Косточки мама складывала мне на живот... Потом, когда у меня появилась первая семья... И еще было несколько мигов счастья. В Приморье, например. Совсем крохотных, но каких-то особенных... Мне не стоило бы, наверное, рассказывать о них...
– Рассказывай, рассказывай! Что было в Приморье?
– Мы мчались по дикой тайге... Я сидел в кабине “Газ-66”-го и был совершенно счастлив... Впереди, на просторном, далеко вынесенном вперед буфере возлежала Инесса... Иногда, грациозно повернув головку, она, на какое-то очень протяженное, очень плотное мгновение врастала в меня искрящимися глазами. Дорога сжатой синусоидой шла то вверх, то вниз, и сердце мое замирало раз за разом. В восторге, страхе, изумлении...
– Мне это неприятно! – отстранившись, бросила в сторону Лейла. – Какой ты гадкий!
– Я так и знал! Но пойми, я бы не рассказывал ничего, если бы не принадлежал тебе всецело. Меня нет. Есть только ты, вобравшая меня полностью. Я не могу тебе лгать. Ты должна все обо мне знать... Я хочу чтобы... чтобы любили, жили, говорили со мной! А не с моим отражением в чем-то... В глазах, весенней луже, витринном стекле... Мне интересно – возможно ли это? Или надо врать, чтобы любимые не отстранялись? Тогда все это игра, а я не игрок...
– Я не отстранялась! Ну, понимаешь, я должна была это сделать... Не хочу быть картой в твоей засаленной колоде. И ты должен знать, что я не карта! И ты... ты все время смотришь на эту Наташу...
– А я люблю смотреть на людей. А Наташа... Я смотрю на нее и вижу, как много слов ей не сказали...
– И говоришь!
– Да, говорю! Потому, что терпеть не могу видеть в женских глазах тоску о несбывшемся...
– А мне тоже нравятся некоторые мужчины! – мстительно бросила Лейла. И, вспомнив о Резвоне, вмиг осеклась, съежилась в подрагивающий комочек.
– Ну, вот! Совсем, как воробей на морозе... Давай я тебя согрею...
Лейла положила головку мне на грудь. Я обнял ее и стал убаюкивать. Через минуту она подняла головку и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Я знаю, ты любишь меня. И что дороже меня у тебя никого нет. И не было...
– Даже в прошлых жизнях?
– Да...
Лейла звонко рассмеялась и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила:
– Ты, что, в самом деле, веришь в реинкарнацию? Ты, безбожник и материалист?
– Да нет, не верю... Но, чтобы жить с этим, не обязательно верить... Это... это – пушкинское “над вымыслом слезами обольюсь”, Винни-Пух и Дед Мороз... А “материалист”, это ты откуда взяла? Я не помню, чтобы я или кто-нибудь произносил это слово?
– Это Фредди Крюгер так тебя называет...
– А Крюгера откуда знаешь? Не поверю, чтобы в Иране “Кошмар на улице Вязов” показывали...
– А у нас, в Захедане, на парадной лестнице под кучей хлама тарелка...
– Ну, ну... Сами, значит, западными ценностями наслаждались, а мне подсовывали телевизионные руководства по сбору фиников и домашнему производству гипса...
– А порнофильма ты не хотел? – проговорила Лейла с чертиками в глазах и, жеманно вздернув подбородок, плавным движением, без сомнения, заимствованным из эротических лент, сдернула с себя укрывавший ее платок.
– Я тебя обожаю! – воскликнул я и начал страстно целовать ее матовые в лунном свете груди.
Блаженство, дремавшее под дайкой андезитов, открыло глаза и внимательно взглянуло на нас. Оценив поцелуи, усмехнулось и накрыло все вокруг своими трепетными крыльями...
И вот, мы, вновь взявшись за руки, сидим на спальном мешке и смотрим на звезды. Все кажется таким естественным: мы, Млечный путь, стекающий с небосвода, Бабек с гаремом в палатке, мягкий шелест реки, уверенный в себе Житник со ждущей Наташей. Все кажется необходимым и все пропитано зарождающейся торжественностью, а может быть, наоборот, торжественностью умершей, но навсегда оставившей на всем свой вечный отпечаток...
Лишь надвинувшийся предутренний холод заставил нас вернуться на землю. Обнявшись, мы пошли вниз, к палаткам. Большую Медведицу уже приходилось искать в развернувшемся за ночные часы небе. Я отвел Лейлу в палатку, постелил ей в глубине рядом Наташей, лежавшей с открытыми глазами.
