Майкл Пул очень хотел узнать побольше о том периоде жизни Фи Бандольера, когда он был Франклином Бачелором и понял ли я, что случилось, когда Джон Рэнсом нашел лагерь Бачелора.
– Разве он не говорил, что пришел туда на два дня раньше своего напарника? Что он делал там эти два дня?
– Ешьте суп, – велела нам Мэгги.
Друзья копошились вокруг меня, как члены семьи, – впрочем, они и были моей семьей, в разные времена и периоды мой жизни, все вместе или по отдельности, на два-три дня и больше. Постепенно поняв, что я нуждаюсь в этом, они стали чаще оставлять меня одного.
Пользуясь одним пальцем, повернутым под непривычным углом к клавиатуре, я стал перепечатывать на компьютере то, что написал в доме Джона Рэнсома. То, что в обычном состоянии заняло бы у меня неделю, теперь растянулось на две. Крючья и гвозди в моей спине горели и зудели, переворачиваясь, каждые полчаса мне приходилось вставать и прислоняться спиной к стене, чтобы они снова встали на места. Доктор давал мне огромное количество таблеток, содержавших кодеин, но вскоре, обнаружив, что он действует на меня расслабляюще, к тому же от него болит голова, я перестал его пить. Я попечатал еще пару дней, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в спине и на чувство усиливающегося беспорядка.
Прибыло по почте полотно Байрона Дориана, а еще через пять дней – Вюллард Эйприл Рэнсом. Человек, осуществлявший доставку, даже повесил картину на стену: оказывается, это было частью услуг. Я поместил обе картины на пустой стене перед письменным столом, за которым работал, чтобы они все время были перед глазами.
Позвонил Том Пасмор, сказал, что он «по-прежнему валяет дурака». Интересно, что значило в понимании Тома Пасмора «валять дурака»? Потом позвонил Джон Рэнсом и сообщил, что нашел для Алана место в Голден-мэнор, доме для престарелых с видом на озеро почти из всех окон.
– Это место выглядит как отель «люкс» и стоит целое состояние, – сказал Джон. – Но старик может себе это позволить. Надеюсь, что и я смогу позволить себе что-нибудь в этом роде, когда доживу до его возраста.
– Как его дела? – спросил я.
– Физически состояние значительно улучшилось. Он встает, ходит, не кажется больше таким усохшим и хорошо ест – в прямом и переносном смысле, потому что пища там, в этой богадельне, как в лучших ресторанах.
– А что с головой?
– Когда как. Иногда напоминает прежнего Алана, иногда просто отключается и разговаривает сам с собой. Но это случается все реже и реже. – Джон спросил, получил ли я картину, и я еще раз поблагодарил его за подарок.
– Знаешь, мне стоило тысячу баксов упаковать и переслать ее.
Как-то в восемь вечера мне позвонил из Франции Гленрой Брейкстоун – у него было в это время три часа утра – и заявил, что хочет поговорить со мной об Айке Квебеке. Он говорил об Айке Квебеке сорок минут, а потом сообщил:
– Ты теперь в моем списке, Тим. Я буду тебе позванивать.
– Надеюсь, что так, – я говорил чистую правду.
На следующее утро я закончил перепечатывать все, что написал в Миллхейвене. Чтобы отметить это событие, я лег в постель и проспал примерно час – с момента своего возвращения я почти не мог спать по ночам. Потом я спустился вниз и съел ленч в «Сайгоне», а когда снова вернулся наверх, начал описывать новые сцены и сочинять новые диалоги. И вот тут-то начались настоящие неприятности.
2
Существенной частью этих неприятностей была бессонница. Так же, как пальцы моей левой руки потеряли каким-то мистическим образом способность печатать, тело, видимо, потеряло способность спать. В первые ночи по возвращении в Нью-Йорк я просыпался часа в четыре утра и лежал несколько часов в постели с закрытыми глазами в ожидании рассвета. Чтобы компенсировать недостаток сна, я ложился на часок вздремнуть после ленча. А потом я стал просыпаться в три. Пытался читать, чтобы уснуть, но получалось, что читаю до самого утра. К концу первой недели дома я ложился часов в одиннадцать и просыпался в два. А еще через четыре-пять дней я вообще перестал засыпать. Я раздевался, чистил зубы, ложился в постель, но тут же начинал чувствовать себя так, словно только что выпил двойной эспрессо.
