А в виде галлюцинации он будет весьма кстати. Будет с кем поговорить.
– Да, это я, – явно улыбаясь, ответил мой бывший напарник. С Фархадом. Напугал ты нас. Приоткрыли яму, а тебя нет... Дыра одна в полу. Сначала думали, что ушел ты. Но стон услышали... Здесь, оказывается, еще. А к нам вчера анализы пришли из ереванской лаборатории. В одной пробе из этого древняка золота полтора грамма на тонну. И меди почти два процента. А ты не глубоко зарылся? Слышишь меня?
– Слышу... Так вы заодно с ними?
– Заодно, не заодно... Какая тебе разница?
– Да так, интересно. И надо же как-то поддерживать нашу светскую беседу... – сказал я и попытался пожать плечами. Невозможность совершения этого спонтанного движения вернуло меня в мою ограниченную камнем действительность, и на минуту я замолк.
– Ты говори, говори, – попросил Удавкин, что-то отбивая молотком.
– А когда вы здесь... в этой яме моей, успели побывать?
– Да еще в прошлом году хозяева меня привозили. Когда приезжал в Захедан по контрактным делам... Сейчас надо еще проб добрать. Боюсь, как бы не повредить тебя... Свалю камень ненароком, а ты с мнительностью своей подумаешь что-нибудь гадкое.
– Ничего, ничего! Мне ничего... не повредит... Валяйте, бросайте! Сочту за честь...
– Да нет уж, я постараюсь осторожно. Вот сейчас только дверь эту уберем. Мы же ее только отодвинули. Ух, ты! Сколько ты здесь нарыл! Спасибо! А я думал, мне здесь придется покопаться. А ты уже все подготовил, только выбирай! Молодец! Похоже, ты застрял там?
– Ага! Намертво! Ни вверх, ни вниз... Подъемным краном не вытащишь...
– А далеко ты там?
– В пяти-шести... метрах...
– Не холодно тебе?
– Холодно...
– А ты не пробовал вылезти? – с заметной тревогой спросил он. – Поизвиваться? Подергаться?
– Пробовал... Но еще лучше застрял...
– Ну, тогда ничего! Не уйдешь, значит, по-английски, не прощаясь. Не оставишь старика одного с этим турком...
– Не уйду...
– Хм... Так, значит, говоришь, не помочь тебе ничем? Жаль! Было бы лучше, если бы я мог тебе помочь...
– Чтобы... Чтобы я молил вас о помощи? Плакал... уговаривал... льстил?
– Вот так вот ты всегда. В жизни все, как в растворе, а ты кристаллизуешь... Да, вот еще что, Евгений... – продолжил он, прошуршав с минуту листами полевой книжки. – Хочу тебе посоветовать... Помочь, так сказать... Ты же философию любишь. “Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь!” Вот и вообрази себя Заратустрой в пещере, легче будет. И про жизнь свою непутевую думай... Вслух. Короче, сочини проповедь. Или пространное кредо. Все нам веселее будет образцы и пробы оформлять и описывать. Да и тебе полезно будет – поймешь, почему сюда, в эту яму попал... А я тебя, ха-ха, буду Black Заратустрой называть!
Сергей Егорович, почувствовав, что достает меня, довольно засмеялся и по-английски отдавал распоряжения Фархаду, спустившемуся в яму. Любое его резкое движение могло немедленно прекратить мое существование.
Осознав это, я потерял самообладание, задергался, стал кричать и извиваться. К вящему своему, впрочем, удивлению, удивлению, разинувшему рот за десятыми кулисами сознания: как же, столько молить о смерти, а когда она приблизилась и пытается достать твое горло холодными пинцетами костлявых пальцев, ты, оказывается, еще не готов, и алчешь отсрочки...
“Господи, обидно-то как. Всю жизнь вылезал, вылезал, вылезши, лежал на солнышке, пока... опять не попадал куда-нибудь. А может, в самом деле, изобразить из себя Заратустру... в пещере? Из этих, ведь, он краев. Как там у Ницше? “Мы достаточно слышали об этом канатном плясуне! Покажи нам его!” Проповедь придумать? И проповедовать самому себе... Да, самое время стать святым. Давно ведь мечтал... Здесь это легко – безлюдно, нет соблазнов. Ничего не осталось – даже тела не чувствую. Там – это невозможно. Там – жизнь... И на все любви не хватает... Начну, пожалуй, с чего-нибудь актуального.
