Как-то раз я шел по Бейсуотер-роуд к дому Маргарет. Это было в субботу, в середине декабря; стоял один из мягких сырых дней, когда дует юго-западный ветер. Над улицей и парком низко нависали облака. Мягкий ветерок обвевал лицо, донося из парка запахи, казалось, и весенние, и насыщенные увяданием осени. В такой день успокаиваются нервы, а мягкий ветер навевает мысли о грядущих радостях.
Я уже два дня не виделся с Маргарет. Утром она не позвонила мне, как это делала обычно по субботам, но во второй половине дня мы всегда встречались, и поэтому я, в самом благодушном настроении, полный самых радужных надежд, вынул из кармана ключ и вошел в ее квартиру. Она сидела перед зеркалом. При моем появлении она не встала и даже не обернулась. Я увидел в зеркале напряженное и суровое выражение ее лица и воскликнул:
– В чем дело?
– Мне нужно кое-что у тебя спросить.
– Что именно?
Не оборачиваясь, она глухо сказала:
– Правда ли, что Шейла покончила с собой?
– Что ты имеешь в виду?
Она круто повернулась ко мне: глаза ее горели гневом.
– Мне сказали вчера вечером. Я услышала об этом впервые. Это правда?
Охваченный негодованием, я молчал. И наконец ответил:
– Да, правда.
Это знали очень немногие. Как и предположил мистер Найт во время разговора со мной в тот вечер, когда тело Шейлы еще лежало наверху, газеты почти не уделили внимания столь малозначительному событию. Я сам никому ничего не говорил.
– Как ты мог утаить это от меня? – воскликнула она.
– Я не хотел тебя тревожить…
– Что, по-твоему, представляют собой наши отношения? Неужели ты думаешь, что я не могла бы понять и простить все, что касается тебя? А когда ты пытаешься утаить нечто важное – вот этого я действительно не в силах ни понять, ни простить. Если ты хочешь жить так, будто живешь один, то этого мне не вынести. У меня такое ощущение, что я целый год попусту тратила время.
– Откуда ты узнала? – перебил я.
– Мы делали вид, что…
– Откуда ты узнала?
– Мне сказала Элен.
– Но она же не могла знать! – воскликнул я.
– Она была уверена, что и я знаю. Когда она поняла, что я не знаю, как, ты думаешь, мы обе себя чувствовали?
– Она не сказала, откуда ей стало это известно?
– Как ты мог допустить такое?
Мы оба кричали, не слушая друг друга.
– Она не сказала, откуда ей стало известно? – повторил я.
– Ей на днях рассказал Гилберт.
Горе сжигало ее, она задыхалась от гнева. И я испытывал такое же негодование, я сам был виноват в происходящем и все-таки чувствовал себя обиженным.
И вдруг тот гнев, та тупая ярость, которую я хотел обратить на нее, обратились против другого человека.
– Я этого так не оставлю, – выкрикнул я. Через ее голову я видел в зеркале отражение своего лица; оно побелело от гнева, а ее лицо потемнело. – Я его выгоню. Я его и рядом не потерплю.
– Он тебя любит…
– В следующий раз будет знать.
– До сих пор тебе нравилось, когда он сплетничал о других.
– О таких вещах не сплетничают.
– Теперь рассуждать уже поздно, – сказала она.
– Я его выгоню. Я его рядом не потерплю.
Я произнес это с таким ожесточением, что она вздрогнула и впервые отвела взгляд. Наступило молчание. Она отодвинулась, оперлась рукой о подоконник и вся как-то сникла. Я смотрел на нее и не видел; в моей душе боролись одновременно несколько чувств – возмущение, ненависть и смутное желание, потом их смело воспоминание о каком-то чудовище: у меня перед глазами стоял Гилберт Кук, вынюхивающий подробности о смерти Шейлы, роющийся в газетах, в полицейских донесениях. И тут мне припомнилась другая рана, и я негромко сказал:
– Еще один человек причинил мне большое зло.
– О чем ты говоришь?
Отрывисто и бессвязно я рассказал ей о Робинсоне.
– Бедная Шейла, – прошептала Маргарет. – Она очень страдала из-за этого? – И впервые за весь день голос ее смягчился.
