Но не в этом дело. Любые деньги можно истратить. Просто у мистера Лаудербаха не хватило жизни, чтобы издержать весь свой капитал.
— Но дивиденды должны быть пущены в оборот. А они не взяли ни пенни из этих денег. Получается, что они дали «Чейз Манхэттен» и «Америкэн экспресс» огромную ссуду!
Деньги, которые не крутятся, служат для Лестера источником огорчений. Уж его-то дети не теряют своих дивидендов. Их деньги крутятся как бешеные.
Лестер склонился над завещанием Эрнеста Лаудербаха.
— Значит, ни Мэри, ни двое других детей, Рэндольф и Герман, по этому завещанию ничего не получили?
— Нет, не получили. — Лестер имел право изучать это завещание, так как ему необходимо было установить право собственности миссис Лаудербах на все ее имущество. Мой отец когда-то составил пятую, и последнюю, редакцию завещания Эрнеста Лаудербаха, но акции в нем упоминались только как «ценные бумаги и другие финансовые средства, которыми я буду располагать на момент моей смерти». Ясно, что никто, включая и детей Лаудербаха, не был в курсе того, что лежало в сейфе в подвале их дома в Ойстер-Бей. Они ничего не знают об этом до сих пор, иначе я давно бы услышал об их пожеланиях от адвокатов.
— Где сейчас Герман и Рэндольф? — поинтересовался Лестер.
— Герман уехал в Вирджинию, а Рэндольф занимается бизнесом в Чикаго. А почему ты спрашиваешь?
— Мне хотелось бы получить в управление и их долю, когда они ее унаследуют. Поэтому и спрашиваю.
Лестер и я отлично понимали, что речь шла о возможности того, что Мэри, Рэндольф и Герман как раз не унаследуют эти ценные бумаги. Но я, прикинувшись простаком, сказал:
— Я рекомендую тебя им и скажу, что ты очень умело управлял бумагами их матери.
— Спасибо. Они, вероятно, знают об этом? — Лестер показал на пачки сертификатов.
Я пропустил его вопрос мимо ушей, а заодно и то, что имелось в виду под этим вопросом.
— Лестер, вот что я хочу сказать тебе относительно управления ценными бумагами. — Я старался говорить твердо, но вежливо. — Не следует вести на них рискованную игру для миссис Лаудербах. Они и сами по себе хороши. Оставь их так, как есть, и проследи только за тем, чтобы она вовремя получала свои прошлые и будущие дивиденды. Если ей понадобятся деньги, чтобы уплатить налоги на недвижимость, я сообщу тебе, и мы продадим часть акций дядюшке Сэму.
— Джон, ты же знаешь, я не собираюсь стричь купоны с чужих денег.
Лестер, надо честно признать, соблюдает брокерскую этику, иначе я вообще не стал бы иметь с ним дел. Но он занят таким делом, в котором искушения настолько велики, что доставили бы немало волнений и самому Иисусу Христу. Сейчас был как раз один из таких случаев: десять миллионов лежали перед ним на столе красного дерева. Я почти явственно различал маленького черта, притаившегося за левым плечом Лестера, и ангела на правом плече. Каждый из них что-то нашептывал ему на ухо. Я не хотел вмешиваться в их разговор, но все-таки высказал свое мнение:
— Не важно, кто знает об этих деньгах, не важно, кто в них нуждается, кому они положены. Не имеет также значения и то, что Агнес Лаудербах они, возможно, вообще не нужны.
Лестер пожал плечами и переключился на другую тему:
— Интересно, почему Лаудербахи расстались с имением, если они знали о своем огромном состоянии?
— Никто не желает иметь на своей шее дом из пятидесяти комнат и двести акров земли, Лестер. Даже если у людей есть деньги, они не любят бросать их на ветер. Вот тебе, предположим, сколько нужно ванных комнат?
Лестер пощелкал языком, затем спросил:
— А ты разве не купил бы Стенхоп Холл, если бы у тебя было десять миллионов?
— Ты хочешь сказать, пять миллионов, коллега?
Лестер скромно улыбнулся и исподтишка взглянул на меня, чтобы проверить, не дразню ли я его. Затем он опустил глаза и смерил взглядом гору сертификатов, разбросанных по столу.