...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь, гнев и гордыня – пыль и сор, они закрывают солнце...”
– Ты помедленнее, Евгений! И погромче, – прервал меня глухой голос Удавкина. – Глуховат я стал, не все слова различаю. Ты с выражением говори.
– Сбили... вы меня! Тоже мне, массовик-затейник... А что, Фархад с вами?
– Со мной! И, знаешь, рад, посмеивается от радости. Загонял ты его. В обиде он. За то, что Рафсанду сказал, что не геолог он.
В самом деле, я говорил нашему иранскому шефу, что Фархад компьютерщик хороший, прекрасный даже, а геолог – никудышный. Не было у этого высокого, худого, улыбчивого иранца азербайджанского происхождения таких нужных в геологии страсти, азарта. Не загорался он.
А ведь любые геологические поиски – это детектив, остросюжетный детектив. Твой извечный соперник спрятался, лег на дно, схоронился глубоко в недрах земных. Или высоко в скалах под ползучими ледниками. Но разбросал повсюду вещественные доказательства, не мог не разбросать. И тебе надо их найти, собрать воедино, послать на анализы и, получив их, вынести приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!
А Фархад не мог... Он исполнял обязанности, работал от и до. Однажды в маршруте и вовсе убежал. Орал час, голос сорвал, искал его. Из-за чего? Смешно сказать. К точке одной не подъехать было, пошли пешком, набрали камней килограммов тридцать. И надо было еще пару километров идти за последней пудовой пробой... И тут он мне заявляет:
– Я – не осел, а петрограф с университетским образованием.
Я пожал плечами и, сказав, что ничего не имею против его образования и вполне согласен с заявлением насчет видовой принадлежности, поперся один. Пришел через час с тридцатью килограммами в вещмешке и еще двадцатью в штормовке волоком (место интересным оказалось). Он же, увидев издалека, с сопочки, такую самоотверженность и явно бытовой героизм, убежал от стыда в горы.
И в других маршрутах Фархада больше интересовала безопасность от лихих ночных людей, чем прослеживание рудной зоны от начала до самого конца... Слабак, что и говорить... Городская конфетка. Халва мучная.
– Эй-эй! Ты чего? – не выдержав паузы, заволновался Удавкин. – Ты чего молчишь? Не умер?
“...Не спеши, послезавтра – смерть.
...Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: братьям-близнецам не жить друг без друга.
Обида глупа как обидчик.
Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет сущий день на фальшивые монеты небытия. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на тьму своей души.
Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра ее преддверие.
Живи сегодня и здесь. И жизнь станет бесконечной...”
А у меня – бесконечно умирание... Скорее бы сдохнуть!
...А когда я умирал в последний раз? Кажется, в больнице... От перитонита... В поле как-то раз аппендикс разбушевался, а уехать нельзя – новые буровые ставили, без меня не обошлись бы. Пришлось выпить стакан водки с солью. Через день смог ходить, от сорока двухградусной температуры и следа не осталось.
Через год опять то же самое – и уехать нельзя, и умереть нельзя. Партия не велит. Гиссарская, геологоразведочная. Но у нас с собою было. Тем более соль. Снова вылез.
...В третий раз чуть не умер... Вернее, почти умер. Приступ случился в городе. Упал в лихорадке, за пару часов похудел на четыре килограмма. Шептал матери:
– Водки, водки купи...
А она:
– Алкоголик несчастный! Ты даже в бреду водку алчешь!
И вызвала скорую помощь. Приехали очкарики, добрые такие, ласковые предупредительные... Спрашивают, чем болею. Почти им доказал, что аппендицитом острым в третий раз, но тут отец встрял... Стал им объяснять, что сын Валентин у меня только что от Боткина слег. Ну, люди в белых халатах сразу же головами закивали и в палату желтушечную отвезли. В Институт тропических болезней.
Смотрю я там вокруг, как зачумленный на празднике жизни, и сам себе удивляюсь. Все соседи – люди, как люди... Таблетки глотают с энтузиазмом, телевизор смотрят, в шахматы играют, а у меня 44 градуса с практически полной отключкой органов чувств. И они все желтые, как полагается, а я – как полотно белый, если не прозрачный.