Некоторое время я сидел рядом с Лейлой, положив руку на плечо. Проникшись ее теплом, она обхватила руку ладошками, нежно погладила, потом, приподнялась, потерлась щекой об мою щеку.
Через минуту, поцеловав ее уже спавшую, я устроился рядышком на расстеленной телогрейке. Сон уже владел мною, когда от ручья послышался беспокойный топот ишаков.
“Наверное, запутались в веревках”, – подумал я. И, стараясь не шуметь, поднялся на ноги, переступил через посапывающих товарищей и вышел из палатки.
Небо уже бледнело, со стороны Кумарха наступало утро. “О, Господи, когда же ты дашь мне выспаться!” – пробормотал я и, позевывая, пошел к ишакам. Подойдя половину пути, почувствовал между лопаток дуло ружья и сразу же услышал сдавленный шепот Юрки: “Тихо, Чернов, не глупи. Лучше бы ты спал. Иди”.
Направляя в сторону ишаков, Житник ткнул меня стволом в спину. Один из ишаков (Пашка) был отвязан и навьючен четырьмя мешочками с золотом. Юрка ловко связал мне руки куском геофизической проволоки, затем впихнул мне в рот носовой платок. И мы пошли – впереди Пашка, за ним – я, сзади – Житник.
– У меня даже не картечь, пули в обоих стволах, – сказал он равнодушным голосом, когда я повернул к нему голову. – Иди, быстрее, не зли.
Мне не хотелось сопротивляться. Может быть, из-за того, что счастье прошедшего вечера еще согревало сердце, не хотело уходить, не хотело освобождать место для иных чувств.
Местность Юрка знал лучше меня – до того, как попасть в мою партию он несколько лет работал здесь на сурьмяных месторождениях Пиндар и Тагрич. Каждый день, после документации канав или маршрутов, он до поздней ночи гонялся за сурками и по каждой тропке мог пройти с закрытыми глазами. Кстати сказать, мы и встретились впервые где-то здесь – я, только что назначенный на высокую должность техника-геолога с окладом в 105 руб., шел пешком из Анзоба в Тагричский поисковый лагерь и на подходе к нему, уже ночью, нагнал невысокого, грузного парня в штормовке. Взглянув колючими глазами, он не удостоил меня и словом. И ушел, заложив руки за спину, с рюкзаком, доверху набитым застреленными сурками. Это был Юрка Житник. Зимой из сурочьих шкур он шил шапки. Его недружелюбный тогдашний взгляд я помню до сих пор.
Когда мы взобрались на Пиндарскую седловину, было уже светло.
– Погоди, Чернов... – услышал я у себя за спиной хриплый голос. – Я долго с собой боролся, но ничего не получается. Хочу убить тебя, да и полезно для меня это будет – обуза ты... Иди туда, к штольне. И не говори ничего. Ты уже все сказал...
Он отвел меня к водоразделу, поставил спиной к невысокой скале. Далеко внизу, на востоке, в долине Тагобикуля белели маленькие прямоугольнички наших палаток. В одной из них безмятежно спала Лейла...
Пули ударили в грудь и голову, и некоторое время было очень больно...
* * *
Сквозь сон Лейла услышала отдаленные выстрелы и все поняла. Разбуженные ею ребята бросились к яме с золотом. В ней, скрючившись, спал Федя. Его растолкали. Кое-как очувствовавшись, он поведал, что ночью его разбудил Житник и предложил выпить. Федя, конечно, согласился, выпил и немедленно отрубился.
– Вот сука! – в сердцах выругался Сергей. – Автоматы я с собой в палатку взял, и патроны от его ружей, что он отдал. Припрятал, гад! Ну, пару, ну, три-четыре... На один дуплет у него осталось. Или у них... – добавил он и внимательно глядя на Лейлу. Та мгновенно подскочила к нему и с размахом, хлестко, ударила по лицу.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он, отстраняясь от разъяренной девушки. – Прости, вырвалось! Сам бы врезал, если бы кто другой так сказал.
– Слушай, ты ведь... ты ведь с вечера с ним, как говорится, была... – запинаясь, обратился Лешка к бледной, осунувшейся Наташе.
