– государства. В местном варианте Междуречье превратилось в Междугорье, выросла «лишняя» гора, да и рек Чернов пока не встретил. Но реки могли течь где-то рядом, а от появления иной горы и от смены названий вряд ли что-нибудь изменилось в здешней демографии. Поэтому, понимал Чернов, куда ни побеги, в итоге все равно попадешь к людям, реально – к соотечественникам Кармеля. Для этого ли Книга позвала Бегуна «туда, не знаю куда»?..
А для чей? вообще, спрашивается, позвала? Имелся ответ, робко таился он там, где и положено, наверно, таиться ответам, вопросам, вообще мыслям разным, Чернов не представлял – где, но ответ чувствовал, не выдергивал его на поверхность заранее – из суеверности, вестимо, однако очень надеялся, что настанет момент и ответ этот окажется единственно верным, сработает в яблочко.
Но, повторим, об ответе говорить рано, а пока Чернов стоял под палящим солнцем на проезжей дороге и выбирал направление пути. Или все-таки иначе: направление Пути? Буква – она многое меняет…
Чернову не хотелось бежать в населенные пункты, не хотелось встречаться с людьми, потому что, понимал он, слух о появлении Вефиля уже расползся по земле Гананской, вопросов сей слух породил несметное число, а чужой бегущий человек в этом случае вполне может навести обывателей на известные былинные ассоциации. Бежит? Значит – Бегун… Ну не лежала у Чернова душа – разговоры разговаривать! Поэтому выбор оказался единственным: гора Синал. Там, полагал Чернов, если и есть жители, то вряд ли они живут кучно, а отдельно расположенные крестьянские хозяйства легко и обойти стороной. Точнее – обежать.
Принял решение и порулил в гору. Бежать было привычно, но удовольствия – даже не чуть-чуть. Зной, дорога вверх, мелкие камни, то и дело подворачивающиеся под ноги, отсутствие цели в конце дистанции (ну наступит же он когда-нибудь!) – все это мешало, расхолаживало, невольно заставляло беречь себя любимого, не выкладываться, как делал он – и не раз! – нацеливаясь на Сдвиг. А сейчас на что?..
Ответ ворочался в загадочных глубинах подсознания, хотел на свет, а осторожный Чернов не пускал его, думал о холодных зимних Сокольниках, где иней лежит на ветках голых деревьев, а серая голодная белка пытается достать из-под снега» что-то съедобное и совсем не боится бегущего мимо чудака…
И тут чудак, то есть Чернов, услышал звук. Далекий-далекий – он тянулся вниз с вершины горы, словно там, в сизой дымке, стоял… кто?.. ну, олень, например, или маленький трубач из песни Окуджавы… стоял и непрестанно дудел. И олень, и трубач – это звук именно трубный, а такой и доносился до Чернова. Более того, становился отчетливей и громче, будто число оленей и маленьких трубачей непрерывно росло, и трубили они громко и слаженно, но – на одной, довольно заунывной ноте.
Уж со стольким непонятным, невиданным и неслыханным в подлунных мирах сталкивался Чернов на Пути, что какие-то фантастические по сути, но все же ординарные по форме и посему не страшные звуки с вершины горы были ему – так, семечки. Он лишь припустил шустрее, потому что любопытство – хоть и сгубило английскую кошку, – всегда вело вперед людей любопытных и любознательных, к каковым Чернов себя относил. Он уже подустал, и дыхалка начала сдавать (путь в гору – это вам не стадионные круги…), но не снижал темпа, тем более что на горе происходило вообще необъяснимое с точки зрения земного восприятия. Сизая дымка, венчавшая Синал, споро густела, синела изнутри, в ней возникали частые яркие сполохи то ли огня, то ли каких-то красно-желтых турбуленций, все это медленно спускалось вниз, закрывая гору, и Чернов невольно притормозил, поскольку все-таки стало не по себе. Да и передохнуть, продышаться стоило. Подумать тоже. Вообще-то думать было особо не о чем. Вариантов действий – всего два. Либо опрометью нестись назад, в Вефиль, а сверх того – уже самому трубить тревогу и уводить вефильцев из явно опасной зоны. Может, в безобидном Синале проснулся вулкан и Вефиль погибнет, как в земной истории Чернова – Помпея. Мало ли что на сей раз пришло в голову Главному Вулканологу… Второй вариант – ровно наоборот: бесстрашно нырять в турбуленций, продираться к источникам трубных звуков и искать там причину столь высокой природной активности. Чернов и не раздумывал: его зверски интересовала означенная причина, несмотря на живущую в нем все же осторожность, замешенную на разумном «не по себе», то есть все же страхе. Но зверский интерес во все времена оказывался сильнее любого страха, почему прогресс и не стоял на месте.