Слава богу, на второй день зашел случайно какой-то старичок, врачишка списанный, дома ему, видите ли, не сиделось... Злой весь, психованный. Слюной брызгал, линзы толстенные, еле видит. Согнулся над моим практически трупом, всмотрелся и говорит врачу лечащему: “Везите-ка этого в морг. Мимо операционной. Если до нее не помрет, сворачивайте. Перитонит у него обширный. Интоксикация. А желтуха – это надо было догадаться!
Вот, черт, сколько себя помню, все несчастья мне приносили добренькие люди. А со злыми обходился как-то...
Что там у нас с проповедью? Надо бы что-то о жизни и смерти сочинить...
...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он – в никуда и, следовательно, бесконечен...”
– Ну, слава Богу! – опять прорвался в мозг голос Сергея Егоровича. – Тебя, Евгений, полчаса почти не было. Фархад мне уже на небо пальцем показывал. А “чтобы иметь, надо терять” – это ты загнул. А “чтобы жить, надо умирать” – просто здорово. Ты, наверное, рассматриваешь это фразу как руководство к действию?
– И чем вы только недовольны, Серей Егорович? Все так классно для вас складывается...
– Да нет... Не все складывается. Мучаешься ты как-то не так. Я, что ли, тебе мешаю? Когда мы подошли к этой твоей могиле, ты так естественно стонал. Потом кричал, как резаный. В кино такого не услышишь. А сейчас – из рук вон плохо...
– Привыкаю... А хорошо, что вы не курите... Если бы вы... сейчас... закурили, я бы умер... от тоски... и печали...
– Так в чем же дело? Давай, подымим. Мы же, Евгений, на твоей машине приехали. С Ахмедом. В бардачке до сих пор твой голубой “Кент суперлайт” за полтора тумана лежит.
И, обратившись к напарнику, произнес ласковым голосом:
– Фархад, голубчик, принеси, пожалуйста, сигареты. И, смотри, зажигалку не забудь...
Когда мой бывший коллектор вернулся, Сергей Егорович, часто покашливая от дыма, стал прикуривать сигареты одну за другой и бросать их в отверстие на дне ямы. Несколько из них упали мне в ладони, другие провалились в щели между торсом и камнем и там застряли. Небольшого тока воздуха хватало, чтобы табак тлел и догорал до конца. Приятное жжение щекотало тело, уставшее от однообразной боли, сладковатый дым сигареты входил в легкие забытым удовольствием. Я представил себя лежащим после плотного обеда... На теплом песке в тени “Лендровера”. Я затягиваюсь... Медленно... Глубоко... И сосуды головы сужаются, сужаются... в тонюсенькие проволочки... И мозг пронизывается ими...
– Ну что, покурил? – спросил Удавкин, громко откашливаясь и тем возвращая меня к жизни.
– Слушай... Егорыч! И чем... я тебя... так достал? Ты измываешься, как будто... яйцо я тебе оторвал. Хотя... фиг... тебе что оторвешь. Отбить только можно. Ты же каменный. И вообще, хватит! Надоело! Я умер...
“...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и не к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но песчинки, секунда за секундой, одна за другой, замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще сопротивляющийся мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты уже каменный идол и лишь иногда твои не вполне остекленевшие глаза сочатся тоской о несбывшемся, тоской, не умеющей умирать...”
Острая боль ударила в желудок. “Похоже, мне захотелось есть, – с усмешкой подумал я. – О, господи! Сидеть в такой заднице и хотеть есть, голод испытывать...
Здешняя пища...
Рис с гранеными зернами граната.
Люля-кебаб.
Листы сухого лаваша.
Котлеты из петрушки.
Никак не сравнить со Средней Азией...
Там – красавец-плов с барбарисом и виноградными усиками...
Айвой.
Самбуса... Горячая, сочная, Внутри – пахучее мясо, маленькие кусочки прозрачного жира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Да, это я, – явно улыбаясь, ответил мой бывший напарник. С Фархадом. Напугал ты нас. Приоткрыли яму, а тебя нет... Дыра одна в полу. Сначала думали, что ушел ты. Но стон услышали... Здесь, оказывается, еще. А к нам вчера анализы пришли из ереванской лаборатории. В одной пробе из этого древняка золота полтора грамма на тонну. И меди почти два процента. А ты не глубоко зарылся? Слышишь меня?
