Незамеченным подобраться к нашему лагерю было трудно – с седловины долина Уч-Кадо просматривалась на несколько километров в обе стороны. Через полчаса к нам присоединился Бабек, клятвенно заверивший нас, что никого не видел, хотя облазил все окрестности.
После короткого совещания было решено поселить женщин в отдельной палатке, и в ней же устроить кухню и столовую. Поставив эту палатку первой, мы снесли в нее все наши припасы и посуду. Затем Сергей и Бабек занялись сооружением рядом с ней обеденного стола из сланцевых пластин. Наши дамы в это время чистили и жарили шампиньоны, в изобилии росшие вокруг лагеря. Кстати сказать, синяки у Натали совсем исчезли, и она стала весьма и весьма привлекательной или, как сказали бы на Западе – сексапильной мамзелью.
Они были такие разные с Лейлой. Всем своим видом Наташа говорила: “Я знаю – я нравлюсь мужчинам, и мужчины мне нравятся. Некоторые... И если мы с тобой сойдемся, то я с радостью сделаю все, что ты захочешь... Все... Мне нравится делать это...”
Лейла – совсем другая. “Ну, так получилось, что я хороша собой. Это приятно, не скрою, но это вовсе не моя заслуга... И меня смущают ваши плотоядные, раздевающие взгляды... Почему вы не видите, что я всецело, всею душой, принадлежу своему избраннику и почему вы не понимаете, что если мужчин много, значит, нет ни одного?”
После обеда неплохо почувствовавший себя Федя, выпил несколько кружек крепкого чая и вызвался ехать с Юрой на ишаках за спрятанными им много лет назад припасами и снаряжением. Через час они неожиданно вернулись – у Феди заболела грудь и голова, но штольню, в которой был склад, он успел показать. Прихватив с собой Сергея и Бабека, Юрка тут же ушел обратно.
За пару часов они проделали проход в обрушенную взрывом рассечку с захороненным барахлом и к вечеру, сделав две ходки, привезли его в лагерь.
Осмотр Фединых запасов нас порадовал. Консервы (банок тридцать “Завтрака туриста”, кильку в томатном соусе и еще что-то без этикеток, но густо смазанное солидолом) было решено считать сохранившимися. Все крупы заплесневели и поэтому были переведены в разряд фуража и немедленно скормлены ишакам. Мешок муки, как и мешок сахара, был в прекрасном состоянии – хоть пекарню открывай и бражку ставь. Четырехместные палатки наполовину сгнили, но после просушки могли сгодиться для подстилок. Из пяти шерстяных спальных мешков сохранились только два (те, которые были завернуты в полиэтилен). Две кирки, два лома, кувалда и несколько зубил были, естественно, в полном порядке. Более всего нас порадовали большие самоспасатели. С ними можно будет запросто ходить в забой сразу после отпалок. Скальный аммонит, капсюли, огнепроводный шнур и зажигательные стаканчики требовали, конечно, проверки. Бабеку я поручил сжечь один из пяти мотков ОШ (так сокращенно называют огнепроводный или бикфордов шнур). Он сгорел отменно и в положенное время (сантиметр в секунду), без прострелов – (мгновенного прогорания). Капсюли-детонаторы (КД) заложенные на хранение в водонепроницаемой шкатулке, обмазанной к тому же сверху солидолом, также хорошо сохранились и рвались в горном воздухе звонко и безотказно.
С взрывчаткой было на мой, в общем-то, дилетантский, взгляд сложнее. Это был патронированный скальный аммонит производства 88-го года в обычной провощенной красной бумажной оболочке. Со студенческой скамьи я знал, что лежалые ВВ (взрывчатые вещества) опасны – из них при длительном хранении выделяется легко детонирующий (даже от слабого удара) компонент. Я помнил, что такие выделения называются эксудатом, но как последний выглядит, не знал. Бабек, долгое время проработавший взрывником, на мой вопрос пожал плечами:
– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.
* * *
Здесь хотелось бы пояснить, что для нас, геологов, возня с взрывчаткой была всегда привлекательной игрой. С первой производственной практики каждый из нас непременно привозил красивые, ярко блестящие капсюли-детонаторы и мотки огнепроводного шнура. Напившись пьяными на заработанные в поле деньги, мы частенько сотрясали ночной город резкими, очень громкими взрывами капсюлей. Это было не опасно – лишь бы в руках не взорвался. В противном случае эта фитюлька размером чуть больше окурка начисто отрывала пальцы. Взрывчатку, правда, не привозили (по крайней мере, я не привозил) – боялись «органов». А вообще, сами по себе промышленные ВВ вовсе не опасны, и взорвать их можно лишь при помощи капсюля-детонатора (помню, в восьмом или девятом классе кто-то дал мне граммов пятьдесят аммонита в порошке и что только я с ним не делал! Жег, стучал молотком, ток даже пропускал, а он – хоть бы хны).