— Разве ты не купил бы себе яхту и не отправился бы на ней в плавание? — не отставал он.
Я пожалел, что доверил свою мечту Лестеру. Мне не захотелось отвечать на его вопрос.
— Или представь себе, как вы с Сюзанной переселяетесь в большой дом. — В комнате повисла тишина. Лестер воображал, что он сделал бы с пятью миллионами долларов, а я, по всей вероятности, прикидывал, что сделал бы с десятью, так как я не собирался, взяв на себя грех и совершив преступление, делить то и другое с Лестером Ремсеном.
Я предположил, что Лестер из той породы людей, которые, будучи сами по себе кристально честными, любят иногда разыгрывать из себя негодяев и смотреть, какое это производит впечатление.
Лестер продолжал говорить таким тоном, как будто речь шла о какой-то ерунде:
— Все очень просто, Джон. Я посмотрел бумаги и убедился в этом. С такой суммы можно сделать большие деньги. Если все провернуть аккуратно, потом даже не придется уезжать из страны. Просто надо проследить, чтобы эти ценные бумаги не фигурировали в завещании старой леди после ее смерти.
Лестер развивал свою мысль, ни разу не употребив таких опасных слов, как «уклонение от уплаты федеральных налогов, похищение, мошенничество, подлог». Я слушал его больше из любопытства — я вовсе не нуждался в том, чтобы меня учили, как нарушать закон.
Не знаю сам, почему я честный человек. Вероятно, в этом есть заслуга моих родителей, которые всегда дорожили своей честью, как самой большой ценностью. Когда я рое, это было в пятидесятые годы, с алтаря неслись не слова о социальной несправедливости, а призывы любить своих ближних. Это были Десять заповедей и Золотое правило, и хотите верьте, хотите нет, но у молодежи формировались какие-то жизненные кредо. Мое кредо было: «Я каждый день буду стремиться к тому, чтобы больше давать, чем получать». Не знаю, откуда я это взял, но с такими принципами самое лучшее — это пойти в брокеры. Кстати, я старался жить по этому правилу лет до восемнадцати, может, чуть дольше.
Однако десятки миллионов людей моего поколения были воспитаны на тех же принципах, но некоторые из них стали ворами, а некоторые и кое-кем похуже. Так почему я честен? Что удерживает меня от соблазна забрать себе десять миллионов долларов и отправиться на пляжи Ипанемы, где бродят полуголые красавицы? Именно это хотел выяснить Лестер. Именно это хотел выяснить я.
Я посмотрел на стопки сертификатов, а Лестер прервал свою лекцию о том, как легко и безопасно можно похитить десять миллионов, чтобы сообщить мне:
— Никому нет дела, Джон. Все правила игры выброшены в мусорную корзину. Это не моя и не твоя вина. Это просто так есть, и с этим ничего не поделаешь. Мне смертельно надоело разыгрывать благородство, когда бьют ниже пояса, а судья в это время смотрит в сторону.
Я не отвечал.
До недавнего времени одной из причин моей честности было довольство собственной жизнью, я являлся частью социального механизма, и мое место меня совершенно устраивало. Но когда тебе надоел твой дом, почему бы не украсть семейный автомобиль и не уехать подальше? Я взглянул на Лестера, который теперь пытался убедить меня выразительным взглядом.
— Как ты сам однажды заметил, деньгами меня не прельстишь, — сказал я.
— Почему тебя не прельстишь деньгами?
Я посмотрел на него.
— Не знаю.
— Деньги сами по себе ничего не значат. Они не могут быть ни плохими, ни хорошими. Вспомни, у индейцев вместо них были раковины. Все зависит от того, что ты собираешься с ними делать.
— И как ты собираешься их доставать, — добавил я. Лестер пожал плечами. — Возможно, в данном случае мне просто неловко обманывать старую леди. Другое дело, если бы у меня был опытный противник. Найди мне такого, и мы вернемся к нашему разговору. — Я указал на стол. — Сертификаты я отправлю завтра в твой манхэттенский офис курьерской почтой.
Лестер выглядел и разочарованным, и ободрившимся одновременно. Он собрал со стола бумаги в свой портфель и поднялся.
— Ну... на что была бы похожа наша жизнь, если бы мы не могли иногда помечтать?
