты был мой, мой. И пусть тебе это покажется кощунством, Данина смерть, принесшая страшное горе тебе и, смею сказать, мне, в конце концов принесла тебе и мне горький покой и гармонию катарсиса. Тебя перестало рвать на куски твое чувство долга, Кира.
- Это ужасно, что ты говоришь! - Он автоматически выпил стакан до дна, поставил его на поднос и повторил: - Это ужасно!
- Я откровенна с тобой до конца, до дна. И это неопровержимое доказательство моей любви к тебе. Ты боишься остаться без интеллигентных подпорок в виде афишируемой порядочности, подчеркнутой скромности, фальшивой незаинтересованности в успехе, в тонкости чувств, чурающихся пота и крови. Чувства не тонки, не грубы, чувства, если они настоящие чувства, всеохватывающи, и только. В этом "только" весь смысл, Кира. Оно соединяет нас и отъединяет ото всех.
Он посмотрел на нее жалкими глазами:
- Что мне делать, Галя?
- Любить меня, дурачок, - сказала она и прижала его голову к своей груди. Халат мешал, и она, на мгновение оторвавшись от него, сбросила его. На мгновение, только на мгновение. Она мягко уложила его на бок и, словно успокаивая как младенца - соском в рот, дала ему большую грудь. Правой рукой она придерживала его голову, а левой делала то, от чего Кирилл тихонько постанывал.
16
Он был известен на Москве. В юности, в середине восьмидесятых, сын министра, плейбой, наглый и добродушный хозяин жизни, он и женился, как ему было положено тогда, на женщине своего круга. Династический брак с Галиной Праховой одобрили оба отца - банкир и министр. И он продолжал быть хозяином жизни, ибо тогда министр еще был главнее банкира. Но все проходяще. Министру пришлось убежать на скромную пенсию, и плейбою пришлось есть из жениных рук.
Конечно, у него было и гуманитарное образование, полученное без особого напряга, были старые связи, благодаря которым он занимал должности, позволявшие не надрываться на работе и получать вполне достойный минимум. Но папа и та светлая жизнь не приучали его к минимуму. И не приучили.
Сейчас он был пресс-атташе крупной спортивной организации и, понятное дело, как журналист проходил по богемному ведомству. Он любил клубиться среди коллег, артистов, режиссеров и дамочек при искусстве. И проводил время там, где собирались те, которым он тайно завидовал. Хотя он завидовал всем.
Его не прельщали нуворишские вертепы, в которых ночами резвилась артистическая молодежь, не помнившая его десятилетней давности праздничного существования. Он посещал профессиональные клубы, где знаменитости по старой памяти узнавали его.
Кузьминский нашел его с третьего (после Домжура и Дома актера) захода в нижнем буфете Дома кино. Пресс-атташе поил водочкой средних лет киноактера, который, напиваясь на халяву, должен был слушать.
Кузьминский подошел к стойке, взял для начала сто и блюдечко с оливками, развернулся к залу и сделал вид, что только что заметил пировавших:
- Антон! Эдик!
Пресс-атташе Антон поднял глаза, а реактивный артист Эдик - руку. Приветственно.
- А-а-а, Витя, - вяло обрадовался уже сильно теплый Антон. В трезвом виде он остерегался Кузьминского. Этот в любой момент мог умыть и за пошлые жалобы, и за глубокомысленно-идиотские сентенции, к которым имел слабость разочарованный в людях и гнетущей действительности Антон. Но сейчас он был доволен, что его узнал известный кинодраматург и прозаик. - Иди к нам.
Кузьминский поставил тарелочку и стакан на стол, хлопнул по плечу Антона, шлепнулся ладошками с Эдиком и уселся.
- Как жизнь? - страдальчески спросил Антон, имея в виду, так сказать, всеобъемлющий план. Воспользовавшись философской отстраненностью собутыльника, Эдик быстренько налил себе из бутылки заключительную сотку, выпил, и собрался откланяться.
- Мне пора, Тоша. Спасибо тебе. А Витя меня заменит. Заменишь, Витя? Пресс-атташе согласно кивнул.
- Как жизнь? - повторил он, на этот раз требовательно.
- Чья? Твоя, моя, современного общества? - уточнил Кузьминский, выпил и, раскусив, пососал оливку.
- Современного общества, - выбрал объект Антон. - А значит, твоя, моя.
- Хрен-то! Моя - это только моя приватная жизнь, Антон. Оно, конечно, человек, как утверждают марксисты, животное общественное, но марксисты, утверждая это, об одном не подумали: я - не животное. Давай поговорим о чем-нибудь другом, Антон. О качестве здешней водки, к примеру.
Услышав милое слово "водка", Антон потянулся за бутылкой и, увидев, что она пуста, удивился:
- Ай да Эдик! И когда успел ее прикончить?
- Успел, как видишь. Что, кстати, является косвенным подтверждением хорошего качества здешней водки. И второй вопрос снят с повестки дня.
- Нет, - не согласился Антон и встал, - не снят. Окончательный вердикт по качеству водки будет вынесен по проведении повторной, контрольной дегустации.
Шутил и одновременно проверял себя на устойчивость. Удовлетворился проверкой и направился к стойке. Поулыбался там с буфетчицей, вернулся с полной бутылкой, поставил на стол и отбыл за закуской. Принес колбаски и сыру. Утомился от походов к стойке и, уронив руки вниз, растекся по стулу, отдыхая. Встал и Кузьминский, чтобы сходить за очередной своей соткой. Проследив за ним и дождавшись его возвращения, Антон спросил с пьяноватой обидой:
- Моей, значит, брезгуешь?
- Что значит твоя или моя? Она одинаковая, Антон.
- Моя, - упрямо повторил тот. - Моя, потому что я ее купил.
- А я привык пить на свои.
- А я привык угощать на свои.
- По-моему, ты ошибаешься. Не на свои, а на праховские.
Антон часто поморгал глазами, соображая, что ему сказали. И понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62