Гоняли юношей нещадно. Условия, вопреки слухам и сплетням, были самые суровые: никто не баловал учеников, будь они трижды царскими детьми или сыновьями знаменитых полководцев. Кусок хлеба, несколько сушеных плодов, вязких и терпких, но все же утоляющих голод, и кувшин свежей воды, слегка подкрашенной вином, составляли их Дневной рацион. Вставали они на рассвете – в жару или холод, хорошую погоду или ненастье – и отправлялись на работу в кузницу, оружейную мастерскую, на постройку кораблей либо начинали бесконечные тренировки.
Только после захода солнца юноши, валившиеся с ног от усталости, расходились по баракам, где на жестких, холодных ложах забывались глубоким сном.
В то время Кайнен и подружился с Унрофу, сыном верховного жреца Суфадонексы из небольшого городка Лотамиса, лежащего на полпути между Газаррой и Ирруаном.
Унрофу погиб вскоре после возвращения в родной город в сражении со стаей полузверей-аттосков, которых уничтожил Омагра, убитый под Каином.
Воистину судьба человека что старая паутина на ветру…
Новый друг Аддона ничего не желал принимать на веру. Он был твердо убежден в том, что многочисленные легенды и предания содержат противоречивые сведения, и был одержим желанием установить истину. Под строжайшим секретом Унрофу поведал молодому Кайнену о загадочном старце Эрвоссе Глагирии, который хранит самые страшные тайны раморских богов и знает все о давней войне с чудовищами, порожденными чернотой ночного неба.
Обычно к тому времени когда Унрофу доходил до подробностей, смертельно уставший Кайнен уже спал. Тогда, в молодости, его абсолютно не интересовали тайны богов и чудовищ.
– Ну, – подбодрил Глагирии. Аддон глухим голосом, отстранение, словно наблюдал эту картину, а не описывал пережитое, стал рассказывать. Ему было трудно: многие мелочи он просто забыл, многое помнилось иначе; правда и ложь перепутались, и теперь Кайнен сам порой не мог отличить действительность от вымысла – слишком долго и упорно он лгал окружающим, слишком продуманны были подробности той истории, которую он выдавал за единственную и непреложную истину.
Он слишком привык скрывать от людей – даже родных и близких, – что же случилось на самом деле.
Иногда хранителю Южного рубежа казалось, что вымышленная история и является подлинной, а то, что он знает как правду, – это затейливый, длинный и очень реальный сон. Но только сон. Не более.
Зачем они с Каббадом полезли тогда в пещеру, которую обнаружили над осыпающимся скальным карнизом, уже не объяснить.
Было так: Аддон увидел полузасыпанную трещину в каменном боку горы – ее как раз беспощадно и отчетливо высветил луч заходящего солнца, – и ему стало интересно: что там находится? Грот, пещера или обыкновенная трещина, каких тысячи…
Что они искали в пещере? Надеялись увидеть нечто необычное? Вряд ли. Ничего необычного не бывало в пещерах, которые им попадались до этого.
Даже на встречу с горным хищником – панон-теравалем, а значит, и на славную охоту рассчитывать не приходилось. Этот гигант просто не смог бы просочиться в такую узкую щель. Они сами долго разгребали проход, и все равно им пришлось протискиваться внутрь, обдирая плечи и руки.
С какой-то лихорадочной поспешностью они делали факелы и зажигали их, чтобы осветить утопающие во мраке своды; и лохматые тени, словно пьяные, плясали и прыгали по неровным стенам.
То, что нашли Аддон Кайнен и прорицатель Каббад во чреве древней пещеры, потрясло их воображение и перевернуло всю дальнейшую жизнь.
Кайнен очень хорошо помнил, как раздался хруст, от которого отчего-то заныли зубы и морозец продрал позвоночник, – так могли трещать пустые яичные скорлупки. Только нужно было бы насыпать эти скорлупки толстым слоем на значительном пространстве.