На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.
В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.
Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.
Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!
А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!
Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест.
Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!
А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...
После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.
Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.
И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:
– Вымой меня...
Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.
* * *
Утром, оставив Бабека с Лейлой хозяйствовать в лагере, мы ушли на штольни. На ишаках мы везли взрывчатку, чайные принадлежности и кое-что из еды. Сергей взял с собой пару пачек матерчатых пробных мешочков и небольших полиэтиленовых пакетов, найденных среди Фединых запасов. Шли мы около получаса и вот, наконец, мы стоим на узеньком врезе (или по-горняцки – промплощадке) перед обрушенным устьем штольни.
Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.
О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.
После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.
Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка за отпалкой, вгрызание в камень... Проходчики – крепкие, видавшие виды, шебутные и гордые... Обвалы, после которых собирают в ведра сочащиеся кровью останки нарушителей техники безопасности...
А как захватывает работа погрузмашины! Это забрызганное грязью страшное стальное животное, яростно мотая опущенной головой-ковшом, с грохотом и визгом наезжает по рельсам-времянкам на отбитую породу и, набив ею пасть, легко перебрасывает через себя в вагонетку!
А скачка к выходу по неосвещенной штольне на буфере последней вагонетки? Состав с грохотом мчится на огромной скорости, ветер бьет в лицо, вагонетки размашисто раскачиваются, время от времени из темени, из-за луча шахтерского фонаря, к голове твоей бросаются бревна крепления, соединительные коробки, трубопроводы. И надо от них увернуться, и не всегда это получается и тогда: “бум” и “та-та-та” – что-то все же сбивает с тебя каску, и она на фонарном кабеле весело скачет сзади по рельсам и шпалам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
После короткого совещания было решено поселить женщин в отдельной палатке, и в ней же устроить кухню и столовую. Поставив эту палатку первой, мы снесли в нее все наши припасы и посуду. Затем Сергей и Бабек занялись сооружением рядом с ней обеденного стола из сланцевых пластин. Наши дамы в это время чистили и жарили шампиньоны, в изобилии росшие вокруг лагеря. Кстати сказать, синяки у Натали совсем исчезли, и она стала весьма и весьма привлекательной или, как сказали бы на Западе – сексапильной мамзелью.
Они были такие разные с Лейлой. Всем своим видом Наташа говорила: “Я знаю – я нравлюсь мужчинам, и мужчины мне нравятся. Некоторые... И если мы с тобой сойдемся, то я с радостью сделаю все, что ты захочешь... Все... Мне нравится делать это...”
Лейла – совсем другая. “Ну, так получилось, что я хороша собой. Это приятно, не скрою, но это вовсе не моя заслуга... И меня смущают ваши плотоядные, раздевающие взгляды... Почему вы не видите, что я всецело, всею душой, принадлежу своему избраннику и почему вы не понимаете, что если мужчин много, значит, нет ни одного?”
После обеда неплохо почувствовавший себя Федя, выпил несколько кружек крепкого чая и вызвался ехать с Юрой на ишаках за спрятанными им много лет назад припасами и снаряжением. Через час они неожиданно вернулись – у Феди заболела грудь и голова, но штольню, в которой был склад, он успел показать. Прихватив с собой Сергея и Бабека, Юрка тут же ушел обратно.
За пару часов они проделали проход в обрушенную взрывом рассечку с захороненным барахлом и к вечеру, сделав две ходки, привезли его в лагерь.
Осмотр Фединых запасов нас порадовал. Консервы (банок тридцать “Завтрака туриста”, кильку в томатном соусе и еще что-то без этикеток, но густо смазанное солидолом) было решено считать сохранившимися. Все крупы заплесневели и поэтому были переведены в разряд фуража и немедленно скормлены ишакам. Мешок муки, как и мешок сахара, был в прекрасном состоянии – хоть пекарню открывай и бражку ставь. Четырехместные палатки наполовину сгнили, но после просушки могли сгодиться для подстилок. Из пяти шерстяных спальных мешков сохранились только два (те, которые были завернуты в полиэтилен). Две кирки, два лома, кувалда и несколько зубил были, естественно, в полном порядке. Более всего нас порадовали большие самоспасатели. С ними можно будет запросто ходить в забой сразу после отпалок. Скальный аммонит, капсюли, огнепроводный шнур и зажигательные стаканчики требовали, конечно, проверки. Бабеку я поручил сжечь один из пяти мотков ОШ (так сокращенно называют огнепроводный или бикфордов шнур). Он сгорел отменно и в положенное время (сантиметр в секунду), без прострелов – (мгновенного прогорания). Капсюли-детонаторы (КД) заложенные на хранение в водонепроницаемой шкатулке, обмазанной к тому же сверху солидолом, также хорошо сохранились и рвались в горном воздухе звонко и безотказно.