И дело было вовсе не в болях в спине и плече. Конечно, эти ноющие боли раздражали, доставляли неудобства, но проблема была не в них. Мое тело просто забыло, как спать по ночам. Я обратился к доктору, который прописал мне снотворное. Две ночи я принимал его, прежде чем лечь спать, а потом, выныривал из забытья в шесть утра, абсолютно не помня, что было до того, как я проглотил таблетки. Вместо сна меня посещала амнезия. Я выбросил таблетки и стал спать по два часа днем, надеясь, что все пройдет как-нибудь само собой. К тому времени, когда я приступил к написанию нового материала, я вообще перестал ложиться в постель – в полночь принимал душ, переодевался в чистую одежду и потом до утра поочередно работал, читал или ходил по квартире. Иногда я выключал свет и писал в темноте, принимал много аспирина и витамина С. Иногда шел в кухню и смотрел на сюрреалистические здания, изображенные компьютером Тома. А потом возвращался к столу и терял себя среди придуманных слов.
Несмотря на усталость, работа бежала передо мной, подобно дикому животному – тигру или газели, – которое мне необходимо было поймать. Я плохо помнил, как писал, но с утра четко видел написанное. Я все видел, все чувствовал, ощущал запахи. Но в эти часы я словно переставал существовать. Я действовал как медиум – просто записывал то, что диктовали мне высшие силы. Часам к семи-восьми утра начинали просыпаться мои многочисленные боли. Я добредал до кровати, ложился и отдыхал, в то время как мысль моя продолжала преследовать убегающего тигра. Пролежав так минут пятнадцать, я вставал и возвращался к компьютеру.
Иногда я ловил себя на том, что всю ночь писал вместо «Чарли Карпентер» «Фи Бандольер».
Все это должно было быть довольно приятно, и в основном так оно и было. Но даже в те часы, когда я был поглощен работой, когда действовал подобно медиуму, какая-то часть моего сознания находилась на пике эмоций. Когда я заканчивал печатать, пальцы мои дрожали – даже на руке, закатанной в гипс. Я входил в детство Филдинга Бандольера, а там царили мрак и ужас. Но не все неприятности приходили от того, что я писал.
В периоды недолгого сна мне снилось, что я снова служу в похоронной команде и погружаю пальцы в разложившуюся плоть трупов. Я снова видел костлявого вьетконговца, который медленно поднимал винтовку и вышибал из меня мозги. Я подрывался на мине и превращался в красную дымку, как Бобби Суэтт. Я шел по поляне, так плотно выложенной трупами, что приходилось наступать на них. Я смотрел вниз и видел розовые кишки, торчащие из моего живота, и падал, осознав, что пришла моя смерть. Пол Фонтейн вставал на каталке с револьвером в руке и говорил: «колокол!», а потом разносил пулей мою грудь.
В течение двадцати лет я работал в основном днем. Но после того, как я разучился спать по ночам и стал вырубаться днем, эти часы стали абсолютно бесполезными. То, что я писал днем, получалось вымученным и бездушным. Я не мог спать, я не мог писать. Поэтому я клал блокнот в задний карман брюк и отправлялся на прогулку.
Я бродил по Сохо. Я проходил, не замечая ничего вокруг, мимо Вашингтон-сквер. Я впадал в забытье в книжном магазине «Три жизни» и приходил в себя в «Букс энд компани» на расстоянии нескольких миль. Время от времени я записывал в блокнот какое-то малозначительное происшествие, но большей частью я находился все это время в Миллхейвене. Люди, которых я не видел никогда раньше, превращались в Тома Пасмора и Джона Рэнсома. Бесцветные глаза и красная физиономия Росса Маккендлесса высовывались из окна проезжавшего автобуса. Я шел квартал за кварталом по Ливермор-авеню, пока не видел перед собой вывеску «Белой лошади» и не понимал, что нахожусь на Гудзон-стрит.
