Но, увы, она была убита, когда я был еще очень молод.
Моя мать была прекрасной женщиной. На запястьях она носила огромные браслеты, по пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и, когда она двигалась, они звенели, стукаясь друг о дружку. Неважно, где она находилась, – ее всегда можно было найти, прислушавшись к звенящему звуку этих браслетов. Они звучали лучше, чем колокольчик у коровы. А по вечерам она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу и смотрел на нее.
– Хочешь попробовать мое мартини, Джордж? – спрашивала она.
– Прекрати, Клэр, – вмешивался мой отец. – Будь осторожна, иначе можно приостановить рост ребенка.
– Ну же, возьми, – говорила она. – Не бойся. Выпей.
Я всегда делал то, что говорила мне моя мать.
– Достаточно, – говорил мой отец. – Он только должен узнать, какой у мартини вкус, и все.
– Прошу тебя, не вмешивайся, Борис. Это очень важно для правильного воспитания. Моя мать придерживалась теории, согласно которой ничего нельзя держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.
– Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами с другими детьми и вынужден был догадываться о том и об этом просто потому, что никто ему ничего не рассказал.
Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.
– Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.
Она никогда не читала мне сказки перед сном; вместо этого она чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.
Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.
– Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.
– А почему нельзя курить и пить, мамочка?
– Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.
– Что значит сохранять мужскую силу?
– Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай закончим сначала одну тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.
– Ты уж скажешь, Клэр, – говорил мой отец, отрываясь от книги. – Придерживайся фактов.
– Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.
Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.
– Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.
– Послушай, Клэр, хватит уже.
– Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.
Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.
Я увидел, как мой отец незаметно поднял глаза и широко раскрыл рот, что он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако моя мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.
– Твой бедный папочка смущен, – сказала она и тайком мне улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне, – когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.
– Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.
Мой отец заерзал в кресле.
– Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.
– Почему? – спросил я.
Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать была убита. Может, это случилось и несколько позднее – через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлеченным в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно – экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:
– Джордж! Проснись, Джордж, проснись!
А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:
– Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.
– Выходим из дома?
– Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.
Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкого маленького месяца. А над головой – множество звезд, усеявших небосвод.
Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят, как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.
– У Жозефины начались роды, – говорит моя мать. – Прекрасная возможность увидеть весь процесс.
Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, и я вижу, как он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.
– Смотри! – кричит моя мать. – У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!
Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.
– Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек! – говорит моя мать. – А посмотри, как она о нем заботится! У бедняжки нет полотенца для лица, а если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах, поэтому она просто облизывает его языком.
Взглянув в нашу сторону, крольчиха тревожно закатывает свои розовые глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается по соломе, чтобы устроиться между нами и маленьким.
– Подойди с другой стороны, – говорит моя мать. – Глупышка передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.
Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В двух шагах от нас самец как безумный скачет вверх-вниз, вцепившись в проволоку.
– А чего это Наполеон так нервничает? – спрашиваю я.
– Не знаю, дорогой. Да ты не обращай на него внимания. Смотри на Жозефину. Думаю, скоро у нее появится еще один. Посмотри, как бережно она моет этого маленького! Она обращается с ним, как женщина со своим ребенком! И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?
Крупная голубая самка по-прежнему наблюдает за нами. Оттолкнув дитя носом, она медленно перемещается, чтобы снова заслонить его от нас. Затем продолжает облизывать его и чистить.
– Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей нужно делать? – говорит моя мама. – Ты только представь себе, моя радость, что детеныш – это ты, а Жозефина – это я... Погоди-ка, иди сюда, отсюда лучше видно.
Мы осторожно обошли вокруг клетки, не отрывая глаз от маленького кролика.
– Смотри, как она его ласкает и целует! Видишь? Она буквально целует его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!
Я тянусь поближе к клетке. Такой способ целоваться мне кажется странноватым.
– Смотри! – кричу я. – Да ведь она его ест!
И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.
– Мама! Быстрее!
Но не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое тельце полностью исчезло в горле крольчихи.
Я сразу оборачиваюсь, и следующее, что помню – я смотрю прямо в лицо моей матери, оно меньше чем в шести дюймах над моим, и мать, несомненно, пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить... Все, что я вижу, это рот, огромный красный рот, раскрывающийся все шире и шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой, и я снова кричу, и уже не могу остановиться. Потом мать неожиданно протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа касается моей, длинные холодные пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь и, ничего перед собой не видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной аллее, выскакиваю за ворота, и, хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте. Этот звон становится все громче и громче по мере того, как мы бежим по длинному склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной дороге, где со скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.
Потом где-то позади я слышу визг автомобильных шин, тормозящих по дорожному покрытию. Наступает тишина, и вдруг до меня доходит, что браслеты у меня за спиной больше не звенят.
Бедная мама.
Если бы только она могла пожить еще немного.