— О мечты, сладкие мечты...
— Я-то иногда мечтаю. Тебе тоже следовало бы этому поучиться.
— Не будь козлом, Лестер.
Лестер сразу пришел в чувство. Вероятно, я правильно употребил слово.
— Не забудь, что мне понадобятся карточки с образцами подписи миссис Лаудербах, — сухо заметил он.
— Я с ней увижусь завтра: она идет к кому-то в гости, по пути я ее и перехвачу.
Лестер протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями.
— Я признателен за то, что ты устроил для меня клиента. За мной ужин, — сказал Лестер.
— Ужин — это то, что надо.
Лестер распрощался, кинув взгляд на десять миллионов, лежащие на столе.
Я отнес сертификаты на первый этаж и запер их в сейф.
* * *
Остаток недели, которая, кстати, была Страстной неделей перед Пасхой, я провел так, как и предполагалось. В четверг вечером, то есть в Великий четверг, мы отправились на службу в церковь Святого Марка вместе с Аллардами, которые к тому моменту уже поправились. Преподобный мистер Хеннингс омыл ступни ног дюжине мужчин и женщин из нашего прихода. Этот обряд, если вы помните, восходит к евангельскому эпизоду, когда Христос омывает ступни своим ученикам. Он призван символизировать умаление великих перед простыми смертными. Я не считал, что мне пора мыть ноги, но Этель была другого мнения и поэтому пошла к алтарю вместе с толпой других мужчин и женщин, которые, видимо, заранее настроились на этот обряд, так как женщины были без колготок, а мужчины без носков. Я, конечно, не собираюсь подшучивать над своей верой, но этот обряд кажется мне чрезвычайно странным. К нему не часто прибегают, но, судя по всему, мистер Хеннингс получает от него большое удовольствие, и это мне кажется любопытным. В какой-нибудь из Великих четвергов я тоже отправлюсь к алтарю, чтобы преподобный мистер Хеннингс омыл мои ступни. Когда я сниму носки, окажется, что на каждом ногте у меня нарисована забавная рожица.
Итак, по окончании церковной службы Джордж и Этель пожаловали к нам в гости с чистыми ногами. Сюзанна, вероятно, сочла этот ужин Тайной вечерей, так как она не собиралась больше ничего готовить до самого понедельника.
Пятница была Великой пятницей. В последние годы я заметил, что жители нашей округи переняли европейский обычай не работать в этот день. Была закрыта даже фондовая биржа, не говоря уже о фирме «Перкинс, Перкинс, Саттер и Рейнольдс». Не знаю, о чем это свидетельствует, о пробуждении религиозного чувства или о желании людей иметь три выходных дня. Во всяком случае, я заранее объявил, что мой офис в Локаст-Вэлли будет в этот день закрыт. Я также обрадовал своих служащих и озадачил моих партнеров по Уолл-стриту, объявив, что офис в Локаст-Вэлли будет закрыт и в пасхальный понедельник, что тоже соответствует европейской традиции. Я старался не отстать от веяний времени.
Сюзанна и я в компании с Этель и Джорджем пошли в церковь на трехчасовую службу, которая знаменует то время, когда «небеса потемнели и земля содрогнулась» и Христос умер на кресте. Я вспоминаю одну Великую пятницу, когда я был еще мальчиком и вышел на паперть церкви Святого Марка. Был солнечный день, однако в одну минуту небеса на самом деле потемнели и раздался гром. Я помню, как я стоял, не смея оторвать глаз от неба и ожидая, когда содрогнется земля. Взрослые, стоявшие рядом, посмеивались надо мной, затем из церкви вышла моя мать и увела меня под своды храма. День, как я уже говорил, был самый обыкновенный, солнечный, по-моему, в сводках погоды и речи не было о дожде или грозе.
Церковь Святого Марка уже наполнилась прихожанами, одетыми в праздничные одежды. Преподобный мистер Хеннингс, великолепно выглядевший в своем пасхальном облачении, начал службу. На этот раз в его проповеди не было социальных инвектив, за что я и возблагодарил Бога. Хеннингс устраивает нам подобные передышки еще во время воскресных служб на Пасху и на Рождество, однако тогда его, бывает, уносит в рассуждения о материализме и коммерциализации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
— Но дивиденды должны быть пущены в оборот. А они не взяли ни пенни из этих денег. Получается, что они дали «Чейз Манхэттен» и «Америкэн экспресс» огромную ссуду!
