Лифт ехал медленно, но недолго. Остановился, выпустил троицу в такой же длины коридор, но – с запертыми дверями по обеим сторонам. В дверях – глазки.
Тюрьма, тоскливо догадался Чернов. «Эсэсовец» отпер одну из дверей висящим рядом на крюке огромным ключом, опять пнул Чернова в спину со словами:
– Посиди пока. До выяснения.
И дверь закрылась.
А перед Черновым во всей своей неприглядности (общей, получается, для любых времен и стран) была тюремная камера на два десятка двухъярусных коек, полутемная (два махоньких зарешеченных окошка у потолка), с ржавого вида местом общего пользования в углу, с тусклой голой лампочкой у входа. Она-то и осветила нового заключенного, что позволило обитателям камеры его рассмотреть и нестройно приветствовать:
– С прибытием… Заходи, не бойся, не обидим… За что чалишься, братан?..
Последняя фраза услышалась Черновым именно так, поскольку прозвучала по-русски.
А местные зэки – вопреки читанному Черновым в отечественных и переводных детективах – смотрели на пришлеца вполне дружелюбно, многие улыбались, сидели на койках друг над другом, махали ногами (просто так) и руками (Чернову). Не все койки были заняты, вакансии имелись.
– Кто сказал «За что чалишься?» – биязычно поинтересовался Чернов: первая часть фразы – по-английски, вторая, ясный пень, – по-русски, поскольку, как и «пень», непереводима на язык Шекспира и Шоу. А на языке Толстого и Чехова это примерно означало: «Какое, товарищ, преступление привело вас в данное пенитенциарное учреждение?»
– Я сказал, – по-английски на этот раз ответил человечек, сидящий в нижнем ряду.
Был он именно мал, хлипок сложением, волосат, как хиппи, отчего трудно оказалось с ходу определить его возраст. Хотя точно – не юноша. Да, еще: очки на нем сидели – круглые, профессорские, без оправы. Занятная деталь для тюремного сидельца, ботающего по фене, то есть использующего старый воровской жаргон. Чернов, как и всякий читатель отечественного детектива, более-менее в «фене» ориентировался.
Чернов подошел к сказавшему. Очкарик подвинулся на шконке (по-русски – на койке), постучал ладонью по грубому одеялу, очень похожему на обыкновенное солдатское, на казарменное, довольно-таки чуждое заоконному суперпродвинутому миру.
– Русский, что ли? – спросил Чернов, усаживаясь на одеяло.
– Был когда-то и русским, – непонятно ответил очкарик, оказавшийся вблизи не просто не юношей, но человеком довольно старым.
Из-под немытых седых волос выглядывало маленькое морщинистое личико, одновременно выдававшее и скрывавшее возраст. То ли полтинник с гаком, то ли все сто без малого.
– А теперь кто? – задал очередной вопрос Чернов, дежурный вопрос, поскольку не так уж его интересовала загадка национальной миграции случайного партнера по камере.
– А теперь – как все. Гражданин Мира Виртуального Потребления. – Фраза эта прозвучала вполне всерьез.
Разговор велся все-таки по-английски.
– Шутка такая? – Чернову становилось любопытно.
– С чего бы? – удивился очкарик. – Какие тут шутки? Над этим, парень, не шутят хотя бы потому, что чувство юмора в Мире Виртуального Потребления – или МВП для краткости – не поощряется повсеместно, но дозволено лишь там, где уместно.
– Где, например?
– Например, в Парках Смеха. Или в Залах Зрелищ. Или в Зонах Удовольствий.
– Это где и это что?
– Ты, парень, неместный, что ли?
– Угадал.
– Вот и соврал! Неместный в МВП попасть не может в принципе, а коли попал – его место у параши, – последняя часть фразы, понятно, по-русски. – Dura lex sect lex.
– Именно поэтому я здесь, – с грустью сказал Чернов. – Только, кажется мне, ваш закон не просто суров, но и… как бы сказать, чтоб не обидеть власти предержащие… не очень логичен. Ведь за что меня взяли? Бежал себе, торопился на встречу… – И ведь не солгал.