– Слышу... Так вы заодно с ними?
– Заодно, не заодно... Какая тебе разница?
– Да так, интересно. И надо же как-то поддерживать нашу светскую беседу... – сказал я и попытался пожать плечами. Невозможность совершения этого спонтанного движения вернуло меня в мою ограниченную камнем действительность, и на минуту я замолк.
– Ты говори, говори, – попросил Удавкин, что-то отбивая молотком.
– А когда вы здесь... в этой яме моей, успели побывать?
– Да еще в прошлом году хозяева меня привозили. Когда приезжал в Захедан по контрактным делам... Сейчас надо еще проб добрать. Боюсь, как бы не повредить тебя... Свалю камень ненароком, а ты с мнительностью своей подумаешь что-нибудь гадкое.
– Ничего, ничего! Мне ничего... не повредит... Валяйте, бросайте! Сочту за честь...
– Да нет уж, я постараюсь осторожно. Вот сейчас только дверь эту уберем. Мы же ее только отодвинули. Ух, ты! Сколько ты здесь нарыл! Спасибо! А я думал, мне здесь придется покопаться. А ты уже все подготовил, только выбирай! Молодец! Похоже, ты застрял там?
– Ага! Намертво! Ни вверх, ни вниз... Подъемным краном не вытащишь...
– А далеко ты там?
– В пяти-шести... метрах...
– Не холодно тебе?
– Холодно...
– А ты не пробовал вылезти? – с заметной тревогой спросил он. – Поизвиваться? Подергаться?
– Пробовал... Но еще лучше застрял...
– Ну, тогда ничего! Не уйдешь, значит, по-английски, не прощаясь. Не оставишь старика одного с этим турком...
– Не уйду...
– Хм... Так, значит, говоришь, не помочь тебе ничем? Жаль! Было бы лучше, если бы я мог тебе помочь...
– Чтобы... Чтобы я молил вас о помощи? Плакал... уговаривал... льстил?
– Вот так вот ты всегда. В жизни все, как в растворе, а ты кристаллизуешь... Да, вот еще что, Евгений... – продолжил он, прошуршав с минуту листами полевой книжки. – Хочу тебе посоветовать... Помочь, так сказать... Ты же философию любишь. “Ты можешь заснуть, и сном твоим станет простая жизнь!” Вот и вообрази себя Заратустрой в пещере, легче будет. И про жизнь свою непутевую думай... Вслух. Короче, сочини проповедь. Или пространное кредо. Все нам веселее будет образцы и пробы оформлять и описывать. Да и тебе полезно будет – поймешь, почему сюда, в эту яму попал... А я тебя, ха-ха, буду Black Заратустрой называть!
Сергей Егорович, почувствовав, что достает меня, довольно засмеялся и по-английски отдавал распоряжения Фархаду, спустившемуся в яму. Любое его резкое движение могло немедленно прекратить мое существование.
Осознав это, я потерял самообладание, задергался, стал кричать и извиваться. К вящему своему, впрочем, удивлению, удивлению, разинувшему рот за десятыми кулисами сознания: как же, столько молить о смерти, а когда она приблизилась и пытается достать твое горло холодными пинцетами костлявых пальцев, ты, оказывается, еще не готов, и алчешь отсрочки...
“Господи, обидно-то как. Всю жизнь вылезал, вылезал, вылезши, лежал на солнышке, пока... опять не попадал куда-нибудь. А может, в самом деле, изобразить из себя Заратустру... в пещере? Из этих, ведь, он краев. Как там у Ницше? “Мы достаточно слышали об этом канатном плясуне! Покажи нам его!” Проповедь придумать? И проповедовать самому себе... Да, самое время стать святым. Давно ведь мечтал... Здесь это легко – безлюдно, нет соблазнов. Ничего не осталось – даже тела не чувствую. Там – это невозможно. Там – жизнь... И на все любви не хватает... Начну, пожалуй, с чего-нибудь актуального.
...Не бойся боли души и тела. Боль – свидетельница бытия... Очисти душу – зависть и злоба сминают день и отравляют ночь, гнев и гордыня – пыль и сор, они закрывают солнце...”
– Ты помедленнее, Евгений! И погромче, – прервал меня глухой голос Удавкина. – Глуховат я стал, не все слова различаю. Ты с выражением говори.
