И вы не хотите отомстить за это?
– Нет, не хочу. Что было, то было, и изменить ничего нельзя.
– Вы должны рассказать мне о том, что вы знаете, пусть это и совсем мало. Когда вы видели его в последний раз?
Она долго смотрела на огонь, угасающий в камине, так что нас уже обволакивал холод. Дом этот всегда был ледяным; даже летом, покидая парадные комнаты, следовало хорошенько закутаться в теплый плащ. А теперь приближалась зима, листья осыпались, задували резкие ветры, и в дом вновь возвращался знобящий холод.
Потребовалось немало уговоров, прежде чем она ответила на мои вопросы про бумаги и письма, и документы, которые могли бы прояснить, что именно происходило. Я не забыл о просьбе Уоллиса, и мне хотелось ее исполнить, будь это в моих силах. Матушка несколько раз отказывалась отвечать, заговаривала о другом, старалась отвлечь меня, но я настаивал, и она наконец сдалась, убедившись, что отказы ни к чему не приведут. Однако ее нежелание отвечать было очевидным, и этого я так и не смог простить ей. Я объяснил, что мне особенно нужно узнать о том, что происходило в январе 1660 года, как раз перед тем, как мой отец бежал, когда заговор против него приводился в исполнение. Где он был? Что делал, что говорил? И вообще, видела ли она его в те дни?
Она ответила, что да и что это был последний раз, когда она его видела.
– Через доверенного друга я получила весть, что твой отец нуждается во мне, – начала она. – Затем он приехал сюда без предупреждения и ночью. Никаких разговоров с твоим дядей он не вел, оставался тут только одну ночь и уехал.
– Каким он был?
– Очень серьезным, занятым своими мыслями, но бодрым.
– И с ним был отряд?
Она покачала головой:
– Только один человек.
– Какой человек?
Этот вопрос она оставила без ответа.
– Он провел тут ночь, как я уже сказала, но спать не ложился, только поужинал со своим товарищем, а потом пришел поговорить со мной. Он вел себя очень осторожно, проверил, не подслушивают ли нас, и взял с меня обещание, что я ничего не расскажу моему брату. Можешь не спрашивать, я ничего ему не сказала.
Я всем сердцем почувствовал, что сейчас услышу весть величайшей важности, что мой отец предназначил ее для меня, иначе он взял бы с матушки клятву не открывать ее никому.
– Продолжайте! – сказал я.
– Он говорил со мной очень взволнованно. Сказал, что обнаружил измену, хуже которой и вообразить трудно, и она так его поразила, что вначале он отказывался поверить свидетельству собственных глаз. Но теперь у него не оставалось сомнений, и он намерен действовать.
Я чуть было не закричал от разочарования.
– Какая измена? Как действовать? Какое открытие?
Матушка покачала головой:
– Он сказал, что подобного доверить женщине нельзя. Пойми, он никогда не поверял мне никаких секретов и вообще ни во что не посвящал. Удивляться следует тому, что он сказал хоть столько, а не тому, что он сказал так мало.
– И это было все?
– Он сказал, что изобличит и уничтожит величайших злодеев. Это было опасно, но в успехе он не сомневался. Потом он кивнул на своего спутника, который все это время сидел в дальнем углу.
– Его имя, сударыня? Как его звали?
Ну, хотя бы что-то, подумал я. Но она снова покачала головой:
– Возможно, его звали Нед, но я не помню. Мне кажется, я видела его раньше. Еще до войны. Твой отец сказал мне, что вполне доверять можно только своим людям и что этот человек именно такой. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, этот человек придет и отдаст мне пакет, содержащий все собранные им сведения. И я должна буду надежно спрятать пакет и использовать его, только когда это будет безопасно.
– И что еще?
– Ничего, – ответила она просто. – Вскоре после этого они уехали, и больше я его не видела. Несколько недель спустя пришло письмо из Дила с известием, что он должен ненадолго покинуть страну, но скоро вернется. Как ты знаешь, он не вернулся. Никогда.
