То есть с октября тысяча девятьсот двадцать четвертого года, – вставил Роуз.
– Выходит, что так, – сказал Джордж.
– Почему вы не перешли куда-нибудь?
– Должен признаться, – ответил Джордж без всякого замешательства, – что десять лет назад у меня были кое-какие неприятности.
– Мне говорили об этом, – так же спокойно заметил Роуз. – Я прекрасно понимаю, что с тех пор ваши возможности были ограничены. А раньше?
– Я часто задавал себе такой вопрос, – сказал Джордж. – Видите ли, у меня не было влиятельных друзей, которые могли бы оказать мне поддержку.
Роуз пристально посмотрел на него, словно хотел выяснить, чем вызвана такая пассивность. Но, видимо, передумал и искусно перешел к вопросам юриспруденции. Подобно многим высокопоставленным государственным чиновникам, Роуз располагал достаточно обширными для неспециалиста сведениями из области права. Я сидел рядом, но вмешиваться мне не приходилось, а Джордж отвечал с присущим ему знанием дела.
Затем Роуз заметил, что в большинстве стран бюрократический аппарат состоит преимущественно из юристов, а в нашем аппарате их не особенно жалуют; кто же прав? Это был вопрос, в котором Роуз великолепно разбирался, но Джордж, ничуть не смутившись, отвечал ему так, будто провел много лет в кабинетах непременных секретарей. Я поймал себя на том, что заинтересовался не разговором вообще, а именно доводами Джорджа, и заметил также, что Роуз, обычно ограничивавшийся лишь двухминутным разговором с новичками, на сей раз затянул его уже минут на десять. Наконец, с таким же церемонным поклоном, с каким он обычно прощался с Лафкином или с еще более могущественным боссом, Роуз сказал:
– Мне кажется, мистер Пассант, что на сегодня достаточно, если вы не возражаете. Очень приятно было побеседовать с вами, и я позабочусь, чтобы вас своевременно известили, сумеем ли мы в достаточной мере оправдаться за то, что оторвали вас от дел…
Когда за улыбающимся Джорджем затворилась дверь, Роуз взглянул не на меня, а в окно. Сложив руки на груди, он несколько секунд сидел молча.
– Да, – протянул он.
Я ждал.
– Да, – повторил он, – это человек, несомненно, очень умный.
За полчаса Роуз сумел разглядеть в Джордже больше, чем его хозяин в адвокатской конторе за долгие годы.
– У него очень логичный и точный ум, – продолжал Роуз, – и это производит большое впечатление. Если мы возьмем его вместо Кука, то с интеллектуальной точки зрения, несомненно, выиграем от этой замены.
Роуз помолчал. На сей раз он медлил с решением.
– Однако должен заметить, – добавил он, – что слишком много доводов против него.
Я ощетинился, готовый драться до конца.
– Каких именно?
– Во-первых, хотя это не самое главное, почему человек таких способностей довольствуется столь захудалой работой? Тут что-то не так.
Человеку постороннему наш спор, продолжавшийся довольно долго, показался бы деловым, разумным, нужным. Он, возможно, и не заметил бы в нас обоих крайнего раздражения – внешне Роуз был совершенно спокоен, да и я уже научился сдерживаться. Я знал, что если не сдамся, то добьюсь своего. Порукой тому была справедливость Роуза. Будь Джордж никуда не годным кандидатом, Роуз сразу забраковал бы его; однако, считая его неподходящим и даже, пожалуй, неприемлемым, Роуз был все-таки слишком справедлив, чтобы отвергнуть его после первой же беседы.
А раз так – значит, я могу добиться назначения Джорджа, если только буду упорно стоять на своем; шла война, у меня была ответственная работа. В мирное время меня заставили бы взять любого, кого дадут. Роуз не был приучен к тому, чтобы чиновники подбирали себе подчиненных, как какой-нибудь стул. Мой поступок раздражал его, тем более что тут личные соображения были единственным доводом. Однако, как я уже сказал, шла война и моя работа считалась очень важной и в известном смысле даже сверхсекретной. Я знал, что в конце концов мне вынуждены будут предоставить свободу действий. Но за это придется расплачиваться.
– Что ж, дорогой Льюис, мне все-таки явно не по душе это предложение. Я бы даже сказал, что меня немного удивляет ваша настойчивость после того, как я попытался, видимо, недостаточно убедительно, объяснить мою точку зрения.
– Я бы ни минуты не настаивал, – ответил я, – если бы не был так уверен.