Этот отвратительный звук, свидетельствующий о том, что неуклюжие люди давят что-то хрупкое и невесомое, раздавался при каждом следующем шаге. В воздухе повисла мелкая пыль, заставившая Аддона и Каббада судорожно чихать и кашлять, утирать слезящиеся глаза, задыхаться и проклинать ту минуту, когда им взбрело в голову рассмотреть пещеру изнутри.
Потом они поднесли факелы поближе к полу и обнаружили, что стоят, утопая по голень, в высохших останках крупных пауков и скорпионов. Эти несчастные твари, которые неведомо для чего явились умирать сюда чуть ли не со всего света (а как иначе объяснить неимоверное их количество), пролежали здесь невообразимо долгое время.
Кайнен живо представил себе тогда, как они набились в пещеру и копошились, заползая друг на друга, давя тех, кто оказался внизу, – и не мог поверить в то, что какая-то сила заставила мириады живых существ покончить с собой так страшно и бессмысленно.
На это даже люди не способны, не то что пауки и скорпионы.
Их останки рассыпались в прах от малейшего дуновения воздуха, от самого легкого движения, а два человека, пробираясь к центру пещеры, в считанные минуты уничтожили самую память о тех, кто нашел здесь последний приют. Только серая пыль столбом стояла в воздухе, не давая дышать.
Они бы ушли – неприветливая это была пещера, и она таила в себе какую-то скрытую угрозу; но тут отблеск пламени осветил центральную ее часть, и, хотя всплеск света не задержался там, а скользнул дальше, будто испугался увиденного, они успели заметить: трон, вырезанный из прозрачного желтого камня; в этом камне, словно в толще воды, отразился оранжевый свет; очертания гигантского тела, поверженного ниц перед троном; тело это не принадлежало ни одному из известных им существ и даже при беглом взгляде вызывало трепет и священный ужас; мускулистую руку с кистью совершенной формы и кольцо, украшавшее безымянный палец; красный камень сверкал так, словно внутри него заключили живой огонь; и человека, свободно сидевшего на своем возвышении; его молодое лицо – спокойное, даже безмятежное.
Лицо бога.
Они подобрались поближе, затаив дыхание не то от благоговения, не то из-за того, что прах раздавленных телец все еще висел в густом воздухе пещеры.
– Кто это? – спросил тогда Кайнен.
– Не знаю, – отвечал Каббад, – но догадываюсь, кто лежит у его ног.
И навсегда врезалось в память главы клана Кайненов тускло блестящее тело, покрытое темными доспехами, которые, казалось, составляли одно целое со своим хозяином; мощный сегментированный хвост, завершающийся обоюдоострым лезвием, превосходящим любой раллоден как длиной, так и прочностью; многочисленные конечности, каждая пара которых представляла собой какое-либо оружие – кривые серпы, зазубренные лезвия, двойные мечи; полураскрытые крылья, похожие на плащ. И череп с россыпью темных драгоценных камешков и два граненых камня побольше – глаза. Глаза, видевшие рассветы и закаты другого мира.
Чудовище, порожденное чернотой ночного неба?
– Он убил его? – спросил Кайнен, уже тогда свято веривший во всеведущесть Каббада.
– Не знаю. Не похоже. В одном уверен – ни смертные, ни бессмертные не видели ничего подобного и наверняка не подозревают о существовании этого места и этих… – Прорицатель замялся, подыскивая нужные слова.
Они были вместе – не как победитель и побежденный, не как двое врагов, которые могут сплестись в смертельном объятии и после смерти выглядеть так же, как любящие братья. Нет. Этих мертвых объединяло нечто незримое, но оттого не менее полновесное, не менее явное, даже спустя сотни и сотни ритофо после их заключения в недрах горы.
Они были мертвы еще со времен той памятной войны богов и чудовищ, а их общность каким-то удивительным образом пережила и время, и небытие и теперь взывала к людям, застывшим перед двумя фигурами.
Чудовище в беззащитной позе лежало у ног человека словно верный пес, словно тоскующий о смерти друга самый близкий друг. Его пустые, тускло блестящие в неверном свете факелов глаза, затянутые темным и плотным – будто застывший металл, подумал Аддон, – тем не менее таили невысказанные чувства.