– Мне так и не довелось узнать, – ответил я и добавил: – Может быть, и нет. Вероятнее всего, нет.
Маргарет смотрела на меня с участием, с каким-то испугом. В ее глазах были слезы. Еще мгновение, и мы бы очутились друг у друга в объятиях.
– Я не потерплю возле себя таких людей. Я отделаюсь от Гилберта Кука.
Маргарет продолжала смотреть на меня, но лицо ее стало суровым, словно она собиралась с силами, как и в первый наш вечер, когда мы оказались наедине, хотя сейчас ей стоило большого труда противопоставить свою волю моей.
– Ты и о Робинсоне ничего мне не рассказывал, и о том, что вы тогда пережили, – заявила она.
Я промолчал. Удивленная, вся в предчувствии опасности, она прошептала что-то нежное.
– Мы должны поговорить обо всем начистоту.
– Не думай об этом.
Помолчав, она сказала чуть хрипло:
– Это слишком легко. Я не могу так жить.
– Не думай об этом, говорю тебе.
– Не могу.
Обычно она выглядела моложе своих лет, сейчас – намного старше.
– Ты не должен выгонять Гилберта, – сказала она.
– Выгоню и ни на что не посмотрю.
– Это будет дурной и несправедливый поступок. Ты же справедливый человек?
– Но ведь тебе известна причина, – крикнул я.
– Это не причина. Ты обманываешь самого себя.
Во мне снова закипел гнев.
– Мне это начинает надоедать, – сказал я.
– Ты притворяешься, будто веришь, что Гилберт хотел тебе зла, хотя прекрасно понимаешь, что это неправда.
– О таких людях, как Гилберт, я знаю гораздо больше, чем когда-либо узнаешь ты. И о зле тоже.
– Он всегда был тебе предан в любом серьезном деле, – сказала она, упорно не сдаваясь. – У тебя нет ни малейшего предлога добиваться его перевода в другой отдел. Я этого не допущу.
– Это не твое дело.
– Мое. Весь проступок Гилберта заключается в том, что он отнесся к тебе так же, как относится к другим. Он, конечно, любопытен. Но пока он сует нос в дела других, тебе наплевать, а как только очередь дошла до тебя, ты не желаешь этого терпеть. Ты хочешь окружить свою жизнь тайной, ты не хочешь давать и брать, как обычные люди. Вот почему ты злишься на Гилберта, – продолжала она. – Ты сам о себе даешь информацию и не желаешь, чтобы кто-нибудь другой узнал твою жизнь. Так же ты ведешь себя и со мной, – добавила она.
Я пытался оборвать ее, но ее гнев не уступал моему, и говорила она более хладнокровно.
– А иначе почему же ты скрыл от меня причину ее смерти?
Я уже был так взбешен, что не мог говорить, у меня перехватило горло, и я стоял, оглушенный ее обвинениями.
– С теми, кто не требует от тебя многого, – продолжала она, – ты великодушен, этого нельзя отрицать. А с теми, кто хочет большего, ты жесток. Ибо никому не дано знать, когда ты намерен быть скрытным, а когда собираешься уйти в себя. Ко многим ты добр, – продолжала она, – но вместе с тем ты способен разбить любящее тебя сердце. Возможно, у меня хватило бы сил смириться с твоими странностями, – говорила она, – возможно, я выдержала бы все это; если бы ты не был врагом самому себе.
Слушая ее, я не мог разобраться, в чем она права, а в чем нет. Все, что она вкладывала в слова, ее гнев и любовь преломлялись в моем сознании в такие требования, какие вызывали у меня внутренний протест и злобу, уязвляли мою гордость. Те же чувства испытывал я мальчишкой, когда мать исторгала на меня свою безмерную любовь и я изо всех сил старался освободиться от нее, еще больше злясь на мать за то, что она сама меня к этому принуждала.
– Хватит, – сказал я и не узнал своего голоса – хриплого и визгливого. Не глядя на нее, я направился к двери.
На улице было еще светло, и мягкий ветер снова пахнул мне в лицо.