– Да была! Почти всю ночь была! – истерично взвизгнула Наташа. – Он говорил сладко – поженимся, детишек нарожаем! Что любит меня и никогда не бросит... С влажными глазами упрекал за белобрысого лейтенанта... Но что-то такое было в нем, в его словах – не верила я... Теперь понимаю, о чем он думал. Он еще до того, как со мной ушел, все решил. Торопился! Думал, наверно: “Вот только шлепну по п-зде эту сучку и побегу...” А под утро привел меня в палатку и сказал, что попьет еще с Федей. Чмокнул в щеку и ушел. Примерно через полчаса Черный с Лейлой пришли...
* * *
Оставив Лешку сторожить золото, Сергей с Зубковым схватили автоматы и кинулись в погоню. За ними в сопровождении Бабека ушла к перевалу Лейла.
Тело Чернова преследователи нашли быстро и, секунду постояв над ним, продолжили погоню – далеко внизу у Пиндара, на тропе, ведущей к Ягнобу, маячила фигурка Юрки, нещадно погонявшего осла. Спускаясь с перевала, Сергей решил срезать тропу, но оступился и упал на камни. Из открывшихся ран пошла кровь, и Сергею пришлось вернуться.
Через полчаса Зубков стал настигать Житника. Поняв, что не уйдет с грузом, тот бросил ишака и три мешка с золотом. С оставшимся мешком ушел в хорошо известные ему скалы Маргибского горного узла. Преследование длилось часа полтора, но закончилось безрезультатно, невзирая на то, что Зубков расстрелял почти все свои патроны: Юрка умело лавировал среди знакомых скал, устраивал камнепады. Последний из них накрыл Толика. Один камень вскользь ударил его по бедру, осколок другого угодил в лоб.
Плюнув в сторону удаляющегося Юрки, Зубков прекратил преследование, отыскал ишака, взгромоздился на него и поехал в сторону лагеря.
А Юрка, притаившись в расщелине, наблюдал за ретировавшимся Зубковым минут десять. Все смешалось в его взгляде – и злорадство победителя, и уныние ограбленного, и, как не странно, сожаление – ведь он остался фактически с носом, а именно – со своей законной частью добычи... Но без доверчиво-услужливого тела Наташи и без... без них... “Зато я прикончил Черного”, – успокоил он себя и постарался изобразить на лице довольную улыбку.
Когда Зубков скрылся из виду, Житник развязал мешок с золотом, вынул из него несколько больших самородков, аккуратно разложил их на краю расщелины на фоне чуть выцветшего от жары неба и залюбовался. Утреннее солнце светило ярко, и золото слепило глаза жирным блеском. “Кучеряво... Жалко будет продавать...” – подумал он, переводя алчный взгляд с одного самородка на другой.
Вернув золото в мешок, Житник закопал на дне расщелины оставшуюся без патронов двустволку, затем подтянул лямки рюкзака и, уложив в него золото, ушел вниз к Ягнобу. “Переправлюсь на тот берег и уйду в Анзоб по верхней тропе, – решил он. – На нее они не сунутся...”
Когда внизу уже слышался шелест спокойного в тех местах Ягноба, Юрке вдруг стало страшно. Ему показалось, нет, он понял, что всего лишь через час его не будет в живых. Все это яркое, четко зримое, осязаемое окружение – полосатые мраморные скалы с оранжевыми узорами лишайника, корявый ствол уставшей от солнца арчи, выбравшаяся на летнюю прогулку семейка статных розовых эремурусов – все это останется и будет всегда, а его, Юры Житника, не будет...
В глазах его почернело, ноги, сделавшиеся ватными, сами по себе прошли несколько шагов и подкосились. Юрка упал на колени и, немного придя в себя, растер похолодевшими руками лицо, шею, уши. “Это – удар, солнечный удар...” – пришла ему в голову спасительная мысль, и он отрывисто захихикал...
Встав на ноги и отряхнувшись, Житник сказал в небо:
– Не-е-т, не всех клопов я еще передавил! Не всех!
– Всех... – вдруг услышал он сбоку тихий усталый голос. И, медленно повернув голову, увидел Зубкова, сидевшего под кустом во всю цветшего шиповника. В уголке рта у него торчал стебелек дикой белой гвоздички, на коленях лежал автомат.
– Ты?.. – ничего не понимая, прошептал Житник. – Ты же... Я же...