– Сбили... вы меня! Тоже мне, массовик-затейник... А что, Фархад с вами?
– Со мной! И, знаешь, рад, посмеивается от радости. Загонял ты его. В обиде он. За то, что Рафсанду сказал, что не геолог он.
В самом деле, я говорил нашему иранскому шефу, что Фархад компьютерщик хороший, прекрасный даже, а геолог – никудышный. Не было у этого высокого, худого, улыбчивого иранца азербайджанского происхождения таких нужных в геологии страсти, азарта. Не загорался он.
А ведь любые геологические поиски – это детектив, остросюжетный детектив. Твой извечный соперник спрятался, лег на дно, схоронился глубоко в недрах земных. Или высоко в скалах под ползучими ледниками. Но разбросал повсюду вещественные доказательства, не мог не разбросать. И тебе надо их найти, собрать воедино, послать на анализы и, получив их, вынести приговор. И привести его в исполнение ножами бульдозеров, стилетами буровых скважин, скальпелями шахт и штолен!
А Фархад не мог... Он исполнял обязанности, работал от и до. Однажды в маршруте и вовсе убежал. Орал час, голос сорвал, искал его. Из-за чего? Смешно сказать. К точке одной не подъехать было, пошли пешком, набрали камней килограммов тридцать. И надо было еще пару километров идти за последней пудовой пробой... И тут он мне заявляет:
– Я – не осел, а петрограф с университетским образованием.
Я пожал плечами и, сказав, что ничего не имею против его образования и вполне согласен с заявлением насчет видовой принадлежности, поперся один. Пришел через час с тридцатью килограммами в вещмешке и еще двадцатью в штормовке волоком (место интересным оказалось). Он же, увидев издалека, с сопочки, такую самоотверженность и явно бытовой героизм, убежал от стыда в горы.
И в других маршрутах Фархада больше интересовала безопасность от лихих ночных людей, чем прослеживание рудной зоны от начала до самого конца... Слабак, что и говорить... Городская конфетка. Халва мучная.
– Эй-эй! Ты чего? – не выдержав паузы, заволновался Удавкин. – Ты чего молчишь? Не умер?
“...Не спеши, послезавтра – смерть.
...Улыбнись правдолюбцу и помири его с лжецом: братьям-близнецам не жить друг без друга.
Обида глупа как обидчик.
Улыбнись скупому – он боится умереть бедным и меняет сущий день на фальшивые монеты небытия. Улыбнись подлому – он меняет свет дня на тьму своей души.
Улыбнись им и себе в них и отведи глаза на мир. Послезавтра смерть, а завтра ее преддверие.
Живи сегодня и здесь. И жизнь станет бесконечной...”
А у меня – бесконечно умирание... Скорее бы сдохнуть!
...А когда я умирал в последний раз? Кажется, в больнице... От перитонита... В поле как-то раз аппендикс разбушевался, а уехать нельзя – новые буровые ставили, без меня не обошлись бы. Пришлось выпить стакан водки с солью. Через день смог ходить, от сорока двухградусной температуры и следа не осталось.
Через год опять то же самое – и уехать нельзя, и умереть нельзя. Партия не велит. Гиссарская, геологоразведочная. Но у нас с собою было. Тем более соль. Снова вылез.
...В третий раз чуть не умер... Вернее, почти умер. Приступ случился в городе. Упал в лихорадке, за пару часов похудел на четыре килограмма. Шептал матери:
– Водки, водки купи...
А она:
– Алкоголик несчастный! Ты даже в бреду водку алчешь!
И вызвала скорую помощь. Приехали очкарики, добрые такие, ласковые предупредительные... Спрашивают, чем болею. Почти им доказал, что аппендицитом острым в третий раз, но тут отец встрял... Стал им объяснять, что сын Валентин у меня только что от Боткина слег. Ну, люди в белых халатах сразу же головами закивали и в палату желтушечную отвезли. В Институт тропических болезней.
Смотрю я там вокруг, как зачумленный на празднике жизни, и сам себе удивляюсь. Все соседи – люди, как люди... Таблетки глотают с энтузиазмом, телевизор смотрят, в шахматы играют, а у меня 44 градуса с практически полной отключкой органов чувств. И они все желтые, как полагается, а я – как полотно белый, если не прозрачный.