25. Всхлипывание в темноте
Вскоре мы помирились, и когда в январе пригласили Элен на обед, нам казалось, что в наших отношениях нельзя заметить перемены и что по виду мы так же счастливы, как в те первые дни. Но подобно тому как искусные интриганы, вроде Робинсона, воображают, будто их маневры непостижимы для других, хотя в действительности даже самый простодушный человек легко видит их насквозь, так и люди сдержанные, стремясь скрыть свое настроение, не обманывают никого, кроме самих себя.
Через несколько недель Элен позвонила мне на работу и сказала, что приехала в Лондон на один день и очень хочет со мной поговорить. Сначала у меня мелькнула мысль отказаться. Потом, очень неохотно, я все же согласился и предложил ей встретиться со мной в ресторане.
Я назвал ресторан «Коннот», зная, что из всей их семьи ей одной импонировала атмосфера роскоши и богатства. Когда я пришел туда, она уже ждала меня в холле, и я сразу увидел, что она очень волнуется. Она была накрашена больше, чем всегда, и одета со строгой элегантностью. Быть может, атмосфера ресторана ей и нравилась, но при этом она не могла отделаться от чувства, что по своему воспитанию должна презирать ее; возможно, она подпала под очарование какой-то неясной тревоги, не утраченной с годами робости, которая охватывала ее всякий раз, когда она переступала порог нового, неведомого ей мира, где не было места простоте и благородным мыслям. Она не принимала этот мир таким, каков он есть, как принимала его Бетти Вэйн; для Элен он еще не утратил своей прелести. К этому естественному для нее волнению добавлялась еще тревога из-за предстоящего со мной разговора.
Укрывшись в уголке зала, она почти не разговаривала. Один раз, словно извиняясь за свою застенчивость, она улыбнулась мне улыбкой Маргарет, доброй и чувственной. Потом сказала что-то по адресу людей, сидевших вокруг нас, с восхищением отозвалась о туалетах женщин и снова умолкла, разглядывая свои руки и вертя на пальце обручальное кольцо.
Я поинтересовался здоровьем ее мужа. Она ответила с присущей ей прямотой, глядя немного мимо меня, словно он был там, рядом, с обычной чуть насмешливой улыбкой. Наверно, на ее долю выпадает мало чувственных радостей, подумал я.
Внезапно она подняла глаза и испытующе поглядела на меня, совсем как Маргарет.
– Вы предпочли бы, чтобы я не начинала этот разговор, – сказала она.
– Возможно, – ответил я.
– Если бы я думала, что могу испортить дело, я бы и близко не подошла ни к одному из вас. Но ведь испортить его уже невозможно?
– Не знаю.
– Может ли положение быть хуже? Скажите честно.
– Мне оно не представляется таким уж плохим.
Для нас с Маргарет, упорно гнавших от себя мысль о разрыве, положение действительно не казалось безнадежным. Но Элен наблюдала за мной, зная, что сказанного не воротишь, что в словах, как в кристалле, отражается и расцвет любви, и ее угасание. Она знала, что я утаил от Маргарет самоубийство Шейлы; не казалось ли ей, что это именно такой кристалл, что из-за этого Маргарет не могла вновь обрести доверие ко мне?
– Вы знаете, Льюис, я беспокоюсь о вас обоих.
– Да, я это знаю.
Легко и отрадно было говорить вот так же просто, как говорила она.
– Когда я впервые увидела вас вместе, – сказала она, – я была счастлива.
– Я тоже, – ответил я и добавил: – Наверное, и она.
– Она была счастлива, я это знаю. Я думала, – продолжала Элен, – вам обоим повезло, что вы нашли друг друга. Мне казалось, вы оба сделали очень удачный выбор. – Она наклонилась ко мне. – Боюсь, – произнесла она тихо, но отчетливо, – что теперь вы отталкиваете ее от себя.