Очкарик поднял очи горе, поводил башкой, намекая, стало быть, что Всевидящий и Всеслышащий – всюду, камера – не исключение. Сказал строго:
– За это, парень, не арестовывают. Тебя же в Парке взяли, так?.. А в Парках бегать никому не возбраняется. У нас только и бегать, что в Парках… Не-ет, парень, тебя взяли не иначе как за отсутствие разрешения на пребывание в МВП. Я прав?
– Частично, – позволил себе улыбнуться Чернов. – За отсутствие идентификационной карты, уж не ведаю, что это за штука такая.
Очкарик отшатнулся. Буквально. Отпрянул от Чернова и даже отодвинул от него на шконке свой тощий зад, обтянутый тюремной серой рогожкой. И дальше повел себя совсем загадочно. Подтянулся на руках, улегся на шконку, вытянув ноги в бумажных носках с большими дырами на пятках. Пятки сквозь дыры стерильными не выглядели. Уткнулся в плоскую подушку, произнес отрешенно, словно и не было разговора, не было даже испугавшего его заявления про карту:
– Поздно уже. Сейчас вертухаи по камерам пойдут. Ложись-ка ты, Каин, надо мной, там свободно. Жрать тебе все одно не положено до утра. Спи. А срок придет – проснешься.
И вполне натурально захрапел. Как выключился из дня и включился в ночь.
– Почему Каин? – спросил вслух Чернов. Просто так спросил, ответа ни от кого не ждал. Да и не получил бы: все кругом активно следовали частному совету очкарика, имени которого Чернов так и не выяснил. Подтянулся на руках, лег на жесткую кровать, подумал: а и впрямь не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Тюрьма – вот она. Странно, что достала она Чернова в тридевятом ПВ, в непонятном МВП, а в своем ПВ – Бог миловал. А здесь Сущий достал. Хотя он – един и неделим, но характер его в разных ПВ проявляется ну о-очень по-разному… А что до сумы… Почему-то думал: будет и сума. Все будет, грустно думал Чернов, глядя в близкий тюремный потолок с вулканическими трещинами на старой побелке. Этот отстойник – или что это? – никакой не конец Пути, а самое начало. Семечки пока. Дальше будет «кручее и кручее», права соседская девочка…
А тут и впрямь загремели в дверях замки, открылась дверь, кто-то – черный силуэт на фоне ярко освещенного квадрата – гаркнул:
– Отбой! Всем спать!
И закрылась дверь с тем же гадким лязгом.
Тихо было в камере. Очень законопослушны преступники в здешней тюряге, сказано: «Отбой!» – значит надо лечь и притихнуть до подъема. Опять-таки, если судить по русским боевикам, в российских тюрьмах после отбоя самая жизнь и начиналась – иной раз до смерти. До чьей-то. А тут… За что их-то сюда повязали? Тихие мирные граждане, сопят-похрапывают в подушки…
Снизу свистяще прошептали:
– Не спишь?
Чернов свесил с койки голову. Очкарик смотрел на него сквозь толстые линзы.
– Не сплю.
– Тогда слезай и – мордой в пол. Не отползай от койки больше чем на десять сантиметров: засекут. Торопись. Следующая проверка – через час.
Чернов послушался, хотя не понял, куда он должен торопиться – это в замкнутой со всех сторон камере-то. Аккуратно, стараясь стать плоским, как бумажный человек, сполз вниз, Следом нырнул под шконку очкарик, улегся рядом с ним.
– Зачем это все? – все же поинтересовался Чернов.
– Уйти хочешь? – вопросом на вопрос, по-прежнему еле слышно.
– А ты?
– Не обо мне речь. О тебе. Если уходить, то сейчас.
– Как? Куда?
– Ползи за мной. В армии был?
– На сборах был. Ну, почти что в армии… – Не объяснять же чужаку, что есть сборы. – Но ползать по-пластунски умею… – произнес термин по-русски, автоматически перевел на английский: – Yes, I can crawl on my patient belly.
– Да не старайся ты. Я знаю твой язык. Ползи за мной, голову не поднимай. Лучи идут над полом.
– Их же не видно.
– Не обязательно видеть, достаточно знать. Ползи, не болтай. Ты должен уйти до утра – Путь не ждет. А мне еще рассказать тебе кое о чем надо.