Деньги, которые не крутятся, служат для Лестера источником огорчений. Уж его-то дети не теряют своих дивидендов. Их деньги крутятся как бешеные.
Лестер склонился над завещанием Эрнеста Лаудербаха.
— Значит, ни Мэри, ни двое других детей, Рэндольф и Герман, по этому завещанию ничего не получили?
— Нет, не получили. — Лестер имел право изучать это завещание, так как ему необходимо было установить право собственности миссис Лаудербах на все ее имущество. Мой отец когда-то составил пятую, и последнюю, редакцию завещания Эрнеста Лаудербаха, но акции в нем упоминались только как «ценные бумаги и другие финансовые средства, которыми я буду располагать на момент моей смерти». Ясно, что никто, включая и детей Лаудербаха, не был в курсе того, что лежало в сейфе в подвале их дома в Ойстер-Бей. Они ничего не знают об этом до сих пор, иначе я давно бы услышал об их пожеланиях от адвокатов.
— Где сейчас Герман и Рэндольф? — поинтересовался Лестер.
— Герман уехал в Вирджинию, а Рэндольф занимается бизнесом в Чикаго. А почему ты спрашиваешь?
— Мне хотелось бы получить в управление и их долю, когда они ее унаследуют. Поэтому и спрашиваю.
Лестер и я отлично понимали, что речь шла о возможности того, что Мэри, Рэндольф и Герман как раз не унаследуют эти ценные бумаги. Но я, прикинувшись простаком, сказал:
— Я рекомендую тебя им и скажу, что ты очень умело управлял бумагами их матери.
— Спасибо. Они, вероятно, знают об этом? — Лестер показал на пачки сертификатов.
Я пропустил его вопрос мимо ушей, а заодно и то, что имелось в виду под этим вопросом.
— Лестер, вот что я хочу сказать тебе относительно управления ценными бумагами. — Я старался говорить твердо, но вежливо. — Не следует вести на них рискованную игру для миссис Лаудербах. Они и сами по себе хороши. Оставь их так, как есть, и проследи только за тем, чтобы она вовремя получала свои прошлые и будущие дивиденды. Если ей понадобятся деньги, чтобы уплатить налоги на недвижимость, я сообщу тебе, и мы продадим часть акций дядюшке Сэму.
— Джон, ты же знаешь, я не собираюсь стричь купоны с чужих денег.
Лестер, надо честно признать, соблюдает брокерскую этику, иначе я вообще не стал бы иметь с ним дел. Но он занят таким делом, в котором искушения настолько велики, что доставили бы немало волнений и самому Иисусу Христу. Сейчас был как раз один из таких случаев: десять миллионов лежали перед ним на столе красного дерева. Я почти явственно различал маленького черта, притаившегося за левым плечом Лестера, и ангела на правом плече. Каждый из них что-то нашептывал ему на ухо. Я не хотел вмешиваться в их разговор, но все-таки высказал свое мнение:
— Не важно, кто знает об этих деньгах, не важно, кто в них нуждается, кому они положены. Не имеет также значения и то, что Агнес Лаудербах они, возможно, вообще не нужны.
Лестер пожал плечами и переключился на другую тему:
— Интересно, почему Лаудербахи расстались с имением, если они знали о своем огромном состоянии?
— Никто не желает иметь на своей шее дом из пятидесяти комнат и двести акров земли, Лестер. Даже если у людей есть деньги, они не любят бросать их на ветер. Вот тебе, предположим, сколько нужно ванных комнат?
Лестер пощелкал языком, затем спросил:
— А ты разве не купил бы Стенхоп Холл, если бы у тебя было десять миллионов?
— Ты хочешь сказать, пять миллионов, коллега?
Лестер скромно улыбнулся и исподтишка взглянул на меня, чтобы проверить, не дразню ли я его. Затем он опустил глаза и смерил взглядом гору сертификатов, разбросанных по столу.
— Разве ты не купил бы себе яхту и не отправился бы на ней в плавание? — не отставал он.