Я знал это, и все-таки не знал. Маргарет была такой же привязчивой по натуре, как я, но более своевольной и гораздо менее покорной. В личных отношениях она не могла оставаться пассивной, и здесь энергия была столь же естественна для нее и приносила ей такое же удовлетворение, как в отношениях общественных Полю Лафкину или Гектору Роузу. Иногда я чувствовал, что, хотя Маргарет стремилась любой ценой сохранить наши отношения, она понимала, что вскоре ей придется принимать какое-то решение. Раза два я ловил себя на том, что обнаружил в ней некоего «заговорщика», который живет в каждом из нас, хоть мы часто и не подозреваем об этом, и который в предчувствии несчастья и будущих невзгод вынашивает различные планы во имя самосохранения или выздоровления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Я уже два дня не виделся с Маргарет. Утром она не позвонила мне, как это делала обычно по субботам, но во второй половине дня мы всегда встречались, и поэтому я, в самом благодушном настроении, полный самых радужных надежд, вынул из кармана ключ и вошел в ее квартиру. Она сидела перед зеркалом. При моем появлении она не встала и даже не обернулась. Я увидел в зеркале напряженное и суровое выражение ее лица и воскликнул:
– В чем дело?
– Мне нужно кое-что у тебя спросить.
– Что именно?
Не оборачиваясь, она глухо сказала:
– Правда ли, что Шейла покончила с собой?
– Что ты имеешь в виду?
Она круто повернулась ко мне: глаза ее горели гневом.
– Мне сказали вчера вечером. Я услышала об этом впервые. Это правда?
Охваченный негодованием, я молчал. И наконец ответил:
– Да, правда.
Это знали очень немногие. Как и предположил мистер Найт во время разговора со мной в тот вечер, когда тело Шейлы еще лежало наверху, газеты почти не уделили внимания столь малозначительному событию. Я сам никому ничего не говорил.
– Как ты мог утаить это от меня? – воскликнула она.
– Я не хотел тебя тревожить…
– Что, по-твоему, представляют собой наши отношения? Неужели ты думаешь, что я не могла бы понять и простить все, что касается тебя? А когда ты пытаешься утаить нечто важное – вот этого я действительно не в силах ни понять, ни простить. Если ты хочешь жить так, будто живешь один, то этого мне не вынести. У меня такое ощущение, что я целый год попусту тратила время.
– Откуда ты узнала? – перебил я.
– Мы делали вид, что…
– Откуда ты узнала?
– Мне сказала Элен.
– Но она же не могла знать! – воскликнул я.
– Она была уверена, что и я знаю. Когда она поняла, что я не знаю, как, ты думаешь, мы обе себя чувствовали?
– Она не сказала, откуда ей стало это известно?
– Как ты мог допустить такое?
Мы оба кричали, не слушая друг друга.
– Она не сказала, откуда ей стало известно? – повторил я.
– Ей на днях рассказал Гилберт.
Горе сжигало ее, она задыхалась от гнева. И я испытывал такое же негодование, я сам был виноват в происходящем и все-таки чувствовал себя обиженным.
И вдруг тот гнев, та тупая ярость, которую я хотел обратить на нее, обратились против другого человека.
– Я этого так не оставлю, – выкрикнул я. Через ее голову я видел в зеркале отражение своего лица; оно побелело от гнева, а ее лицо потемнело. – Я его выгоню. Я его и рядом не потерплю.
– Он тебя любит…
– В следующий раз будет знать.
– До сих пор тебе нравилось, когда он сплетничал о других.
– О таких вещах не сплетничают.
– Теперь рассуждать уже поздно, – сказала она.
– Я его выгоню. Я его рядом не потерплю.
Я произнес это с таким ожесточением, что она вздрогнула и впервые отвела взгляд. Наступило молчание. Она отодвинулась, оперлась рукой о подоконник и вся как-то сникла. Я смотрел на нее и не видел; в моей душе боролись одновременно несколько чувств – возмущение, ненависть и смутное желание, потом их смело воспоминание о каком-то чудовище: у меня перед глазами стоял Гилберт Кук, вынюхивающий подробности о смерти Шейлы, роющийся в газетах, в полицейских донесениях. И тут мне припомнилась другая рана, и я негромко сказал:
– Еще один человек причинил мне большое зло.
– О чем ты говоришь?
Отрывисто и бессвязно я рассказал ей о Робинсоне.
– Бедная Шейла, – прошептала Маргарет. – Она очень страдала из-за этого? – И впервые за весь день голос ее смягчился.
– Мне так и не довелось узнать, – ответил я и добавил: – Может быть, и нет. Вероятнее всего, нет.
Маргарет смотрела на меня с участием, с каким-то испугом. В ее глазах были слезы. Еще мгновение, и мы бы очутились друг у друга в объятиях.