Я допускаю, что она меня страшно перепугала этими своими кроликами, но то была не ее вина, да к тому же между нами всегда происходили странности. Я научился рассматривать их как своего рода воспитательный процесс, приносящий мне больше пользы, нежели вреда. Но если бы она прожила дольше, дабы завершить мое воспитание, я уверен, что никогда бы не имел тех проблем, о которых я вам рассказывал несколько минут назад.
Теперь мне хотелось бы к ним вернуться. Вообще-то я не собирался затевать весь этот разговор о своей матери. К тому, о чем я начал говорить, она никакого отношения не имеет. Больше не скажу о ней ни слова.
Я говорил вам о старых девах в моем приходе. Мерзко звучит "старая дева", правда? Будто речь идет либо о волокнистой старой курице со сморщенным клювом, либо об огромном вульгарном чудовище, которое без конца кричит и расхаживает по дому в рейтузах для верховой езды. Но не таковы мои старые девы. Они были опрятными, здоровыми, стройными дамами, зачастую высокообразованными и состоятельными, и я уверен, что средний неженатый мужчина был бы рад иметь их подле себя.
Сперва, приняв должность приходского священника, я чувствовал себя весьма неплохо. Мое призвание и облачение, в известной степени, разумеется, защищали меня. В придачу я напустил на себя вид невозмутимого достоинства, что, по моим расчетам, должно было отбивать охоту к проявлениям фамильярности. В результате в течение нескольких месяцев я смог свободно передвигаться среди прихожан, и никто не позволял себе взять меня под руку на благотворительном базаре или же коснуться своими пальцами моих пальцев, передавая мне во время вечерней трапезы потирную чашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124
Моя мать была прекрасной женщиной. На запястьях она носила огромные браслеты, по пять-шесть одновременно, и с них свешивались всякие штучки, и, когда она двигалась, они звенели, стукаясь друг о дружку. Неважно, где она находилась, – ее всегда можно было найти, прислушавшись к звенящему звуку этих браслетов. Они звучали лучше, чем колокольчик у коровы. А по вечерам она обыкновенно сидела на диване в своих черных брюках, поджав под себя ноги и бесконечно куря сигареты в длинном черном мундштуке. А я ползал по полу и смотрел на нее.
– Хочешь попробовать мое мартини, Джордж? – спрашивала она.
– Прекрати, Клэр, – вмешивался мой отец. – Будь осторожна, иначе можно приостановить рост ребенка.
– Ну же, возьми, – говорила она. – Не бойся. Выпей.
Я всегда делал то, что говорила мне моя мать.
– Достаточно, – говорил мой отец. – Он только должен узнать, какой у мартини вкус, и все.
– Прошу тебя, не вмешивайся, Борис. Это очень важно для правильного воспитания. Моя мать придерживалась теории, согласно которой ничего нельзя держать от ребенка в секрете. Показывайте ему все. Пусть он все попробует.
– Я не допущу, чтобы мой мальчик обменивался шепотом грязными секретами с другими детьми и вынужден был догадываться о том и об этом просто потому, что никто ему ничего не рассказал.
Рассказывайте ему все, и пусть он слушает.
– Поди сюда, Джордж, и я расскажу тебе все, что нужно знать о Боге.
Она никогда не читала мне сказки перед сном; вместо этого она чего-нибудь рассказывала. И каждый вечер что-то новое.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе о Магомете.
Она усаживалась на диван, поджав под себя ноги, и этак томно манила меня рукой, сжимавшей длинный черный мундштук, и при этом браслеты начинали звенеть.
– Если тебе придется выбирать какое-то религиозное учение, то магометанство ничуть не хуже других. Оно целиком основывается на здоровом образе жизни. У тебя может быть много жен, и тебе нельзя курить и пить.
– А почему нельзя курить и пить, мамочка?
– Потому что если у тебя много жен, ты должен быть здоров и сохранять мужскую силу.
– Что значит сохранять мужскую силу?
– Об этом я тебе завтра расскажу, моя радость. Давай закончим сначала одну тему. Еще о магометанстве можно сказать, что от него никогда не бывает запоров.
– Ты уж скажешь, Клэр, – говорил мой отец, отрываясь от книги. – Придерживайся фактов.
– Мой дорогой Борис, ты в этом ничего не смыслишь. Однако, если бы ты попробовал каждый день утром, днем и вечером нагибаться и касаться лбом земли, встав лицом в сторону Мекки, у тебя бы и у самого было меньше проблем в этом смысле.
Я любил слушать ее, хотя и понимал только половину из того, что она говорила. Она действительно открывала мне секреты, а ничего более интересного и быть не может.
– Поди сюда, Джордж, я тебе в подробностях расскажу, как твой отец зарабатывает деньги.
– Послушай, Клэр, хватит уже.
– Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.
Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.
– Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.
Я увидел, как мой отец незаметно поднял глаза и широко раскрыл рот, что он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако моя мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.