Я пожалел, что доверил свою мечту Лестеру. Мне не захотелось отвечать на его вопрос.
— Или представь себе, как вы с Сюзанной переселяетесь в большой дом. — В комнате повисла тишина. Лестер воображал, что он сделал бы с пятью миллионами долларов, а я, по всей вероятности, прикидывал, что сделал бы с десятью, так как я не собирался, взяв на себя грех и совершив преступление, делить то и другое с Лестером Ремсеном.
Я предположил, что Лестер из той породы людей, которые, будучи сами по себе кристально честными, любят иногда разыгрывать из себя негодяев и смотреть, какое это производит впечатление.
Лестер продолжал говорить таким тоном, как будто речь шла о какой-то ерунде:
— Все очень просто, Джон. Я посмотрел бумаги и убедился в этом. С такой суммы можно сделать большие деньги. Если все провернуть аккуратно, потом даже не придется уезжать из страны. Просто надо проследить, чтобы эти ценные бумаги не фигурировали в завещании старой леди после ее смерти.
Лестер развивал свою мысль, ни разу не употребив таких опасных слов, как «уклонение от уплаты федеральных налогов, похищение, мошенничество, подлог». Я слушал его больше из любопытства — я вовсе не нуждался в том, чтобы меня учили, как нарушать закон.
Не знаю сам, почему я честный человек. Вероятно, в этом есть заслуга моих родителей, которые всегда дорожили своей честью, как самой большой ценностью. Когда я рое, это было в пятидесятые годы, с алтаря неслись не слова о социальной несправедливости, а призывы любить своих ближних. Это были Десять заповедей и Золотое правило, и хотите верьте, хотите нет, но у молодежи формировались какие-то жизненные кредо. Мое кредо было: «Я каждый день буду стремиться к тому, чтобы больше давать, чем получать». Не знаю, откуда я это взял, но с такими принципами самое лучшее — это пойти в брокеры. Кстати, я старался жить по этому правилу лет до восемнадцати, может, чуть дольше.
Однако десятки миллионов людей моего поколения были воспитаны на тех же принципах, но некоторые из них стали ворами, а некоторые и кое-кем похуже. Так почему я честен? Что удерживает меня от соблазна забрать себе десять миллионов долларов и отправиться на пляжи Ипанемы, где бродят полуголые красавицы? Именно это хотел выяснить Лестер. Именно это хотел выяснить я.
Я посмотрел на стопки сертификатов, а Лестер прервал свою лекцию о том, как легко и безопасно можно похитить десять миллионов, чтобы сообщить мне:
— Никому нет дела, Джон. Все правила игры выброшены в мусорную корзину. Это не моя и не твоя вина. Это просто так есть, и с этим ничего не поделаешь. Мне смертельно надоело разыгрывать благородство, когда бьют ниже пояса, а судья в это время смотрит в сторону.
Я не отвечал.
До недавнего времени одной из причин моей честности было довольство собственной жизнью, я являлся частью социального механизма, и мое место меня совершенно устраивало. Но когда тебе надоел твой дом, почему бы не украсть семейный автомобиль и не уехать подальше? Я взглянул на Лестера, который теперь пытался убедить меня выразительным взглядом.
— Как ты сам однажды заметил, деньгами меня не прельстишь, — сказал я.
— Почему тебя не прельстишь деньгами?
Я посмотрел на него.
— Не знаю.
— Деньги сами по себе ничего не значат. Они не могут быть ни плохими, ни хорошими. Вспомни, у индейцев вместо них были раковины. Все зависит от того, что ты собираешься с ними делать.
— И как ты собираешься их доставать, — добавил я. Лестер пожал плечами. — Возможно, в данном случае мне просто неловко обманывать старую леди. Другое дело, если бы у меня был опытный противник. Найди мне такого, и мы вернемся к нашему разговору. — Я указал на стол. — Сертификаты я отправлю завтра в твой манхэттенский офис курьерской почтой.
Лестер выглядел и разочарованным, и ободрившимся одновременно. Он собрал со стола бумаги в свой портфель и поднялся.
— Ну... на что была бы похожа наша жизнь, если бы мы не могли иногда помечтать?
— О мечты, сладкие мечты...