Ощущая себя двигателем прогресса, Чернов вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул-выдохнул и побежал вверх. То есть буквально – продышался.
Он быстро оказался в бело-синем мареве, которое ничем, кроме цвета, не отличалось от обыкновенного тумана, хотя, если честно, Чернову не доводилось видеть такой густоты туманы в земных условиях, а здесь, в Пути, он уже второй раз попадает в нее: на берегу безымянной реки, протекающей по разложенным на плоскости мирам, тоже имел место нехилый туманище. Любимая деталь Режиссера, так?.. Чернов бежал, по сути, вслепую, чувствовал, что – вверх, и этого ему было довольно. Он здраво понимал, что так или иначе, но попадет туда, куда ему назначено попасть.
Вот – слово сказано: назначено. Ответ, который хотел на свет, извините за невольную рифму, созрел и нахально заявил о себе уже не в подсознании, а в самом сознании. Короче, Чернов на сто процентов был уверен, что в конце нынешнего забега, на вершине, он должен встретить некоего Царя Горы, который послан ему для дальнейших и, желательно, окончательных объяснений. Как он, этот Царь, назовет себя – Зрячий, Избранный, Умный, Логичный – было, в сущности, не важно. Все минувшие беседы с драконами, младенцами, былинными старцами и прочая, именовавшими себя Зрячими и даже бывшими оными, являлись всего лишь способом получения информации – рваной, разрозненной, не всегда понятной, но из которой все же стоило попробовать сложить некий паззл. Пусть не целиком, но хотя бы в той мере, что разрешит предположить, не более чем предположить: что же все-таки видел Чернов в Вечном своем Пути по смертным мирам, коли прибегнуть к высокопарным формулам.
Помнится, была в детстве зачитанная до стертых букв книжка – «Что я видел», про мальчика Алешу по прозвищу Почемучка. Мальчик жил в деревне, ехал в город, а по ходу нехитрого сюжета подробно знакомился с тем, что его окружает: поезд, самолет, автомобиль, метро и так далее – вплоть до автомата с газировкой. Мальчику Алеше повезло больше Чернова: все, что он видел, объяснялось ему (ну и читателям, соответственно…) с завидными подробностями, и картина мира Почемучки была четкой и зримой. Чернов вполне мог представить себя Алешей, которому никто ни хрена толком не объясняет. Ему вон даже Книгу Пути почитать не предложили, а попроси он ее у Хранителя, отказ был бы резким и категорическим. Хорошо – оказия выпала: сам в нее заглянуть успел… Поэтому – коли уж пошли литературные ассоциации, – ему больше подошла бы сейчас книга под названием «Живи с молнией», тоже читанная, но уже в отрочестве. Чиркнули чем-то по чему-то, осветили на миг картинку: что успел увидеть, то – твое. Чернов увидел безнадежно мало, но закадровый, так сказать, текст Зрячих позволил ему самостоятельно начать делать выводы. Не исключено – неверные. Не исключено – слишком, что ли, земные или, жестче, приземленные, в чем его уже упрекали было. Но почему информация Зрячих, будучи рваной, все ж позволяла Чернову поступательно развивать эти приземленные выводы, выстраивать их в опять же рваную, но все же цепочку?.. Здесь очень хотелось сделать вывод: пусть Чернов мощно недопонимает, но все, что понял и сформулировал сам для себя, – в какой-то мере верно. А сейчас ему местный Царь Горы отмерит до кучи еще чего-нибудь, и Чернов вернется в свои Сокольники, обогащенный в недоступных смертному глубинах памяти доморощенной (сиречь собственной…) теорией (или все же гипотезой?..) о том, что хотел Сущий, творя последовательно свет, твердь, сушу, светила и так далее – до человека.