– Я не потерплю возле себя таких людей. Я отделаюсь от Гилберта Кука.
Маргарет продолжала смотреть на меня, но лицо ее стало суровым, словно она собиралась с силами, как и в первый наш вечер, когда мы оказались наедине, хотя сейчас ей стоило большого труда противопоставить свою волю моей.
– Ты и о Робинсоне ничего мне не рассказывал, и о том, что вы тогда пережили, – заявила она.
Я промолчал. Удивленная, вся в предчувствии опасности, она прошептала что-то нежное.
– Мы должны поговорить обо всем начистоту.
– Не думай об этом.
Помолчав, она сказала чуть хрипло:
– Это слишком легко. Я не могу так жить.
– Не думай об этом, говорю тебе.
– Не могу.
Обычно она выглядела моложе своих лет, сейчас – намного старше.
– Ты не должен выгонять Гилберта, – сказала она.
– Выгоню и ни на что не посмотрю.
– Это будет дурной и несправедливый поступок. Ты же справедливый человек?
– Но ведь тебе известна причина, – крикнул я.
– Это не причина. Ты обманываешь самого себя.
Во мне снова закипел гнев.
– Мне это начинает надоедать, – сказал я.
– Ты притворяешься, будто веришь, что Гилберт хотел тебе зла, хотя прекрасно понимаешь, что это неправда.
– О таких людях, как Гилберт, я знаю гораздо больше, чем когда-либо узнаешь ты. И о зле тоже.
– Он всегда был тебе предан в любом серьезном деле, – сказала она, упорно не сдаваясь. – У тебя нет ни малейшего предлога добиваться его перевода в другой отдел. Я этого не допущу.
– Это не твое дело.
– Мое. Весь проступок Гилберта заключается в том, что он отнесся к тебе так же, как относится к другим. Он, конечно, любопытен. Но пока он сует нос в дела других, тебе наплевать, а как только очередь дошла до тебя, ты не желаешь этого терпеть. Ты хочешь окружить свою жизнь тайной, ты не хочешь давать и брать, как обычные люди. Вот почему ты злишься на Гилберта, – продолжала она. – Ты сам о себе даешь информацию и не желаешь, чтобы кто-нибудь другой узнал твою жизнь. Так же ты ведешь себя и со мной, – добавила она.
Я пытался оборвать ее, но ее гнев не уступал моему, и говорила она более хладнокровно.
– А иначе почему же ты скрыл от меня причину ее смерти?
Я уже был так взбешен, что не мог говорить, у меня перехватило горло, и я стоял, оглушенный ее обвинениями.
– С теми, кто не требует от тебя многого, – продолжала она, – ты великодушен, этого нельзя отрицать. А с теми, кто хочет большего, ты жесток. Ибо никому не дано знать, когда ты намерен быть скрытным, а когда собираешься уйти в себя. Ко многим ты добр, – продолжала она, – но вместе с тем ты способен разбить любящее тебя сердце. Возможно, у меня хватило бы сил смириться с твоими странностями, – говорила она, – возможно, я выдержала бы все это; если бы ты не был врагом самому себе.
Слушая ее, я не мог разобраться, в чем она права, а в чем нет. Все, что она вкладывала в слова, ее гнев и любовь преломлялись в моем сознании в такие требования, какие вызывали у меня внутренний протест и злобу, уязвляли мою гордость. Те же чувства испытывал я мальчишкой, когда мать исторгала на меня свою безмерную любовь и я изо всех сил старался освободиться от нее, еще больше злясь на мать за то, что она сама меня к этому принуждала.
– Хватит, – сказал я и не узнал своего голоса – хриплого и визгливого. Не глядя на нее, я направился к двери.
На улице было еще светло, и мягкий ветер снова пахнул мне в лицо.
25. Всхлипывание в темноте
Вскоре мы помирились, и когда в январе пригласили Элен на обед, нам казалось, что в наших отношениях нельзя заметить перемены и что по виду мы так же счастливы, как в те первые дни. Но подобно тому как искусные интриганы, вроде Робинсона, воображают, будто их маневры непостижимы для других, хотя в действительности даже самый простодушный человек легко видит их насквозь, так и люди сдержанные, стремясь скрыть свое настроение, не обманывают никого, кроме самих себя.