– А этот человек? Этот Нед?
Она покачала головой:
– Он так и не приехал. И никакого пакета я не получила.
Хотя я не добился от матушки ничего, что могло бы помочь доктору Уоллису, ее рассказ оказался приятной неожиданностью. Я не ждал, что она настолько осведомлена, и обратился к ней только на всякий случай. Как ни печально сыну признаваться в подобном, но мне становилось все труднее соблюдать с ней учтивость, настолько она предалась своей родне, которая оказывала уважение моему отцу только пока он был богат.
Нет, в Варвикшир я отправился совсем с иной целью – я хотел ознакомиться с бумагами, касающимися моего поместья в Линкольншире, и узнать, когда я смогу вступить во владение им. Я знал, что дело это сложное – батюшка много раз предупреждал меня об этом. К тому времени, когда война разгорелась, а его доверие к королю начало ослабевать, он, памятуя о том, что опасности подвергается не только его жизнь, что гибель угрожает всей семье, принял надлежащие меры. И заключил соглашение, которое должно было ее обезопасить.
Короче говоря, следуя только что возникшему в стране способу, он вверил свою недвижимость попечению с правом пользования для него, а после его кончины – и для меня. Составленное тогда же завещание назначало моего дядю его душеприказчиком, а сэра Уильяма Комптона – моим опекуном, и ему же было поручено надлежащее распоряжение и движимостью, и недвижимостью. Выглядит очень сложно, но в наши дни любой, кто владеет собственностью, превосходно в этом разберется, так как такая уловка стала обычной для ограждения семьи от опасности. Однако тогда обо всем этом никто и слыхом не слыхал: нет ничего сравнимого с гражданскими беспорядками для разорения людей и обогащения крючкотворов.
Попросить показать мне бумаги я не мог, так как они хранились у дяди, и надежды на то, что он исполнит мою просьбу, не было никакой. Да я и не хотел показывать ему свой интерес из опасения, что он их уничтожит или изменит что-нибудь в свою пользу. Я не собирался допустить, чтобы дядя меня облапошил, что было для него второй натурой.
И вот ночью, убедившись, что все уснули, я осуществил свое намерение. Кабинет моего дяди, где он занимался делами и принимал своих управляющих, нисколько не изменился с тех дней, когда он вызывал меня туда и поучал, как вести себя богобоязненно. Я прокрался по коридору, дверь открыл с великой осторожностью даже прежде, чем вспомнил, что ее скрип способен поднять на ноги весь дом. Приподняв свечу, я увидел крепкий дубовый стол, где каждый Михайлов день раскладывались счета, и стянутые железными обручами ларцы, в которых хранились расписки и другие важные бумаги.
«Трудновато с ними справляться, а? Но не тревожься, когда настанет твой черед заниматься ими, тебе уже все будет понятно. Просто помни золотые правила владения собственностью: никогда не доверяй своим управляющим и никогда не требуй лишнего со своих арендаторов. Иначе понесешь убытки». Я помню, как батюшка сказал мне это в мои пять или меньше лет. Я зашел в его кабинет в Харланд-хаусе, потому что дверь была открыта, хотя и знал, что мне это запрещено. Батюшка сидел там один, окруженный стопками бумаги с песочницей под рукой, а рядом плавился сургуч для наложения печатей и коптела свеча. Я уже ждал подзатыльника, но он поднял голову, улыбнулся, а потом посадил меня к себе на колени и показал мне бумаги. Когда у него будет больше времени, он начнет мое обучение, сказал он, так как джентльмену надо много знать, если он хочет преуспеть в жизни.
Но обещанный день так и не настал – при этой мысли слезы защипали мне глаза: я вспомнил кабинет в моем собственном доме, доме, которого, возможно, я лишился навсегда и которого не видел уже более десяти лет. Мне даже ясно вспомнился его запах – запах кожи и масла в лампах, – и несколько минут я простоял в горести, забыв, зачем я здесь и что мне нельзя терять времени.