Книга Бытия, глава первая.
Стихи первый тире тридцать первый.
Но тут Чернов наконец-то решил четко сформулировать прежние подозрения, к месту лучше было бы вспомнить другую книгу, которая, кстати, не раз вспоминалась во время Пути – Книгу Исхода, потому что в ее главе девятнадцатой была и гора, и густое облако над вершиной, и трубный звук, и, извините за кощунственные параллели, явление Господа старцу Моисею. Очень ясно вспомнил все это Чернов и немедленно услыхал не трубное, а вполне человеческое:
– Не много ли на себя берешь, Бегун?
Человеческое прозвучало на языке родных осин, и произнес его опять же человек, одетый так же, как и Чернов: в длинную белую гананскую рубаху, белые штаны чуть ниже колен… Ну прямо только из Вефиля или из царской столицы Асор. Был человек не стар, лет сорока, чисто – вот уж не по-ганански! – выбрит, тоже не по-ганански коротко стрижен, подтянут, сухощав. Человек улыбался Чернову, стоял, утопая по колено в синем дыме-тумане, но все остальное, пардон за вольность стиля, было видно преотлично, словно туман в этом месте образовал некую лакуну, чтобы два интеллигентных персонажа могли побеседовать друг с другом, не напрягая зрения. Ну, точно: повторялась ситуация! Чернов и Зрячий в облике былинного старца беседовали тоже стоя по колено в тумане… А что до русской мовы, решил Чернов, так многоязычье в смертно-вечной обслуге Сущего практиковалось широко, вон и Чернов сам был не чужд оному. Плюс вежливость хозяина: с русским гостем – по-русски. В том, что бритый крендель – здешний хозяин, Царь Горы, Чернов не сомневался.
Но вопрос задан – надо ответ держать.
– Ничуть, – ответил Чернов с необходимо наглой интонацией, потому что не им сказано: каков вопрос, таков и ответ. – Более того, коллега, эта вольная аналогия представляется мне неслучайной, ибо известно: Библия – а это книга моего мира! – полна сюжетных повторов, которые тянутся сквозь тысячелетия. Резонно увидеть и в моем случае вариацию известного ветхозаветного сюжета. Тем более что вокруг – Вечность, и воля Сущего ощутима здесь, как нигде… Ну и плюс соответствующие атрибуты соответствующей истории: гора, дым или туман, трубы…
Труб, правда, больше не слышалось. Тишина кругом стояла неколышимо, как и положено в тумане – где-нибудь в поле или в лесу. Или, кстати, на горе.
– Красиво излагаешь, – засмеялся Царь Горы. – Но вот пример типичной нашей земной любви искать в новом – прежнее, а в незнакомом – подобное. Мы так бережем свою психику, что даже шекспировское «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» воспринимаем не буквально – по смыслу, а лишь как поэтическую вольность мысли, более того – как удобный эвфемизм, поскольку признать, что есть-таки на свете адова куча необъяснимых необъяснимостей – это грубо, это не для нашей ранимой психики. Да что я тут мечу бисер? Сам прекрасно знаешь менталитет землян, сам им в полной мере обладаешь. Не ты ли автор стишков в стенгазете школы номер пятьдесят шесть Киевского района Москвы: «Кто поверит в уфологию, тот давно умом убогий». Талантливо сказано! Чем не Пушкин, чем не сукин сын?..