Примерно в семь часов во время одной из таких прогулок, которая оказалась последней, я зашел в винный магазин и купил бутылку водки. Если мне требовалось забыться, то я знал, как это сделать, Я принес водку домой в пластиковом пакете, поставил на кухонную полку и стал внимательно смотреть на бутылку. Затем я долго бродил по квартире, обливаясь потом. Потом быстро прошел в кухню, сорвал с бутылки крышку и вылил ее содержимое в раковину.
Как только последняя капля исчезла в сливе, я спустился вниз пообедать и сообщил всем, что чувствую себя сегодня гораздо лучше, вот только со сном у меня не очень хорошо. Я заставил себя съесть по крайней мере половину того, что лежало на моей тарелке, и выпил три бутылки минеральной воды. Мэгги Ла вышла из кухни, посмотрела на меня внимательным долгим взглядом и уселась напротив за столом.
– С тобой что-то не в порядке, – сказала она. – Что происходит?
Я сказал, что сам толком не знаю.
– Иногда я слышу, как ты ходишь по ночам. Ты не можешь спать?
– Вот именно.
– Тебе надо сходить на встречу ветеранов. Может быть, это поможет.
– Ветераны Миллхейвена не устраивают встреч, – я сказал Мэгги, что не стоит обо мне беспокоиться.
Она пробормотала что-то о терапии, встала, поцеловала меня в макушку и снова оставила одного.
Вернувшись к себе наверх, я проверил замки – после возвращения я делал это по нескольку раз в день, – принял душ, надел чистую одежду, сел за стол и включил компьютер. Увидев, что руки снова трясутся, я вспомнил слова Мэгги. Но и сейчас это было для меня так же неприемлемо, как во время нашей беседы. Несколько лет назад я ходил на собрание группы ветеранов, но те, кто там собрался, казалось, воевали совсем на другой войне. Что же касается терапии – уж лучше сразу электрошок. Я постарался погрузиться в мир работы и поймал себя на том, что даже не помню последних написанных слов. Я загрузил последнюю главу, передвинулся вниз, к тому месту, на котором закончил. И ночное чудо свершилось вновь – я провалился в "глотку своего романа.
3
На следующий день со мной случилось нечто поразительное – по-другому это не назовешь. У случившегося была вполне банальная, обыденная причина, но то, к чему это привело, было настолько необычным, словно пришло из легенды о том, что не следует оборачиваться назад. Я чувствовал себя бредущим позади Орфея и Лотовой жены, и взгляд назад обратил меня, по крайней мере на время, во что-то вроде соляного столпа.
Собственный крик извлек меня со дна очередного дневного кошмара, во время которого мне, как всегда, приснился Вьетнам в смеси с Миллхейвеном. Рубашка моя прилипла к телу, диванная подушка, на которую я прилег, промокла от пота. Я сорвал с себя рубашку и с тяжелым стоном побрел в ванную, чтобы плеснуть себе в лицо водой. Надев свежую рубашку, я сел перед компьютером и стал искать в себе способность к смирению, которая позволила бы погрузиться в мир книги. Я вздрагивал при одной мысли о том, чтобы снова выйти на улицу. Но, как это случалось в последнее время довольно часто, дверца в книгу не желала открываться. Я сдался, встал из-за компьютера и стал бродить по квартире в состоянии между жизнью и смертью. Квартира казалась мне клеткой, построенной совсем для другого узника. Тут мне пришло в голову, что мои дневные бестолковые шатания по Манхэттену являлись неотъемлемой частью ночной работы, что именно они позволяли моему воображению снова наполниться до краев. Было в этом какое-то волшебство. И я заставил себя спуститься и выйти на Гранд-стрит.
Теплый летний свет отражался в окнах художественных галерей и магазинов готовой одежды. Женщины из Коннектикута и Нью-Джерси напоминали в толпе ньюйоркцев пришельцев с другой планеты. А местные жители были сегодня в основном молодыми парнями в джинсах и футболках для регби. Это были парни с Уолл-Стрит, эмбриональные копии Дика Мюллера, которые заняли мансарды художников в Сохо, после того как возросшие цены прогнали художников в Хобокен и Бруклин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112