Чернов лежал мордой в пол, поэтому не совершил обычное для себя в этих треклятых ПВ действие – не встал столбом. А жутко хотелось. Откуда очкарик знает про Путь? Или…
– Или, – очкарик словно подслушал его мысли, – куда б ты еще мог залететь, кроме тюрьмы, если я – здесь?
– А кто ты?
– Ты разве не понял? Ну, парень, и чего в тебе Сущий нашел? Дубина дубиной, даром что здоровый как лось… Зрячий я, Зрячий. Как ты любишь говорить: с прописной буквы…
Глава восьмая.
ЦЕНТР
Описывать путь пластунов под койками – неблагодарное дело. Вспомнив о воинских сборах, Чернов преувеличил свои таланты: чем дальше во времени, тем больше память человеческая склонна приукрашивать минувшее. В молодости, как известно, и небо голубее, и трава зеленее. И Чернов в молодости, оказывается, ползал, как гюрза. Сущий ему судья. Тем более что и сейчас дополз, не развалился, хотя натер себе все, что натирается: пол был сложен из плохо оструганных досок, а камера оказалась достаточно просторной. Антигравитация, царящая в Парке, сюда не доставала. Джексонвилль – город контрастов…
Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.
Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:
– Помоги.
Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелегкая работа – лежа-то…
– За мной. – Зрячий нырнул в люк ногами вперед и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.
Чернов осторожно – по-прежнему лежа на пузе – спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придется, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце – а что еще это было, если не колодец? – стояла египетская.
Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже – по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:
– Пригнись.
– Что это? – спросил Чернов. – Преисподняя?
– В каком-то смысле, в каком-то смысле, – рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперед и ведя Чернова за руку, как слепого.
Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шел буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведет стенка. Говорил уже не шепотом, но вполголоса.
– А грешники в этой преисподней имеются? – Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряженность, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.
– Все мы – грешники, – опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: – Когда для нас приходит время наказаний.
И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он – грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний – это бабушка надвое сказала.
Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вел Бегуна уверенно, будто все же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад ее выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, еще более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскребы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Тюрьма, тоскливо догадался Чернов. «Эсэсовец» отпер одну из дверей висящим рядом на крюке огромным ключом, опять пнул Чернова в спину со словами:
– Посиди пока. До выяснения.
И дверь закрылась.
А перед Черновым во всей своей неприглядности (общей, получается, для любых времен и стран) была тюремная камера на два десятка двухъярусных коек, полутемная (два махоньких зарешеченных окошка у потолка), с ржавого вида местом общего пользования в углу, с тусклой голой лампочкой у входа. Она-то и осветила нового заключенного, что позволило обитателям камеры его рассмотреть и нестройно приветствовать:
– С прибытием… Заходи, не бойся, не обидим… За что чалишься, братан?..
Последняя фраза услышалась Черновым именно так, поскольку прозвучала по-русски.
А местные зэки – вопреки читанному Черновым в отечественных и переводных детективах – смотрели на пришлеца вполне дружелюбно, многие улыбались, сидели на койках друг над другом, махали ногами (просто так) и руками (Чернову). Не все койки были заняты, вакансии имелись.
– Кто сказал «За что чалишься?» – биязычно поинтересовался Чернов: первая часть фразы – по-английски, вторая, ясный пень, – по-русски, поскольку, как и «пень», непереводима на язык Шекспира и Шоу. А на языке Толстого и Чехова это примерно означало: «Какое, товарищ, преступление привело вас в данное пенитенциарное учреждение?»
– Я сказал, – по-английски на этот раз ответил человечек, сидящий в нижнем ряду.
Был он именно мал, хлипок сложением, волосат, как хиппи, отчего трудно оказалось с ходу определить его возраст. Хотя точно – не юноша. Да, еще: очки на нем сидели – круглые, профессорские, без оправы. Занятная деталь для тюремного сидельца, ботающего по фене, то есть использующего старый воровской жаргон. Чернов, как и всякий читатель отечественного детектива, более-менее в «фене» ориентировался.