Ключ к денежному ларцу дядя хранил в шкафу для шпаг, и, оправившись, я сразу открыл его дверцу. К счастью, дядя не изменил своим привычкам, и большой железный ключ висел на своем месте. Чтобы открыть ларец, не понадобилось и минуты, а тогда я сел за большой стол, поставил на него свечу и начал читать бумаги, которые доставал одну за другой.
Я просидел так несколько часов, пока свеча не догорела. Это была утомительная работа, потому что многие пачки документов не представляли никакого интереса, и я их откладывал, едва развязав. Но в конце концов я нашел соглашение о попечительстве. А еще я нашел двадцать фунтов, которые после некоторого колебания взял себе. Не то чтобы меня влекли такие нечистые деньги, но я рассудил, что по праву они мои и я могу со спокойной совестью их тратить.
Слова не в силах выразить всю глубину ужаса, который я испытал: документы эти содержали полное и бесстрастное доказательство самого низкого и полнейшего подлога. Я изложу дело просто, так как никакие приукрашивания ничего к общей картине не добавят: все мое имущество сэр Джон Комптон, человек, назначенный оберегать мои интересы, продал моему дяде, человеку, которому было доверено попечительство над целостностью имения! Эту гнуснейшую сделку заключили, едва мой бедный отец упокоился в своей нищей могиле, так как купчая была подписана менее чем через два месяца после его кончины.
Короче говоря, я был полностью и безвозвратно лишен своего наследства.
Мой дядя никогда мне не нравился – его чванство и надменность всегда вызывали у меня отвращение. Но я и заподозрить не мог, что он был способен на столь чудовищное предательство. Воспользоваться бедствием своих близких и обратить его к собственной выгоде, воспользоваться смертью моего отца и моим несовершеннолетием для такого удовлетворения своей алчности, принудить мою собственную мать потворствовать обездоливанию ее собственного сына – все это было куда хуже, чем я мог вообразить. Он решил, что мой возраст и отсутствие у меня средств помешают мне дать отпор. И я тут же решил, что он вскоре убедится, как он горько ошибался.
Однако я не мог понять действий сэра Уильяма Комптона, моего опекуна и человека, который всегда был ко мне очень добр. Если и он тоже вступил в заговор против меня, значит, я и вправду совсем одинок; однако вопреки ясным доказательствам я был не в силах поверить, что человек, о котором мой отец всегда отзывался самым лестным образом, кому – более того – он был готов доверить своего наследника, мог вести себя столь лицемерно. Прямодушный человек, душа нараспашку, основа основ нашей нации, за чью несгибаемую честность даже Кромвель назвал его «благочестивым кавалером», конечно же, тоже стал жертвой обмана, если поступил таким образом. Узнать бы, как и почему. И тогда я заметно продвинусь вперед. Я знал, что должен буду вскоре обратиться к нему, но предпочитал откладывать это до тех пор, пока не получу весомых доказательств. Ведь меня отослали из его поместья Комптон-Уинейтс, едва мой отец бежал. А потому я не знал, какой прием встречу, и, признаюсь, опасался его презрения.
Закрывая и запирая ларец, а затем тихонько пробираясь в свою комнату, я уже понял, что моя задача стала неимоверно трудной и что я куда более одинок, чем мне представлялось. Ибо так или иначе, но меня все предали, даже самые близкие мне, и единственной моей опорой была только моя решимость. Каждый предпринятый мной шаг, казалось, умножал мои трудности, делал их все более сложными, ибо теперь мне предстояло найти не только того, кто предал моего отца, но и обличить тех, кто поспешил извлечь выгоду из его несчастья.
Мне еще не пришло в голову, что две эти задачи на самом деле могут быть одной и, уж тем более, что эти испытания покажутся пустяками в сравнении с теми, что вот-вот должны были обрушиться на меня.
Но вскоре я получил некоторый намек на то, что мне предстояло: примерно за два часа до зари я уснул, о чем горько пожалел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
– Нет, не хочу. Что было, то было, и изменить ничего нельзя.