Чернов густо покраснел, как Волк из анекдота про Красную Шапочку. В отличие от стыдливого Волка – внутренне покраснел. Он сто лет как забыл об этих стишках, имевших и далее похожие чеканные строки, которые сочинил в седьмом классе в обмен на четверку в четверти по не очень любимой физике. Физик в свою очередь не терпел ничего, что не укладывалось между законом Ома и формулой Эйнштейна. Объяснять сие Царю Горы казалось автору стихов лишним, поэтому он резко сменил тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
А для чей? вообще, спрашивается, позвала? Имелся ответ, робко таился он там, где и положено, наверно, таиться ответам, вопросам, вообще мыслям разным, Чернов не представлял – где, но ответ чувствовал, не выдергивал его на поверхность заранее – из суеверности, вестимо, однако очень надеялся, что настанет момент и ответ этот окажется единственно верным, сработает в яблочко.
Но, повторим, об ответе говорить рано, а пока Чернов стоял под палящим солнцем на проезжей дороге и выбирал направление пути. Или все-таки иначе: направление Пути? Буква – она многое меняет…
Чернову не хотелось бежать в населенные пункты, не хотелось встречаться с людьми, потому что, понимал он, слух о появлении Вефиля уже расползся по земле Гананской, вопросов сей слух породил несметное число, а чужой бегущий человек в этом случае вполне может навести обывателей на известные былинные ассоциации. Бежит? Значит – Бегун… Ну не лежала у Чернова душа – разговоры разговаривать! Поэтому выбор оказался единственным: гора Синал. Там, полагал Чернов, если и есть жители, то вряд ли они живут кучно, а отдельно расположенные крестьянские хозяйства легко и обойти стороной. Точнее – обежать.
Принял решение и порулил в гору. Бежать было привычно, но удовольствия – даже не чуть-чуть. Зной, дорога вверх, мелкие камни, то и дело подворачивающиеся под ноги, отсутствие цели в конце дистанции (ну наступит же он когда-нибудь!) – все это мешало, расхолаживало, невольно заставляло беречь себя любимого, не выкладываться, как делал он – и не раз! – нацеливаясь на Сдвиг. А сейчас на что?..
Ответ ворочался в загадочных глубинах подсознания, хотел на свет, а осторожный Чернов не пускал его, думал о холодных зимних Сокольниках, где иней лежит на ветках голых деревьев, а серая голодная белка пытается достать из-под снега» что-то съедобное и совсем не боится бегущего мимо чудака…
И тут чудак, то есть Чернов, услышал звук. Далекий-далекий – он тянулся вниз с вершины горы, словно там, в сизой дымке, стоял… кто?.. ну, олень, например, или маленький трубач из песни Окуджавы… стоял и непрестанно дудел. И олень, и трубач – это звук именно трубный, а такой и доносился до Чернова. Более того, становился отчетливей и громче, будто число оленей и маленьких трубачей непрерывно росло, и трубили они громко и слаженно, но – на одной, довольно заунывной ноте.
Уж со стольким непонятным, невиданным и неслыханным в подлунных мирах сталкивался Чернов на Пути, что какие-то фантастические по сути, но все же ординарные по форме и посему не страшные звуки с вершины горы были ему – так, семечки. Он лишь припустил шустрее, потому что любопытство – хоть и сгубило английскую кошку, – всегда вело вперед людей любопытных и любознательных, к каковым Чернов себя относил. Он уже подустал, и дыхалка начала сдавать (путь в гору – это вам не стадионные круги…), но не снижал темпа, тем более что на горе происходило вообще необъяснимое с точки зрения земного восприятия. Сизая дымка, венчавшая Синал, споро густела, синела изнутри, в ней возникали частые яркие сполохи то ли огня, то ли каких-то красно-желтых турбуленций, все это медленно спускалось вниз, закрывая гору, и Чернов невольно притормозил, поскольку все-таки стало не по себе. Да и передохнуть, продышаться стоило. Подумать тоже. Вообще-то думать было особо не о чем. Вариантов действий – всего два. Либо опрометью нестись назад, в Вефиль, а сверх того – уже самому трубить тревогу и уводить вефильцев из явно опасной зоны. Может, в безобидном Синале проснулся вулкан и Вефиль погибнет, как в земной истории Чернова – Помпея. Мало ли что на сей раз пришло в голову Главному Вулканологу… Второй вариант – ровно наоборот: бесстрашно нырять в турбуленций, продираться к источникам трубных звуков и искать там причину столь высокой природной активности. Чернов и не раздумывал: его зверски интересовала означенная причина, несмотря на живущую в нем все же осторожность, замешенную на разумном «не по себе», то есть все же страхе. Но зверский интерес во все времена оказывался сильнее любого страха, почему прогресс и не стоял на месте.