С взрывчаткой было на мой, в общем-то, дилетантский, взгляд сложнее. Это был патронированный скальный аммонит производства 88-го года в обычной провощенной красной бумажной оболочке. Со студенческой скамьи я знал, что лежалые ВВ (взрывчатые вещества) опасны – из них при длительном хранении выделяется легко детонирующий (даже от слабого удара) компонент. Я помнил, что такие выделения называются эксудатом, но как последний выглядит, не знал. Бабек, долгое время проработавший взрывником, на мой вопрос пожал плечами:
– Не знаю, не видал. Я, наверно, сто тонн взрывчатка взрывал, но все время свежий был, откуда старый? Не бойся, Евгений! Если не взорвался, когда сюда везли, то сам не взорвется уже.
* * *
Здесь хотелось бы пояснить, что для нас, геологов, возня с взрывчаткой была всегда привлекательной игрой. С первой производственной практики каждый из нас непременно привозил красивые, ярко блестящие капсюли-детонаторы и мотки огнепроводного шнура. Напившись пьяными на заработанные в поле деньги, мы частенько сотрясали ночной город резкими, очень громкими взрывами капсюлей. Это было не опасно – лишь бы в руках не взорвался. В противном случае эта фитюлька размером чуть больше окурка начисто отрывала пальцы. Взрывчатку, правда, не привозили (по крайней мере, я не привозил) – боялись «органов». А вообще, сами по себе промышленные ВВ вовсе не опасны, и взорвать их можно лишь при помощи капсюля-детонатора (помню, в восьмом или девятом классе кто-то дал мне граммов пятьдесят аммонита в порошке и что только я с ним не делал! Жег, стучал молотком, ток даже пропускал, а он – хоть бы хны).
На полевых работах ВВ были частью нашего быта – мы ломали с их помощью арчу на дрова, канавщики бросали красные палочки патронов аммонита в костер вместо дров – половины килограмма хватало, чтобы вскипятить чайник на пятерых, чабаны крали его для лечения зачервивевших баранов.
В какой мере нам пригодятся припасенные Федей взрывные материалы, мы не знали. A если золото сидит в монолитной кварцевой жиле, от которой зубило со звоном отскакивает? Долбить ее со скоростью десять сантиметров за три часа? А рвать породу без шпуров – дохлый номер! Выбьешь в забое небольшое округлое углубление – и все! Можно, правда, негабариты при разборке завалов дробить накладными зарядами. Короче, была бы взрывчатка, а что взрывать – всегда найдется.
Закончили с разборкой вещей мы уже в сумерках. Поужинали оставшимися с обеда жареными грибами и, в опытных целях, Федиными консервами. “Завтрак туриста” как был гадостью пять лет назад, так и остался. Сгущенка потемнела малость, но была вполне сносной. Тушенка тоже.
Вообще, геологи и другой бродячий люд непривередлив к еде. В поле нам приходилось питаться чем угодно, вплоть до галок и ворон, не говоря уж о змеях, лягушках и головастиках. Впрочем, последние, жаренные на растительном масле, представляют собой восхитительный или, по крайней мере, привлекательный деликатес, с треском поедаемый даже самыми брезгливыми гурманами. А лошади? Наши скакуны-доходяги с экспедиционной конебазы? Если верный соратник-трудяга безвременно, после непродолжительной болезни или летальной травмы, покидал юдоль земную, то на несколько дней все маршруты отменялись, и весь личный состав партии, засучив рукава, весело приступал к изготовлению бесчисленного количества пельменей и котлет!
А наши поварихи! Особенно на разведках, где одной женщине приходилось три раза в день кормить горячей пищей сотню голодных рабочих... О них ходят легенды. К примеру, о Галине Францевне, кормившей сорок проходчиков домашними пельменями, котлетами, блинами и пирожками из ливера, причем последних каждому доставалось по десять штук! Четыреста невероятно вкусных пирожков каждое воскресение и четыреста блинов с дырочками каждую субботу!
Но чаще попадались другие поварихи... В памяти они ассоциируют с небрежно вымытыми ложками и мисками, сплошь покрытыми отчетливыми темно-серыми отпечатками пальцев, варевом неизвестного происхождения, матом-перематом, обычной парой таблеток фталазола или энтеросептола на ночь после еды, чтобы выспаться, и невообразимой ценой за крест.