— Я-то иногда мечтаю. Тебе тоже следовало бы этому поучиться.
— Не будь козлом, Лестер.
Лестер сразу пришел в чувство. Вероятно, я правильно употребил слово.
— Не забудь, что мне понадобятся карточки с образцами подписи миссис Лаудербах, — сухо заметил он.
— Я с ней увижусь завтра: она идет к кому-то в гости, по пути я ее и перехвачу.
Лестер протянул мне руку, мы обменялись рукопожатиями.
— Я признателен за то, что ты устроил для меня клиента. За мной ужин, — сказал Лестер.
— Ужин — это то, что надо.
Лестер распрощался, кинув взгляд на десять миллионов, лежащие на столе.
Я отнес сертификаты на первый этаж и запер их в сейф.
* * *
Остаток недели, которая, кстати, была Страстной неделей перед Пасхой, я провел так, как и предполагалось. В четверг вечером, то есть в Великий четверг, мы отправились на службу в церковь Святого Марка вместе с Аллардами, которые к тому моменту уже поправились. Преподобный мистер Хеннингс омыл ступни ног дюжине мужчин и женщин из нашего прихода. Этот обряд, если вы помните, восходит к евангельскому эпизоду, когда Христос омывает ступни своим ученикам. Он призван символизировать умаление великих перед простыми смертными. Я не считал, что мне пора мыть ноги, но Этель была другого мнения и поэтому пошла к алтарю вместе с толпой других мужчин и женщин, которые, видимо, заранее настроились на этот обряд, так как женщины были без колготок, а мужчины без носков. Я, конечно, не собираюсь подшучивать над своей верой, но этот обряд кажется мне чрезвычайно странным. К нему не часто прибегают, но, судя по всему, мистер Хеннингс получает от него большое удовольствие, и это мне кажется любопытным. В какой-нибудь из Великих четвергов я тоже отправлюсь к алтарю, чтобы преподобный мистер Хеннингс омыл мои ступни. Когда я сниму носки, окажется, что на каждом ногте у меня нарисована забавная рожица.
Итак, по окончании церковной службы Джордж и Этель пожаловали к нам в гости с чистыми ногами. Сюзанна, вероятно, сочла этот ужин Тайной вечерей, так как она не собиралась больше ничего готовить до самого понедельника.
Пятница была Великой пятницей. В последние годы я заметил, что жители нашей округи переняли европейский обычай не работать в этот день. Была закрыта даже фондовая биржа, не говоря уже о фирме «Перкинс, Перкинс, Саттер и Рейнольдс». Не знаю, о чем это свидетельствует, о пробуждении религиозного чувства или о желании людей иметь три выходных дня. Во всяком случае, я заранее объявил, что мой офис в Локаст-Вэлли будет в этот день закрыт. Я также обрадовал своих служащих и озадачил моих партнеров по Уолл-стриту, объявив, что офис в Локаст-Вэлли будет закрыт и в пасхальный понедельник, что тоже соответствует европейской традиции. Я старался не отстать от веяний времени.
Сюзанна и я в компании с Этель и Джорджем пошли в церковь на трехчасовую службу, которая знаменует то время, когда «небеса потемнели и земля содрогнулась» и Христос умер на кресте. Я вспоминаю одну Великую пятницу, когда я был еще мальчиком и вышел на паперть церкви Святого Марка. Был солнечный день, однако в одну минуту небеса на самом деле потемнели и раздался гром. Я помню, как я стоял, не смея оторвать глаз от неба и ожидая, когда содрогнется земля. Взрослые, стоявшие рядом, посмеивались надо мной, затем из церкви вышла моя мать и увела меня под своды храма. День, как я уже говорил, был самый обыкновенный, солнечный, по-моему, в сводках погоды и речи не было о дожде или грозе.
Церковь Святого Марка уже наполнилась прихожанами, одетыми в праздничные одежды. Преподобный мистер Хеннингс, великолепно выглядевший в своем пасхальном облачении, начал службу. На этот раз в его проповеди не было социальных инвектив, за что я и возблагодарил Бога. Хеннингс устраивает нам подобные передышки еще во время воскресных служб на Пасху и на Рождество, однако тогда его, бывает, уносит в рассуждения о материализме и коммерциализации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105