Кайнен сказал бы даже – невыплаканные слезы. Но не осмелился. Это было бы чересчур фантастично.
И человек на троне, совсем еще молодой человек, ослепительно красивый и величественный, в свои последние минуты наверняка испытывал не смертельный ужас, не страдания и муки боли. Он улыбался. Улыбка легкая, едва заметная, приподнимала уголки безупречно очерченного рта, и было видно, что он умер счастливым, как тот, кто выполнил свой долг и осуществил все мечты.
Самым невозможным посреди этой невозможной в принципе сцены была беззащитно и доверчиво раскрытая ладонь человека, на которой покоился конец смертоносного лезвия верхней конечности (руки?) чудовища.
Будто друг успокаивающе накрыл руку друга, чтобы тому было не так одиноко уходить в вечность.
Ветер широкой ладонью оглаживал взъерошенные макушки полевых трав…
Только такому упрямцу и гордецу, как Аддон (твердил впоследствии Каббад), могло прийти в голову приблизиться к человеку и приняться чуть ли не ощупывать его.
Кайнен объяснял свое необычное поведение тем, что, продолжая удивляться и трепетать, он уже знал, что это – Судьба. Ведь тело человека выглядело не просто хорошо сохранившимся, не просто не было тронуто тлением – что уже само по себе невероятно, – оно было живым и едва прохладным, кожа – мягкой и шелковистой, и воину показалось, что молодой человек дышит.
В любом случае если тем двоим было столько же ритофо, сколько и останкам сопровождавших их в последний путь тварей, то они должны были также рассыпаться в прах при одном только приближении людей. Но этого не случилось. И Кайнен спустя несколько мгновений был твердо уверен, что юноша на троне ждет того, кто заберет его отсюда и вынесет на солнечный свет.
Кто внушил ему подобную уверенность и отчего она была такой непоколебимой, Аддон не знал и всерьез над этим не задумывался.
И только когда Эрвосса Глагирий требовательно уставился на него круглыми совиными глазами, смешно помаргивая и хлопая седыми ресницами, он внезапно осознал, что его этот вопрос занимал в последнюю очередь. Так, приходило изредка в голову, что следует над всем этим обстоятельно поразмыслить; но обычно сразу после этого здравого посыла Аддон Кайнен проваливался в глубокий сон. Как и тогда, в бараках при храме Суфадонексы.
Он был солдатом.
Человеком, который не привык бесконечно рассуждать и тем более сожалеть о содеянном. Такие, как Аддон Кайнен, не отрекаются от себя и совершенных поступков, пусть даже не в состоянии выразить в словах, отчего считают их верными.
Слабо протестовал Каббад. Размахивал руками, и широкие рукава темного одеяния делали его похожим на летучую мышь нупландаса, что тревожно мечется в свете факелов. Сбивчиво и торопливо объяснял что-то про богов, которые готовы разгневаться по любому, даже незначительному, поводу, а уж по такому – сам Ягма велел… А потом, ворча себе под нос, помогал разбирать завал, чтобы Аддон смог вытянуть тяжелое тело молодого атлета наружу.
(Мускулы, кстати, мощные, будто каждый день сражается на мечах или ходит на охоту. Не бывает таких мускулов у сидящего неподвижно с незапамятных времен.)
Да что скрывать? Мелькнула тень сомнения, червячок эдакий прополз под сердцем, выгрызая что-то острыми зубками: а не оставить ли его на прежнем месте? Рискнуть ли потревожить сон, длящийся столько же, сколько и смерть?
Но, поглядев на безупречное лицо, на опущенные длинные ресницы, на тонкие полукружия ноздрей и неясную улыбку, Кайнен понял, что ни за что не оставит юношу в темноте и холоде пещеры, набитой высохшими трупиками многоногих тварей. И даже чудовищного стража не побоится. Потому что с этой минуты и до того дня, как Ягма заберет его в свою потустороннюю обитель, это его сын. Любимый.
Уже потом глава клана выстроил целую стройную теорию о том, что Руф-де будет надежной защитой и талисманом, что с его появлением клан Кайненов обретет неслыханную мощь и силу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52