Слава богу, на второй день зашел случайно какой-то старичок, врачишка списанный, дома ему, видите ли, не сиделось... Злой весь, психованный. Слюной брызгал, линзы толстенные, еле видит. Согнулся над моим практически трупом, всмотрелся и говорит врачу лечащему: “Везите-ка этого в морг. Мимо операционной. Если до нее не помрет, сворачивайте. Перитонит у него обширный. Интоксикация. А желтуха – это надо было догадаться!
Вот, черт, сколько себя помню, все несчастья мне приносили добренькие люди. А со злыми обходился как-то...
Что там у нас с проповедью? Надо бы что-то о жизни и смерти сочинить...
...Чтобы жить, надо умирать, чтобы иметь, надо терять. Надо пройти весь путь, зная, что он – в никуда и, следовательно, бесконечен...”
– Ну, слава Богу! – опять прорвался в мозг голос Сергея Егоровича. – Тебя, Евгений, полчаса почти не было. Фархад мне уже на небо пальцем показывал. А “чтобы иметь, надо терять” – это ты загнул. А “чтобы жить, надо умирать” – просто здорово. Ты, наверное, рассматриваешь это фразу как руководство к действию?
– И чем вы только недовольны, Серей Егорович? Все так классно для вас складывается...
– Да нет... Не все складывается. Мучаешься ты как-то не так. Я, что ли, тебе мешаю? Когда мы подошли к этой твоей могиле, ты так естественно стонал. Потом кричал, как резаный. В кино такого не услышишь. А сейчас – из рук вон плохо...
– Привыкаю... А хорошо, что вы не курите... Если бы вы... сейчас... закурили, я бы умер... от тоски... и печали...
– Так в чем же дело? Давай, подымим. Мы же, Евгений, на твоей машине приехали. С Ахмедом. В бардачке до сих пор твой голубой “Кент суперлайт” за полтора тумана лежит.
И, обратившись к напарнику, произнес ласковым голосом:
– Фархад, голубчик, принеси, пожалуйста, сигареты. И, смотри, зажигалку не забудь...
Когда мой бывший коллектор вернулся, Сергей Егорович, часто покашливая от дыма, стал прикуривать сигареты одну за другой и бросать их в отверстие на дне ямы. Несколько из них упали мне в ладони, другие провалились в щели между торсом и камнем и там застряли. Небольшого тока воздуха хватало, чтобы табак тлел и догорал до конца. Приятное жжение щекотало тело, уставшее от однообразной боли, сладковатый дым сигареты входил в легкие забытым удовольствием. Я представил себя лежащим после плотного обеда... На теплом песке в тени “Лендровера”. Я затягиваюсь... Медленно... Глубоко... И сосуды головы сужаются, сужаются... в тонюсенькие проволочки... И мозг пронизывается ими...
– Ну что, покурил? – спросил Удавкин, громко откашливаясь и тем возвращая меня к жизни.
– Слушай... Егорыч! И чем... я тебя... так достал? Ты измываешься, как будто... яйцо я тебе оторвал. Хотя... фиг... тебе что оторвешь. Отбить только можно. Ты же каменный. И вообще, хватит! Надоело! Я умер...
“...Ты бежишь от жизни, но прибежать никуда и не к чему не можешь. И устало прячешь голову в сыпучий песок повседневности. Хоть дышишь ты там неглубоко, но песчинки, секунда за секундой, одна за другой, замещают твои легкие, твое живое мясо, твой еще сопротивляющийся мозг, твои еще крепкие кости. И, вот, ты уже каменный идол и лишь иногда твои не вполне остекленевшие глаза сочатся тоской о несбывшемся, тоской, не умеющей умирать...”
Острая боль ударила в желудок. “Похоже, мне захотелось есть, – с усмешкой подумал я. – О, господи! Сидеть в такой заднице и хотеть есть, голод испытывать...
Здешняя пища...
Рис с гранеными зернами граната.
Люля-кебаб.
Листы сухого лаваша.
Котлеты из петрушки.
Никак не сравнить со Средней Азией...
Там – красавец-плов с барбарисом и виноградными усиками...
Айвой.
Самбуса... Горячая, сочная, Внутри – пахучее мясо, маленькие кусочки прозрачного жира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57