– Да, в этом вам удалось меня убедить. Но, повторяю, я несколько удивлен вашей настойчивостью. – И в голосе его я впервые услышал раздражение.
– Я уверен в результатах.
– Хорошо. – Словно поворотом выключателя, Роуз погасил спор. – Я проведу его назначение по соответствующим каналам. Он сможет приступить к работе не позднее, чем через две недели. – Роуз взглянул на меня, лицо его прояснилось. – Что ж, очень благодарен вам за то, что вы уделили мне сегодня так много времени. Но я был бы с вами неискренен, дорогой Льюис, если бы не признался, что все же опасаюсь, как бы эта ваша акция не оказалась одной из столь редко допускаемых вами ошибок.
Вот чем мне пришлось расплачиваться. Роуз, который, бывая недоволен, говорил обычно меньше, чем мог бы сказать, ясно дал мне почувствовать, что я не только могу допустить ошибку, но и уже допустил ее. Противопоставив свое мнение мнению официальному, я зашел слишком далеко и не сумел этого понять в должный момент. Будь я настоящим государственным чиновником, обладающим честолюбивыми устремлениями, я бы не посмел совершить такой шаг. Ибо достаточно было лишь нескольких «ошибок» – самое грозное выражение, которое Роуз был способен употребить в адрес коллеги, – отмеченных в этом рассудительном уме, чтобы навсегда закрыть человеку дорогу к руководящим должностям. Будь я настоящим чиновником, меня ждало бы довольно обычное будущее людей, толпящихся в клубах Пэлл-Мэлла, – людей способных, часто более смышленых, чем их шефы, но которым в силу тех или иных причин не удалось подняться на верхние ступени.
Меня же все это не волновало. Еще в молодости, когда моя бедность не позволяла мне мечтать ни о чем другом, кроме избавления от нищеты, я лелеял надежду добиться признания в адвокатуре; и позднее мне не чуждо было стремление к успеху и власти, которое многим моим друзьям казалось чрезмерным. Разумеется, кое в чем они были правы: если человек большую часть времени проводит в разговорах о баскетболе, в думах о баскетболе, если он со страстным интересом изучает все тонкости игры в баскетбол, вполне уместно заподозрить его в неумеренном пристрастии к этой игре.
За последние годы, однако, почти незаметно для меня самого, – ведь такая перемена не свершается за одно утро, – мне все это надоело; или, пожалуй, произошло нечто другое: из участника событий я начал постепенно превращаться в стороннего наблюдателя. Во-первых, я знал, что теперь могу заработать себе на жизнь двумя-тремя различными способами. Другая причина была в том, что из двух женщин, которых я любил больше всех на свете, Шейла игнорировала мое стремление к власти, а Маргарет активно его презирала. Я понимал, что влияние Маргарет ускорило во мне эту перемену, но я знал также, что рано или поздно такой перемене суждено было свершиться.
Теперь, когда я почувствовал, что переворачивается еще одна страница моей жизни, я подумал, что, возможно, в начале карьеры мое стремление к власти было много сильнее, чем у большинства мыслящих людей, но оно не составляло и десятой доли того, каким обладали Лафкин или Роуз и какого, не в пример мне, им хватит на всю жизнь. Мне казалось, что я буду пристально следить за уловками других: кто получит должность? И почему? И каким образом? Мне казалось также, что иногда, получи они должности, о которых когда-то мог бы мечтать и я, я буду им завидовать. Но все это теперь не имело большого значения. В глубине души я уже давно распростился с честолюбивыми замыслами.
По мере того как я терял интерес к служебной карьере, во мне постепенно развивалось другое стремление. И оно, я чувствовал это, было подлинным, хотя еще в детстве я был вынужден его подавлять. Я знал, что рано или поздно мне суждено написать несколько книг; об этом я не беспокоился; я впитывал все, о чем мне предстояло рассказать. В невзгодах эта мысль часто утешала меня больше, нежели что-либо другое. Даже после ухода Маргарет, в самый разгар войны, когда дела службы не позволяли мне написать что-нибудь достойное внимания, я находил время перед сном просмотреть свои записи и добавить к ним несколько строк. И при этом я испытывал чувство, такого безмятежного наслаждения, какое охватывает человека, входящего в тихую уютную комнату.
Холодно расставшись с Роузом, я прошел к себе в кабинет, где у окна сидел Джордж с трубкой в зубах.