Ощущая себя двигателем прогресса, Чернов вдохнул, выдохнул, еще раз вдохнул-выдохнул и побежал вверх. То есть буквально – продышался.
Он быстро оказался в бело-синем мареве, которое ничем, кроме цвета, не отличалось от обыкновенного тумана, хотя, если честно, Чернову не доводилось видеть такой густоты туманы в земных условиях, а здесь, в Пути, он уже второй раз попадает в нее: на берегу безымянной реки, протекающей по разложенным на плоскости мирам, тоже имел место нехилый туманище. Любимая деталь Режиссера, так?.. Чернов бежал, по сути, вслепую, чувствовал, что – вверх, и этого ему было довольно. Он здраво понимал, что так или иначе, но попадет туда, куда ему назначено попасть.
Вот – слово сказано: назначено. Ответ, который хотел на свет, извините за невольную рифму, созрел и нахально заявил о себе уже не в подсознании, а в самом сознании. Короче, Чернов на сто процентов был уверен, что в конце нынешнего забега, на вершине, он должен встретить некоего Царя Горы, который послан ему для дальнейших и, желательно, окончательных объяснений. Как он, этот Царь, назовет себя – Зрячий, Избранный, Умный, Логичный – было, в сущности, не важно. Все минувшие беседы с драконами, младенцами, былинными старцами и прочая, именовавшими себя Зрячими и даже бывшими оными, являлись всего лишь способом получения информации – рваной, разрозненной, не всегда понятной, но из которой все же стоило попробовать сложить некий паззл. Пусть не целиком, но хотя бы в той мере, что разрешит предположить, не более чем предположить: что же все-таки видел Чернов в Вечном своем Пути по смертным мирам, коли прибегнуть к высокопарным формулам.
Помнится, была в детстве зачитанная до стертых букв книжка – «Что я видел», про мальчика Алешу по прозвищу Почемучка. Мальчик жил в деревне, ехал в город, а по ходу нехитрого сюжета подробно знакомился с тем, что его окружает: поезд, самолет, автомобиль, метро и так далее – вплоть до автомата с газировкой. Мальчику Алеше повезло больше Чернова: все, что он видел, объяснялось ему (ну и читателям, соответственно…) с завидными подробностями, и картина мира Почемучки была четкой и зримой. Чернов вполне мог представить себя Алешей, которому никто ни хрена толком не объясняет. Ему вон даже Книгу Пути почитать не предложили, а попроси он ее у Хранителя, отказ был бы резким и категорическим. Хорошо – оказия выпала: сам в нее заглянуть успел… Поэтому – коли уж пошли литературные ассоциации, – ему больше подошла бы сейчас книга под названием «Живи с молнией», тоже читанная, но уже в отрочестве. Чиркнули чем-то по чему-то, осветили на миг картинку: что успел увидеть, то – твое. Чернов увидел безнадежно мало, но закадровый, так сказать, текст Зрячих позволил ему самостоятельно начать делать выводы. Не исключено – неверные. Не исключено – слишком, что ли, земные или, жестче, приземленные, в чем его уже упрекали было. Но почему информация Зрячих, будучи рваной, все ж позволяла Чернову поступательно развивать эти приземленные выводы, выстраивать их в опять же рваную, но все же цепочку?.. Здесь очень хотелось сделать вывод: пусть Чернов мощно недопонимает, но все, что понял и сформулировал сам для себя, – в какой-то мере верно. А сейчас ему местный Царь Горы отмерит до кучи еще чего-нибудь, и Чернов вернется в свои Сокольники, обогащенный в недоступных смертному глубинах памяти доморощенной (сиречь собственной…) теорией (или все же гипотезой?..) о том, что хотел Сущий, творя последовательно свет, твердь, сушу, светила и так далее – до человека.