– Могилу рыть будешь? – равнодушно спросил Толик, выплюнув гвоздику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
– Рассказывай, рассказывай! Что было в Приморье?
– Мы мчались по дикой тайге... Я сидел в кабине “Газ-66”-го и был совершенно счастлив... Впереди, на просторном, далеко вынесенном вперед буфере возлежала Инесса... Иногда, грациозно повернув головку, она, на какое-то очень протяженное, очень плотное мгновение врастала в меня искрящимися глазами. Дорога сжатой синусоидой шла то вверх, то вниз, и сердце мое замирало раз за разом. В восторге, страхе, изумлении...
– Мне это неприятно! – отстранившись, бросила в сторону Лейла. – Какой ты гадкий!
– Я так и знал! Но пойми, я бы не рассказывал ничего, если бы не принадлежал тебе всецело. Меня нет. Есть только ты, вобравшая меня полностью. Я не могу тебе лгать. Ты должна все обо мне знать... Я хочу чтобы... чтобы любили, жили, говорили со мной! А не с моим отражением в чем-то... В глазах, весенней луже, витринном стекле... Мне интересно – возможно ли это? Или надо врать, чтобы любимые не отстранялись? Тогда все это игра, а я не игрок...
– Я не отстранялась! Ну, понимаешь, я должна была это сделать... Не хочу быть картой в твоей засаленной колоде. И ты должен знать, что я не карта! И ты... ты все время смотришь на эту Наташу...
– А я люблю смотреть на людей. А Наташа... Я смотрю на нее и вижу, как много слов ей не сказали...
– И говоришь!
– Да, говорю! Потому, что терпеть не могу видеть в женских глазах тоску о несбывшемся...
– А мне тоже нравятся некоторые мужчины! – мстительно бросила Лейла. И, вспомнив о Резвоне, вмиг осеклась, съежилась в подрагивающий комочек.
– Ну, вот! Совсем, как воробей на морозе... Давай я тебя согрею...
Лейла положила головку мне на грудь. Я обнял ее и стал убаюкивать. Через минуту она подняла головку и внимательно посмотрела мне в глаза.
– Я знаю, ты любишь меня. И что дороже меня у тебя никого нет. И не было...
– Даже в прошлых жизнях?
– Да...
Лейла звонко рассмеялась и, внимательно посмотрев мне в глаза, спросила:
– Ты, что, в самом деле, веришь в реинкарнацию? Ты, безбожник и материалист?
– Да нет, не верю... Но, чтобы жить с этим, не обязательно верить... Это... это – пушкинское “над вымыслом слезами обольюсь”, Винни-Пух и Дед Мороз... А “материалист”, это ты откуда взяла? Я не помню, чтобы я или кто-нибудь произносил это слово?
– Это Фредди Крюгер так тебя называет...
– А Крюгера откуда знаешь? Не поверю, чтобы в Иране “Кошмар на улице Вязов” показывали...
– А у нас, в Захедане, на парадной лестнице под кучей хлама тарелка...
– Ну, ну... Сами, значит, западными ценностями наслаждались, а мне подсовывали телевизионные руководства по сбору фиников и домашнему производству гипса...
– А порнофильма ты не хотел? – проговорила Лейла с чертиками в глазах и, жеманно вздернув подбородок, плавным движением, без сомнения, заимствованным из эротических лент, сдернула с себя укрывавший ее платок.
– Я тебя обожаю! – воскликнул я и начал страстно целовать ее матовые в лунном свете груди.
Блаженство, дремавшее под дайкой андезитов, открыло глаза и внимательно взглянуло на нас. Оценив поцелуи, усмехнулось и накрыло все вокруг своими трепетными крыльями...
И вот, мы, вновь взявшись за руки, сидим на спальном мешке и смотрим на звезды. Все кажется таким естественным: мы, Млечный путь, стекающий с небосвода, Бабек с гаремом в палатке, мягкий шелест реки, уверенный в себе Житник со ждущей Наташей. Все кажется необходимым и все пропитано зарождающейся торжественностью, а может быть, наоборот, торжественностью умершей, но навсегда оставившей на всем свой вечный отпечаток...
Лишь надвинувшийся предутренний холод заставил нас вернуться на землю. Обнявшись, мы пошли вниз, к палаткам. Большую Медведицу уже приходилось искать в развернувшемся за ночные часы небе. Я отвел Лейлу в палатку, постелил ей в глубине рядом Наташей, лежавшей с открытыми глазами.