– Вы должны рассказать мне о том, что вы знаете, пусть это и совсем мало. Когда вы видели его в последний раз?
Она долго смотрела на огонь, угасающий в камине, так что нас уже обволакивал холод. Дом этот всегда был ледяным; даже летом, покидая парадные комнаты, следовало хорошенько закутаться в теплый плащ. А теперь приближалась зима, листья осыпались, задували резкие ветры, и в дом вновь возвращался знобящий холод.
Потребовалось немало уговоров, прежде чем она ответила на мои вопросы про бумаги и письма, и документы, которые могли бы прояснить, что именно происходило. Я не забыл о просьбе Уоллиса, и мне хотелось ее исполнить, будь это в моих силах. Матушка несколько раз отказывалась отвечать, заговаривала о другом, старалась отвлечь меня, но я настаивал, и она наконец сдалась, убедившись, что отказы ни к чему не приведут. Однако ее нежелание отвечать было очевидным, и этого я так и не смог простить ей. Я объяснил, что мне особенно нужно узнать о том, что происходило в январе 1660 года, как раз перед тем, как мой отец бежал, когда заговор против него приводился в исполнение. Где он был? Что делал, что говорил? И вообще, видела ли она его в те дни?
Она ответила, что да и что это был последний раз, когда она его видела.
– Через доверенного друга я получила весть, что твой отец нуждается во мне, – начала она. – Затем он приехал сюда без предупреждения и ночью. Никаких разговоров с твоим дядей он не вел, оставался тут только одну ночь и уехал.
– Каким он был?
– Очень серьезным, занятым своими мыслями, но бодрым.
– И с ним был отряд?
Она покачала головой:
– Только один человек.
– Какой человек?
Этот вопрос она оставила без ответа.
– Он провел тут ночь, как я уже сказала, но спать не ложился, только поужинал со своим товарищем, а потом пришел поговорить со мной. Он вел себя очень осторожно, проверил, не подслушивают ли нас, и взял с меня обещание, что я ничего не расскажу моему брату. Можешь не спрашивать, я ничего ему не сказала.
Я всем сердцем почувствовал, что сейчас услышу весть величайшей важности, что мой отец предназначил ее для меня, иначе он взял бы с матушки клятву не открывать ее никому.
– Продолжайте! – сказал я.
– Он говорил со мной очень взволнованно. Сказал, что обнаружил измену, хуже которой и вообразить трудно, и она так его поразила, что вначале он отказывался поверить свидетельству собственных глаз. Но теперь у него не оставалось сомнений, и он намерен действовать.
Я чуть было не закричал от разочарования.
– Какая измена? Как действовать? Какое открытие?
Матушка покачала головой:
– Он сказал, что подобного доверить женщине нельзя. Пойми, он никогда не поверял мне никаких секретов и вообще ни во что не посвящал. Удивляться следует тому, что он сказал хоть столько, а не тому, что он сказал так мало.
– И это было все?
– Он сказал, что изобличит и уничтожит величайших злодеев. Это было опасно, но в успехе он не сомневался. Потом он кивнул на своего спутника, который все это время сидел в дальнем углу.
– Его имя, сударыня? Как его звали?
Ну, хотя бы что-то, подумал я. Но она снова покачала головой:
– Возможно, его звали Нед, но я не помню. Мне кажется, я видела его раньше. Еще до войны. Твой отец сказал мне, что вполне доверять можно только своим людям и что этот человек именно такой. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, этот человек придет и отдаст мне пакет, содержащий все собранные им сведения. И я должна буду надежно спрятать пакет и использовать его, только когда это будет безопасно.
– И что еще?
– Ничего, – ответила она просто. – Вскоре после этого они уехали, и больше я его не видела. Несколько недель спустя пришло письмо из Дила с известием, что он должен ненадолго покинуть страну, но скоро вернется. Как ты знаешь, он не вернулся. Никогда.