Конечно, полевые особенности, накладывает свой глубокий отпечаток на отношение к еде. Вот я, например, не могу терпеть гречку – однажды ее одну пришлось есть на протяжении целого месяца. И до сих пор еще помню, как в ноябре 1976 года, приехав в отгул после двух месяцев потребления исключительно говяжьей тушенки, я обнаружил на праздничном домашнем столе обложенную зеленью тушеную телятину!
А чай с дымком? Волосы встают дыбом, когда бывалый турист, неведомо как затесавшийся в полевые ряды, засыпав в котелок непередаваемо ароматную индийскую или даже цейлонскую заварку (трепетную мечту каждого геолога, измученного грузинским веником второго сорта), затем, с торжествующим видом непревзойденного знатока, опускает туда дымящуюся головешку...
После ужина мы посидели немного у костра, и пошли спать. Впервые за долгое время со мной рядом не было Лейлы. Из соседней палатки был слышен ее звонкий голос – она на ломаном русском рассказывала Наташе что-то об Иране и обо мне.
Ночью мне приснился сон: я, зажатый со всех сторон холодным камнем, торчу в древняке. Я пытаюсь вырваться, но тщетно. И потом обнаруживается, что это не камень вокруг, а Фатима с Фаридой и еще кто-то душат меня бесчисленными черными руками. Потом они исчезли. И на другом конце Вселенной появилась Лейла. Между нами были миллиарды километров, но это было не расстояние. Мы с ней говорили, но не словами. В моей душе теплилась ее улыбка. А моя – жила в ее сердце. И мы знали, как это получилось.
И смена кадра: где-то далеко лежит в саване бледная, как смерть Лейла. Я прохожу к ней сквозь Фатиму, беру на руки... Она, мертвая, открывает глаза, целует меня и говорит:
– Вымой меня...
Я проснулся в холодном поту и долго не мог заснуть.
* * *
Утром, оставив Бабека с Лейлой хозяйствовать в лагере, мы ушли на штольни. На ишаках мы везли взрывчатку, чайные принадлежности и кое-что из еды. Сергей взял с собой пару пачек матерчатых пробных мешочков и небольших полиэтиленовых пакетов, найденных среди Фединых запасов. Шли мы около получаса и вот, наконец, мы стоим на узеньком врезе (или по-горняцки – промплощадке) перед обрушенным устьем штольни.
Короткая, метров сорок с небольшим и узкая, метр тридцать на метр шестьдесят, эта штольня проходилась ручным способом, то есть шпуры пробивались молотобойцами с помощью кувалды и зубила.
О силе молотобойцев тех лет до сих пор ходят легенды. Маленький и щупленький подручный после каждого удара поворачивал зубило или, вернее, бур на 90 градусов. А молотобоец (вовсе не гигант – в ручной штольне большой человек не поместился бы), жилистый, невозмутимый, стоя на коленях, бил со скоростью тридцать ударов в минуту. Устав, он менялся с напарником рабочими инструментами, однако работа отнюдь не замедлялась – эти вздувающие кожу плеч маленькие, сухие мускулы и у подручного были стальными.
После отпалки порода нагружалась в вагонетки и по рельсам вручную выталкивалась к отвалу. Все это совершалось в тусклом свету карбидных ламп и без принудительной вентиляции... Двадцатью годами позже, на Кумархе, мы проходили горные выработки уже с помощью всяческой современной техники – перфораторов, погрузмашин, электровозов и мощных вентиляторов. И длина у них была больше километра, а сечение – 6,4 квадратных метра, т.е. в три раза больше, чем здесь на Уч-Кадо.
Вообще, проходка – это интересная штука! Все в ней впечатляет – медленное, метр за метром, отпалка за отпалкой, вгрызание в камень... Проходчики – крепкие, видавшие виды, шебутные и гордые... Обвалы, после которых собирают в ведра сочащиеся кровью останки нарушителей техники безопасности...
А как захватывает работа погрузмашины! Это забрызганное грязью страшное стальное животное, яростно мотая опущенной головой-ковшом, с грохотом и визгом наезжает по рельсам-времянкам на отбитую породу и, набив ею пасть, легко перебрасывает через себя в вагонетку!
А скачка к выходу по неосвещенной штольне на буфере последней вагонетки? Состав с грохотом мчится на огромной скорости, ветер бьет в лицо, вагонетки размашисто раскачиваются, время от времени из темени, из-за луча шахтерского фонаря, к голове твоей бросаются бревна крепления, соединительные коробки, трубопроводы. И надо от них увернуться, и не всегда это получается и тогда: “бум” и “та-та-та” – что-то все же сбивает с тебя каску, и она на фонарном кабеле весело скачет сзади по рельсам и шпалам!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57