Чернов подошел к сказавшему. Очкарик подвинулся на шконке (по-русски – на койке), постучал ладонью по грубому одеялу, очень похожему на обыкновенное солдатское, на казарменное, довольно-таки чуждое заоконному суперпродвинутому миру.
– Русский, что ли? – спросил Чернов, усаживаясь на одеяло.
– Был когда-то и русским, – непонятно ответил очкарик, оказавшийся вблизи не просто не юношей, но человеком довольно старым.
Из-под немытых седых волос выглядывало маленькое морщинистое личико, одновременно выдававшее и скрывавшее возраст. То ли полтинник с гаком, то ли все сто без малого.
– А теперь кто? – задал очередной вопрос Чернов, дежурный вопрос, поскольку не так уж его интересовала загадка национальной миграции случайного партнера по камере.
– А теперь – как все. Гражданин Мира Виртуального Потребления. – Фраза эта прозвучала вполне всерьез.
Разговор велся все-таки по-английски.
– Шутка такая? – Чернову становилось любопытно.
– С чего бы? – удивился очкарик. – Какие тут шутки? Над этим, парень, не шутят хотя бы потому, что чувство юмора в Мире Виртуального Потребления – или МВП для краткости – не поощряется повсеместно, но дозволено лишь там, где уместно.
– Где, например?
– Например, в Парках Смеха. Или в Залах Зрелищ. Или в Зонах Удовольствий.
– Это где и это что?
– Ты, парень, неместный, что ли?
– Угадал.
– Вот и соврал! Неместный в МВП попасть не может в принципе, а коли попал – его место у параши, – последняя часть фразы, понятно, по-русски. – Dura lex sect lex.
– Именно поэтому я здесь, – с грустью сказал Чернов. – Только, кажется мне, ваш закон не просто суров, но и… как бы сказать, чтоб не обидеть власти предержащие… не очень логичен. Ведь за что меня взяли? Бежал себе, торопился на встречу… – И ведь не солгал.
Очкарик поднял очи горе, поводил башкой, намекая, стало быть, что Всевидящий и Всеслышащий – всюду, камера – не исключение. Сказал строго:
– За это, парень, не арестовывают. Тебя же в Парке взяли, так?.. А в Парках бегать никому не возбраняется. У нас только и бегать, что в Парках… Не-ет, парень, тебя взяли не иначе как за отсутствие разрешения на пребывание в МВП. Я прав?
– Частично, – позволил себе улыбнуться Чернов. – За отсутствие идентификационной карты, уж не ведаю, что это за штука такая.
Очкарик отшатнулся. Буквально. Отпрянул от Чернова и даже отодвинул от него на шконке свой тощий зад, обтянутый тюремной серой рогожкой. И дальше повел себя совсем загадочно. Подтянулся на руках, улегся на шконку, вытянув ноги в бумажных носках с большими дырами на пятках. Пятки сквозь дыры стерильными не выглядели. Уткнулся в плоскую подушку, произнес отрешенно, словно и не было разговора, не было даже испугавшего его заявления про карту:
– Поздно уже. Сейчас вертухаи по камерам пойдут. Ложись-ка ты, Каин, надо мной, там свободно. Жрать тебе все одно не положено до утра. Спи. А срок придет – проснешься.
И вполне натурально захрапел. Как выключился из дня и включился в ночь.
– Почему Каин? – спросил вслух Чернов. Просто так спросил, ответа ни от кого не ждал. Да и не получил бы: все кругом активно следовали частному совету очкарика, имени которого Чернов так и не выяснил. Подтянулся на руках, лег на жесткую кровать, подумал: а и впрямь не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Тюрьма – вот она. Странно, что достала она Чернова в тридевятом ПВ, в непонятном МВП, а в своем ПВ – Бог миловал. А здесь Сущий достал. Хотя он – един и неделим, но характер его в разных ПВ проявляется ну о-очень по-разному… А что до сумы… Почему-то думал: будет и сума. Все будет, грустно думал Чернов, глядя в близкий тюремный потолок с вулканическими трещинами на старой побелке. Этот отстойник – или что это? – никакой не конец Пути, а самое начало. Семечки пока. Дальше будет «кручее и кручее», права соседская девочка…
А тут и впрямь загремели в дверях замки, открылась дверь, кто-то – черный силуэт на фоне ярко освещенного квадрата – гаркнул:
– Отбой! Всем спать!