Книга Бытия, глава первая.
Стихи первый тире тридцать первый.
Но тут Чернов наконец-то решил четко сформулировать прежние подозрения, к месту лучше было бы вспомнить другую книгу, которая, кстати, не раз вспоминалась во время Пути – Книгу Исхода, потому что в ее главе девятнадцатой была и гора, и густое облако над вершиной, и трубный звук, и, извините за кощунственные параллели, явление Господа старцу Моисею. Очень ясно вспомнил все это Чернов и немедленно услыхал не трубное, а вполне человеческое:
– Не много ли на себя берешь, Бегун?
Человеческое прозвучало на языке родных осин, и произнес его опять же человек, одетый так же, как и Чернов: в длинную белую гананскую рубаху, белые штаны чуть ниже колен… Ну прямо только из Вефиля или из царской столицы Асор. Был человек не стар, лет сорока, чисто – вот уж не по-ганански! – выбрит, тоже не по-ганански коротко стрижен, подтянут, сухощав. Человек улыбался Чернову, стоял, утопая по колено в синем дыме-тумане, но все остальное, пардон за вольность стиля, было видно преотлично, словно туман в этом месте образовал некую лакуну, чтобы два интеллигентных персонажа могли побеседовать друг с другом, не напрягая зрения. Ну, точно: повторялась ситуация! Чернов и Зрячий в облике былинного старца беседовали тоже стоя по колено в тумане… А что до русской мовы, решил Чернов, так многоязычье в смертно-вечной обслуге Сущего практиковалось широко, вон и Чернов сам был не чужд оному. Плюс вежливость хозяина: с русским гостем – по-русски. В том, что бритый крендель – здешний хозяин, Царь Горы, Чернов не сомневался.
Но вопрос задан – надо ответ держать.
– Ничуть, – ответил Чернов с необходимо наглой интонацией, потому что не им сказано: каков вопрос, таков и ответ. – Более того, коллега, эта вольная аналогия представляется мне неслучайной, ибо известно: Библия – а это книга моего мира! – полна сюжетных повторов, которые тянутся сквозь тысячелетия. Резонно увидеть и в моем случае вариацию известного ветхозаветного сюжета. Тем более что вокруг – Вечность, и воля Сущего ощутима здесь, как нигде… Ну и плюс соответствующие атрибуты соответствующей истории: гора, дым или туман, трубы…
Труб, правда, больше не слышалось. Тишина кругом стояла неколышимо, как и положено в тумане – где-нибудь в поле или в лесу. Или, кстати, на горе.
– Красиво излагаешь, – засмеялся Царь Горы. – Но вот пример типичной нашей земной любви искать в новом – прежнее, а в незнакомом – подобное. Мы так бережем свою психику, что даже шекспировское «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам» воспринимаем не буквально – по смыслу, а лишь как поэтическую вольность мысли, более того – как удобный эвфемизм, поскольку признать, что есть-таки на свете адова куча необъяснимых необъяснимостей – это грубо, это не для нашей ранимой психики. Да что я тут мечу бисер? Сам прекрасно знаешь менталитет землян, сам им в полной мере обладаешь. Не ты ли автор стишков в стенгазете школы номер пятьдесят шесть Киевского района Москвы: «Кто поверит в уфологию, тот давно умом убогий». Талантливо сказано! Чем не Пушкин, чем не сукин сын?..
Чернов густо покраснел, как Волк из анекдота про Красную Шапочку. В отличие от стыдливого Волка – внутренне покраснел. Он сто лет как забыл об этих стишках, имевших и далее похожие чеканные строки, которые сочинил в седьмом классе в обмен на четверку в четверти по не очень любимой физике. Физик в свою очередь не терпел ничего, что не укладывалось между законом Ома и формулой Эйнштейна. Объяснять сие Царю Горы казалось автору стихов лишним, поэтому он резко сменил тему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64