– Твой бедный папочка смущен, – сказала она и тайком мне улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне, – когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.
– Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.
Мой отец заерзал в кресле.
– Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.
– Почему? – спросил я.
Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать была убита. Может, это случилось и несколько позднее – через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлеченным в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно – экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:
– Джордж! Проснись, Джордж, проснись!
А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:
– Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.
– Выходим из дома?
– Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.
Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкого маленького месяца. А над головой – множество звезд, усеявших небосвод.
Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят, как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.
– У Жозефины начались роды, – говорит моя мать. – Прекрасная возможность увидеть весь процесс.
Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, и я вижу, как он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.
– Смотри! – кричит моя мать. – У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!
Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.
– Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек! – говорит моя мать. – А посмотри, как она о нем заботится! У бедняжки нет полотенца для лица, а если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах, поэтому она просто облизывает его языком.
Взглянув в нашу сторону, крольчиха тревожно закатывает свои розовые глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается по соломе, чтобы устроиться между нами и маленьким.
– Подойди с другой стороны, – говорит моя мать. – Глупышка передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.
Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В двух шагах от нас самец как безумный скачет вверх-вниз, вцепившись в проволоку.
– А чего это Наполеон так нервничает? – спрашиваю я.
– Не знаю, дорогой. Да ты не обращай на него внимания. Смотри на Жозефину. Думаю, скоро у нее появится еще один. Посмотри, как бережно она моет этого маленького! Она обращается с ним, как женщина со своим ребенком! И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?
Крупная голубая самка по-прежнему наблюдает за нами. Оттолкнув дитя носом, она медленно перемещается, чтобы снова заслонить его от нас. Затем продолжает облизывать его и чистить.
– Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей нужно делать? – говорит моя мама. – Ты только представь себе, моя радость, что детеныш – это ты, а Жозефина – это я... Погоди-ка, иди сюда, отсюда лучше видно.
Мы осторожно обошли вокруг клетки, не отрывая глаз от маленького кролика.
– Смотри, как она его ласкает и целует! Видишь? Она буквально целует его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!
Я тянусь поближе к клетке. Такой способ целоваться мне кажется странноватым.
– Смотри! – кричу я. – Да ведь она его ест!
И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.
– Мама! Быстрее!
Но не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое тельце полностью исчезло в горле крольчихи.
Я сразу оборачиваюсь, и следующее, что помню – я смотрю прямо в лицо моей матери, оно меньше чем в шести дюймах над моим, и мать, несомненно, пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить... Все, что я вижу, это рот, огромный красный рот, раскрывающийся все шире и шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой, и я снова кричу, и уже не могу остановиться. Потом мать неожиданно протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа касается моей, длинные холодные пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь и, ничего перед собой не видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной аллее, выскакиваю за ворота, и, хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте. Этот звон становится все громче и громче по мере того, как мы бежим по длинному склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной дороге, где со скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.
Потом где-то позади я слышу визг автомобильных шин, тормозящих по дорожному покрытию. Наступает тишина, и вдруг до меня доходит, что браслеты у меня за спиной больше не звенят.
Бедная мама.
Если бы только она могла пожить еще немного.
Я допускаю, что она меня страшно перепугала этими своими кроликами, но то была не ее вина, да к тому же между нами всегда происходили странности. Я научился рассматривать их как своего рода воспитательный процесс, приносящий мне больше пользы, нежели вреда. Но если бы она прожила дольше, дабы завершить мое воспитание, я уверен, что никогда бы не имел тех проблем, о которых я вам рассказывал несколько минут назад.
Теперь мне хотелось бы к ним вернуться. Вообще-то я не собирался затевать весь этот разговор о своей матери. К тому, о чем я начал говорить, она никакого отношения не имеет. Больше не скажу о ней ни слова.
Я говорил вам о старых девах в моем приходе. Мерзко звучит "старая дева", правда? Будто речь идет либо о волокнистой старой курице со сморщенным клювом, либо об огромном вульгарном чудовище, которое без конца кричит и расхаживает по дому в рейтузах для верховой езды. Но не таковы мои старые девы. Они были опрятными, здоровыми, стройными дамами, зачастую высокообразованными и состоятельными, и я уверен, что средний неженатый мужчина был бы рад иметь их подле себя.
Сперва, приняв должность приходского священника, я чувствовал себя весьма неплохо. Мое призвание и облачение, в известной степени, разумеется, защищали меня. В придачу я напустил на себя вид невозмутимого достоинства, что, по моим расчетам, должно было отбивать охоту к проявлениям фамильярности. В результате в течение нескольких месяцев я смог свободно передвигаться среди прихожан, и никто не позволял себе взять меня под руку на благотворительном базаре или же коснуться своими пальцами моих пальцев, передавая мне во время вечерней трапезы потирную чашу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124