Некоторое время я сидел рядом с Лейлой, положив руку на плечо. Проникшись ее теплом, она обхватила руку ладошками, нежно погладила, потом, приподнялась, потерлась щекой об мою щеку.
Через минуту, поцеловав ее уже спавшую, я устроился рядышком на расстеленной телогрейке. Сон уже владел мною, когда от ручья послышался беспокойный топот ишаков.
“Наверное, запутались в веревках”, – подумал я. И, стараясь не шуметь, поднялся на ноги, переступил через посапывающих товарищей и вышел из палатки.
Небо уже бледнело, со стороны Кумарха наступало утро. “О, Господи, когда же ты дашь мне выспаться!” – пробормотал я и, позевывая, пошел к ишакам. Подойдя половину пути, почувствовал между лопаток дуло ружья и сразу же услышал сдавленный шепот Юрки: “Тихо, Чернов, не глупи. Лучше бы ты спал. Иди”.
Направляя в сторону ишаков, Житник ткнул меня стволом в спину. Один из ишаков (Пашка) был отвязан и навьючен четырьмя мешочками с золотом. Юрка ловко связал мне руки куском геофизической проволоки, затем впихнул мне в рот носовой платок. И мы пошли – впереди Пашка, за ним – я, сзади – Житник.
– У меня даже не картечь, пули в обоих стволах, – сказал он равнодушным голосом, когда я повернул к нему голову. – Иди, быстрее, не зли.
Мне не хотелось сопротивляться. Может быть, из-за того, что счастье прошедшего вечера еще согревало сердце, не хотело уходить, не хотело освобождать место для иных чувств.
Местность Юрка знал лучше меня – до того, как попасть в мою партию он несколько лет работал здесь на сурьмяных месторождениях Пиндар и Тагрич. Каждый день, после документации канав или маршрутов, он до поздней ночи гонялся за сурками и по каждой тропке мог пройти с закрытыми глазами. Кстати сказать, мы и встретились впервые где-то здесь – я, только что назначенный на высокую должность техника-геолога с окладом в 105 руб., шел пешком из Анзоба в Тагричский поисковый лагерь и на подходе к нему, уже ночью, нагнал невысокого, грузного парня в штормовке. Взглянув колючими глазами, он не удостоил меня и словом. И ушел, заложив руки за спину, с рюкзаком, доверху набитым застреленными сурками. Это был Юрка Житник. Зимой из сурочьих шкур он шил шапки. Его недружелюбный тогдашний взгляд я помню до сих пор.
Когда мы взобрались на Пиндарскую седловину, было уже светло.
– Погоди, Чернов... – услышал я у себя за спиной хриплый голос. – Я долго с собой боролся, но ничего не получается. Хочу убить тебя, да и полезно для меня это будет – обуза ты... Иди туда, к штольне. И не говори ничего. Ты уже все сказал...
Он отвел меня к водоразделу, поставил спиной к невысокой скале. Далеко внизу, на востоке, в долине Тагобикуля белели маленькие прямоугольнички наших палаток. В одной из них безмятежно спала Лейла...
Пули ударили в грудь и голову, и некоторое время было очень больно...
* * *
Сквозь сон Лейла услышала отдаленные выстрелы и все поняла. Разбуженные ею ребята бросились к яме с золотом. В ней, скрючившись, спал Федя. Его растолкали. Кое-как очувствовавшись, он поведал, что ночью его разбудил Житник и предложил выпить. Федя, конечно, согласился, выпил и немедленно отрубился.
– Вот сука! – в сердцах выругался Сергей. – Автоматы я с собой в палатку взял, и патроны от его ружей, что он отдал. Припрятал, гад! Ну, пару, ну, три-четыре... На один дуплет у него осталось. Или у них... – добавил он и внимательно глядя на Лейлу. Та мгновенно подскочила к нему и с размахом, хлестко, ударила по лицу.
– Ну, ты даешь! – воскликнул он, отстраняясь от разъяренной девушки. – Прости, вырвалось! Сам бы врезал, если бы кто другой так сказал.
– Слушай, ты ведь... ты ведь с вечера с ним, как говорится, была... – запинаясь, обратился Лешка к бледной, осунувшейся Наташе.