– А этот человек? Этот Нед?
Она покачала головой:
– Он так и не приехал. И никакого пакета я не получила.
Хотя я не добился от матушки ничего, что могло бы помочь доктору Уоллису, ее рассказ оказался приятной неожиданностью. Я не ждал, что она настолько осведомлена, и обратился к ней только на всякий случай. Как ни печально сыну признаваться в подобном, но мне становилось все труднее соблюдать с ней учтивость, настолько она предалась своей родне, которая оказывала уважение моему отцу только пока он был богат.
Нет, в Варвикшир я отправился совсем с иной целью – я хотел ознакомиться с бумагами, касающимися моего поместья в Линкольншире, и узнать, когда я смогу вступить во владение им. Я знал, что дело это сложное – батюшка много раз предупреждал меня об этом. К тому времени, когда война разгорелась, а его доверие к королю начало ослабевать, он, памятуя о том, что опасности подвергается не только его жизнь, что гибель угрожает всей семье, принял надлежащие меры. И заключил соглашение, которое должно было ее обезопасить.
Короче говоря, следуя только что возникшему в стране способу, он вверил свою недвижимость попечению с правом пользования для него, а после его кончины – и для меня. Составленное тогда же завещание назначало моего дядю его душеприказчиком, а сэра Уильяма Комптона – моим опекуном, и ему же было поручено надлежащее распоряжение и движимостью, и недвижимостью. Выглядит очень сложно, но в наши дни любой, кто владеет собственностью, превосходно в этом разберется, так как такая уловка стала обычной для ограждения семьи от опасности. Однако тогда обо всем этом никто и слыхом не слыхал: нет ничего сравнимого с гражданскими беспорядками для разорения людей и обогащения крючкотворов.
Попросить показать мне бумаги я не мог, так как они хранились у дяди, и надежды на то, что он исполнит мою просьбу, не было никакой. Да я и не хотел показывать ему свой интерес из опасения, что он их уничтожит или изменит что-нибудь в свою пользу. Я не собирался допустить, чтобы дядя меня облапошил, что было для него второй натурой.
И вот ночью, убедившись, что все уснули, я осуществил свое намерение. Кабинет моего дяди, где он занимался делами и принимал своих управляющих, нисколько не изменился с тех дней, когда он вызывал меня туда и поучал, как вести себя богобоязненно. Я прокрался по коридору, дверь открыл с великой осторожностью даже прежде, чем вспомнил, что ее скрип способен поднять на ноги весь дом. Приподняв свечу, я увидел крепкий дубовый стол, где каждый Михайлов день раскладывались счета, и стянутые железными обручами ларцы, в которых хранились расписки и другие важные бумаги.
«Трудновато с ними справляться, а? Но не тревожься, когда настанет твой черед заниматься ими, тебе уже все будет понятно. Просто помни золотые правила владения собственностью: никогда не доверяй своим управляющим и никогда не требуй лишнего со своих арендаторов. Иначе понесешь убытки». Я помню, как батюшка сказал мне это в мои пять или меньше лет. Я зашел в его кабинет в Харланд-хаусе, потому что дверь была открыта, хотя и знал, что мне это запрещено. Батюшка сидел там один, окруженный стопками бумаги с песочницей под рукой, а рядом плавился сургуч для наложения печатей и коптела свеча. Я уже ждал подзатыльника, но он поднял голову, улыбнулся, а потом посадил меня к себе на колени и показал мне бумаги. Когда у него будет больше времени, он начнет мое обучение, сказал он, так как джентльмену надо много знать, если он хочет преуспеть в жизни.
Но обещанный день так и не настал – при этой мысли слезы защипали мне глаза: я вспомнил кабинет в моем собственном доме, доме, которого, возможно, я лишился навсегда и которого не видел уже более десяти лет. Мне даже ясно вспомнился его запах – запах кожи и масла в лампах, – и несколько минут я простоял в горести, забыв, зачем я здесь и что мне нельзя терять времени.