Через несколько недель Элен позвонила мне на работу и сказала, что приехала в Лондон на один день и очень хочет со мной поговорить. Сначала у меня мелькнула мысль отказаться. Потом, очень неохотно, я все же согласился и предложил ей встретиться со мной в ресторане.
Я назвал ресторан «Коннот», зная, что из всей их семьи ей одной импонировала атмосфера роскоши и богатства. Когда я пришел туда, она уже ждала меня в холле, и я сразу увидел, что она очень волнуется. Она была накрашена больше, чем всегда, и одета со строгой элегантностью. Быть может, атмосфера ресторана ей и нравилась, но при этом она не могла отделаться от чувства, что по своему воспитанию должна презирать ее; возможно, она подпала под очарование какой-то неясной тревоги, не утраченной с годами робости, которая охватывала ее всякий раз, когда она переступала порог нового, неведомого ей мира, где не было места простоте и благородным мыслям. Она не принимала этот мир таким, каков он есть, как принимала его Бетти Вэйн; для Элен он еще не утратил своей прелести. К этому естественному для нее волнению добавлялась еще тревога из-за предстоящего со мной разговора.
Укрывшись в уголке зала, она почти не разговаривала. Один раз, словно извиняясь за свою застенчивость, она улыбнулась мне улыбкой Маргарет, доброй и чувственной. Потом сказала что-то по адресу людей, сидевших вокруг нас, с восхищением отозвалась о туалетах женщин и снова умолкла, разглядывая свои руки и вертя на пальце обручальное кольцо.
Я поинтересовался здоровьем ее мужа. Она ответила с присущей ей прямотой, глядя немного мимо меня, словно он был там, рядом, с обычной чуть насмешливой улыбкой. Наверно, на ее долю выпадает мало чувственных радостей, подумал я.
Внезапно она подняла глаза и испытующе поглядела на меня, совсем как Маргарет.
– Вы предпочли бы, чтобы я не начинала этот разговор, – сказала она.
– Возможно, – ответил я.
– Если бы я думала, что могу испортить дело, я бы и близко не подошла ни к одному из вас. Но ведь испортить его уже невозможно?
– Не знаю.
– Может ли положение быть хуже? Скажите честно.
– Мне оно не представляется таким уж плохим.
Для нас с Маргарет, упорно гнавших от себя мысль о разрыве, положение действительно не казалось безнадежным. Но Элен наблюдала за мной, зная, что сказанного не воротишь, что в словах, как в кристалле, отражается и расцвет любви, и ее угасание. Она знала, что я утаил от Маргарет самоубийство Шейлы; не казалось ли ей, что это именно такой кристалл, что из-за этого Маргарет не могла вновь обрести доверие ко мне?
– Вы знаете, Льюис, я беспокоюсь о вас обоих.
– Да, я это знаю.
Легко и отрадно было говорить вот так же просто, как говорила она.
– Когда я впервые увидела вас вместе, – сказала она, – я была счастлива.
– Я тоже, – ответил я и добавил: – Наверное, и она.
– Она была счастлива, я это знаю. Я думала, – продолжала Элен, – вам обоим повезло, что вы нашли друг друга. Мне казалось, вы оба сделали очень удачный выбор. – Она наклонилась ко мне. – Боюсь, – произнесла она тихо, но отчетливо, – что теперь вы отталкиваете ее от себя.
Я знал это, и все-таки не знал. Маргарет была такой же привязчивой по натуре, как я, но более своевольной и гораздо менее покорной. В личных отношениях она не могла оставаться пассивной, и здесь энергия была столь же естественна для нее и приносила ей такое же удовлетворение, как в отношениях общественных Полю Лафкину или Гектору Роузу. Иногда я чувствовал, что, хотя Маргарет стремилась любой ценой сохранить наши отношения, она понимала, что вскоре ей придется принимать какое-то решение. Раза два я ловил себя на том, что обнаружил в ней некоего «заговорщика», который живет в каждом из нас, хоть мы часто и не подозреваем об этом, и который в предчувствии несчастья и будущих невзгод вынашивает различные планы во имя самосохранения или выздоровления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56