– Да была! Почти всю ночь была! – истерично взвизгнула Наташа. – Он говорил сладко – поженимся, детишек нарожаем! Что любит меня и никогда не бросит... С влажными глазами упрекал за белобрысого лейтенанта... Но что-то такое было в нем, в его словах – не верила я... Теперь понимаю, о чем он думал. Он еще до того, как со мной ушел, все решил. Торопился! Думал, наверно: “Вот только шлепну по п-зде эту сучку и побегу...” А под утро привел меня в палатку и сказал, что попьет еще с Федей. Чмокнул в щеку и ушел. Примерно через полчаса Черный с Лейлой пришли...
* * *
Оставив Лешку сторожить золото, Сергей с Зубковым схватили автоматы и кинулись в погоню. За ними в сопровождении Бабека ушла к перевалу Лейла.
Тело Чернова преследователи нашли быстро и, секунду постояв над ним, продолжили погоню – далеко внизу у Пиндара, на тропе, ведущей к Ягнобу, маячила фигурка Юрки, нещадно погонявшего осла. Спускаясь с перевала, Сергей решил срезать тропу, но оступился и упал на камни. Из открывшихся ран пошла кровь, и Сергею пришлось вернуться.
Через полчаса Зубков стал настигать Житника. Поняв, что не уйдет с грузом, тот бросил ишака и три мешка с золотом. С оставшимся мешком ушел в хорошо известные ему скалы Маргибского горного узла. Преследование длилось часа полтора, но закончилось безрезультатно, невзирая на то, что Зубков расстрелял почти все свои патроны: Юрка умело лавировал среди знакомых скал, устраивал камнепады. Последний из них накрыл Толика. Один камень вскользь ударил его по бедру, осколок другого угодил в лоб.
Плюнув в сторону удаляющегося Юрки, Зубков прекратил преследование, отыскал ишака, взгромоздился на него и поехал в сторону лагеря.
А Юрка, притаившись в расщелине, наблюдал за ретировавшимся Зубковым минут десять. Все смешалось в его взгляде – и злорадство победителя, и уныние ограбленного, и, как не странно, сожаление – ведь он остался фактически с носом, а именно – со своей законной частью добычи... Но без доверчиво-услужливого тела Наташи и без... без них... “Зато я прикончил Черного”, – успокоил он себя и постарался изобразить на лице довольную улыбку.
Когда Зубков скрылся из виду, Житник развязал мешок с золотом, вынул из него несколько больших самородков, аккуратно разложил их на краю расщелины на фоне чуть выцветшего от жары неба и залюбовался. Утреннее солнце светило ярко, и золото слепило глаза жирным блеском. “Кучеряво... Жалко будет продавать...” – подумал он, переводя алчный взгляд с одного самородка на другой.
Вернув золото в мешок, Житник закопал на дне расщелины оставшуюся без патронов двустволку, затем подтянул лямки рюкзака и, уложив в него золото, ушел вниз к Ягнобу. “Переправлюсь на тот берег и уйду в Анзоб по верхней тропе, – решил он. – На нее они не сунутся...”
Когда внизу уже слышался шелест спокойного в тех местах Ягноба, Юрке вдруг стало страшно. Ему показалось, нет, он понял, что всего лишь через час его не будет в живых. Все это яркое, четко зримое, осязаемое окружение – полосатые мраморные скалы с оранжевыми узорами лишайника, корявый ствол уставшей от солнца арчи, выбравшаяся на летнюю прогулку семейка статных розовых эремурусов – все это останется и будет всегда, а его, Юры Житника, не будет...
В глазах его почернело, ноги, сделавшиеся ватными, сами по себе прошли несколько шагов и подкосились. Юрка упал на колени и, немного придя в себя, растер похолодевшими руками лицо, шею, уши. “Это – удар, солнечный удар...” – пришла ему в голову спасительная мысль, и он отрывисто захихикал...
Встав на ноги и отряхнувшись, Житник сказал в небо:
– Не-е-т, не всех клопов я еще передавил! Не всех!
– Всех... – вдруг услышал он сбоку тихий усталый голос. И, медленно повернув голову, увидел Зубкова, сидевшего под кустом во всю цветшего шиповника. В уголке рта у него торчал стебелек дикой белой гвоздички, на коленях лежал автомат.
– Ты?.. – ничего не понимая, прошептал Житник. – Ты же... Я же...
– Могилу рыть будешь? – равнодушно спросил Толик, выплюнув гвоздику.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57