Ключ к денежному ларцу дядя хранил в шкафу для шпаг, и, оправившись, я сразу открыл его дверцу. К счастью, дядя не изменил своим привычкам, и большой железный ключ висел на своем месте. Чтобы открыть ларец, не понадобилось и минуты, а тогда я сел за большой стол, поставил на него свечу и начал читать бумаги, которые доставал одну за другой.
Я просидел так несколько часов, пока свеча не догорела. Это была утомительная работа, потому что многие пачки документов не представляли никакого интереса, и я их откладывал, едва развязав. Но в конце концов я нашел соглашение о попечительстве. А еще я нашел двадцать фунтов, которые после некоторого колебания взял себе. Не то чтобы меня влекли такие нечистые деньги, но я рассудил, что по праву они мои и я могу со спокойной совестью их тратить.
Слова не в силах выразить всю глубину ужаса, который я испытал: документы эти содержали полное и бесстрастное доказательство самого низкого и полнейшего подлога. Я изложу дело просто, так как никакие приукрашивания ничего к общей картине не добавят: все мое имущество сэр Джон Комптон, человек, назначенный оберегать мои интересы, продал моему дяде, человеку, которому было доверено попечительство над целостностью имения! Эту гнуснейшую сделку заключили, едва мой бедный отец упокоился в своей нищей могиле, так как купчая была подписана менее чем через два месяца после его кончины.
Короче говоря, я был полностью и безвозвратно лишен своего наследства.
Мой дядя никогда мне не нравился – его чванство и надменность всегда вызывали у меня отвращение. Но я и заподозрить не мог, что он был способен на столь чудовищное предательство. Воспользоваться бедствием своих близких и обратить его к собственной выгоде, воспользоваться смертью моего отца и моим несовершеннолетием для такого удовлетворения своей алчности, принудить мою собственную мать потворствовать обездоливанию ее собственного сына – все это было куда хуже, чем я мог вообразить. Он решил, что мой возраст и отсутствие у меня средств помешают мне дать отпор. И я тут же решил, что он вскоре убедится, как он горько ошибался.
Однако я не мог понять действий сэра Уильяма Комптона, моего опекуна и человека, который всегда был ко мне очень добр. Если и он тоже вступил в заговор против меня, значит, я и вправду совсем одинок; однако вопреки ясным доказательствам я был не в силах поверить, что человек, о котором мой отец всегда отзывался самым лестным образом, кому – более того – он был готов доверить своего наследника, мог вести себя столь лицемерно. Прямодушный человек, душа нараспашку, основа основ нашей нации, за чью несгибаемую честность даже Кромвель назвал его «благочестивым кавалером», конечно же, тоже стал жертвой обмана, если поступил таким образом. Узнать бы, как и почему. И тогда я заметно продвинусь вперед. Я знал, что должен буду вскоре обратиться к нему, но предпочитал откладывать это до тех пор, пока не получу весомых доказательств. Ведь меня отослали из его поместья Комптон-Уинейтс, едва мой отец бежал. А потому я не знал, какой прием встречу, и, признаюсь, опасался его презрения.
Закрывая и запирая ларец, а затем тихонько пробираясь в свою комнату, я уже понял, что моя задача стала неимоверно трудной и что я куда более одинок, чем мне представлялось. Ибо так или иначе, но меня все предали, даже самые близкие мне, и единственной моей опорой была только моя решимость. Каждый предпринятый мной шаг, казалось, умножал мои трудности, делал их все более сложными, ибо теперь мне предстояло найти не только того, кто предал моего отца, но и обличить тех, кто поспешил извлечь выгоду из его несчастья.
Мне еще не пришло в голову, что две эти задачи на самом деле могут быть одной и, уж тем более, что эти испытания покажутся пустяками в сравнении с теми, что вот-вот должны были обрушиться на меня.
Но вскоре я получил некоторый намек на то, что мне предстояло: примерно за два часа до зари я уснул, о чем горько пожалел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124