И закрылась дверь с тем же гадким лязгом.
Тихо было в камере. Очень законопослушны преступники в здешней тюряге, сказано: «Отбой!» – значит надо лечь и притихнуть до подъема. Опять-таки, если судить по русским боевикам, в российских тюрьмах после отбоя самая жизнь и начиналась – иной раз до смерти. До чьей-то. А тут… За что их-то сюда повязали? Тихие мирные граждане, сопят-похрапывают в подушки…
Снизу свистяще прошептали:
– Не спишь?
Чернов свесил с койки голову. Очкарик смотрел на него сквозь толстые линзы.
– Не сплю.
– Тогда слезай и – мордой в пол. Не отползай от койки больше чем на десять сантиметров: засекут. Торопись. Следующая проверка – через час.
Чернов послушался, хотя не понял, куда он должен торопиться – это в замкнутой со всех сторон камере-то. Аккуратно, стараясь стать плоским, как бумажный человек, сполз вниз, Следом нырнул под шконку очкарик, улегся рядом с ним.
– Зачем это все? – все же поинтересовался Чернов.
– Уйти хочешь? – вопросом на вопрос, по-прежнему еле слышно.
– А ты?
– Не обо мне речь. О тебе. Если уходить, то сейчас.
– Как? Куда?
– Ползи за мной. В армии был?
– На сборах был. Ну, почти что в армии… – Не объяснять же чужаку, что есть сборы. – Но ползать по-пластунски умею… – произнес термин по-русски, автоматически перевел на английский: – Yes, I can crawl on my patient belly.
– Да не старайся ты. Я знаю твой язык. Ползи за мной, голову не поднимай. Лучи идут над полом.
– Их же не видно.
– Не обязательно видеть, достаточно знать. Ползи, не болтай. Ты должен уйти до утра – Путь не ждет. А мне еще рассказать тебе кое о чем надо.
Чернов лежал мордой в пол, поэтому не совершил обычное для себя в этих треклятых ПВ действие – не встал столбом. А жутко хотелось. Откуда очкарик знает про Путь? Или…
– Или, – очкарик словно подслушал его мысли, – куда б ты еще мог залететь, кроме тюрьмы, если я – здесь?
– А кто ты?
– Ты разве не понял? Ну, парень, и чего в тебе Сущий нашел? Дубина дубиной, даром что здоровый как лось… Зрячий я, Зрячий. Как ты любишь говорить: с прописной буквы…
Глава восьмая.
ЦЕНТР
Описывать путь пластунов под койками – неблагодарное дело. Вспомнив о воинских сборах, Чернов преувеличил свои таланты: чем дальше во времени, тем больше память человеческая склонна приукрашивать минувшее. В молодости, как известно, и небо голубее, и трава зеленее. И Чернов в молодости, оказывается, ползал, как гюрза. Сущий ему судья. Тем более что и сейчас дополз, не развалился, хотя натер себе все, что натирается: пол был сложен из плохо оструганных досок, а камера оказалась достаточно просторной. Антигравитация, царящая в Парке, сюда не доставала. Джексонвилль – город контрастов…
Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.
Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:
– Помоги.
Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелегкая работа – лежа-то…
– За мной. – Зрячий нырнул в люк ногами вперед и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.
Чернов осторожно – по-прежнему лежа на пузе – спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придется, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце – а что еще это было, если не колодец? – стояла египетская.
Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже – по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:
– Пригнись.
– Что это? – спросил Чернов. – Преисподняя?
– В каком-то смысле, в каком-то смысле, – рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперед и ведя Чернова за руку, как слепого.
Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шел буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведет стенка. Говорил уже не шепотом, но вполголоса.
– А грешники в этой преисподней имеются? – Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряженность, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.
– Все мы – грешники, – опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: – Когда для нас приходит время наказаний.
И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он – грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний – это бабушка надвое сказала.
Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вел Бегуна уверенно, будто все же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад ее выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, еще более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскребы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64