– Все будет в порядке, если не случится чего-нибудь непредвиденного, – сказал я ему.
– Он был со мной необычайно любезен, – восторженно отозвался Джордж, словно прием, оказанный ему Роузом, был гораздо важнее практического результата этой встречи.
– Не мог же он быть не вежлив.
– Он был необычайно любезен с первой же минуты, как только я вошел, – повторил Джордж с таким видом, будто ожидал, что в дверях ему должны были подставить ножку.
Я понял, что Джордж и не задумался над тем, почему мы с Роузом так долго обсуждали его кандидатуру. Не в его натуре было идти навстречу опасности; сидя у окна, выходящего на Уайтхолл, и поджидая меня с новостями, он был вполне счастлив. Это радостное состояние не покидало его и вечером, когда мы бродили по улицам, залитым холодным светом луны, хотя счастье его было иным, нежели мое. Я в тот вечер был счастлив воспоминаниями о тех временах, когда мы с Джорджем бродили по немощеным улочкам провинциального города и он предсказывал мне, самому способному из своих подопечных, великое будущее; эти времена казались мне сейчас наивными; тогда я еще не знал Шейлу, было начало двадцатых годов, когда и весь окружавший нас мир тоже казался наивным.
Джордж, наверное, и не думал об этом прошлом, потому что сентиментальность была совершенно не в его характере. Нет, он был счастлив, потому что наслаждался моим обществом теперь, когда мне было уже за тридцать, потому что его любезно принял важный чиновник, потому что его ждала интересная работа, на которой он сможет выдвинуться; потому что он таил смутную обиду на всех тех, кто так долго не желал признавать его способностей, и потому что в лунном свете он видел солдат и женщин, парами гулявших по улицам Лондона. Ибо Джордж, даже в свои сорок с лишним лет, был одним из тех, кто способен найти романтическое величие в любви и без всякой блестящей мишуры; полоска света в дверях ночного клуба – и он уже становился рассеянным от счастья; его нога ступала по мостовой более твердо, и он весело помахивал своей тростью.
30. Отрада зрителя
В ту зиму мы были заняты разработкой нового проекта, и много раз Джордж Пассант и моя секретарша, задерживаясь на работе еще позже меня, потом приходили ко мне домой, чтобы утвердить окончательный вариант того или иного документа. Они познакомились с некоторыми из моих друзей. Джордж, глаза которого загорались при виде Веры Аллен, не знал о том, что произошло со мной, да и не задумывался об этом.
Ему и в голову не приходило, что роль стороннего наблюдателя приносит мне утешение. Еще того меньше мог он угадать, что порой, когда я слушал его, пытаясь дать разумный совет, у меня появлялись такие мысли, отогнать которые я мог, только призвав на помощь всю мою волю. В таком благоразумном и, в общем спокойном положении зрителя я подчас погружался в мечты, довольно, впрочем, конкретные, – я мечтал, скажем, получить письмо от Маргарет, в котором она просила бы меня к ней приехать.
Джордж ничему бы этому не поверил. Ему я казался, правда, более спокойным и рассудительным, чем прежде, но все еще расположенным развлечься. Он предполагал, что у меня есть какой-то тайный источник удовлетворения, и часто, когда мы оставались одни, он, убежденный в своей проницательности и правоте, говорил многозначительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
– Выходит, что так, – сказал Джордж.
– Почему вы не перешли куда-нибудь?
– Должен признаться, – ответил Джордж без всякого замешательства, – что десять лет назад у меня были кое-какие неприятности.
– Мне говорили об этом, – так же спокойно заметил Роуз. – Я прекрасно понимаю, что с тех пор ваши возможности были ограничены. А раньше?
– Я часто задавал себе такой вопрос, – сказал Джордж. – Видите ли, у меня не было влиятельных друзей, которые могли бы оказать мне поддержку.
Роуз пристально посмотрел на него, словно хотел выяснить, чем вызвана такая пассивность. Но, видимо, передумал и искусно перешел к вопросам юриспруденции. Подобно многим высокопоставленным государственным чиновникам, Роуз располагал достаточно обширными для неспециалиста сведениями из области права. Я сидел рядом, но вмешиваться мне не приходилось, а Джордж отвечал с присущим ему знанием дела.
Затем Роуз заметил, что в большинстве стран бюрократический аппарат состоит преимущественно из юристов, а в нашем аппарате их не особенно жалуют; кто же прав? Это был вопрос, в котором Роуз великолепно разбирался, но Джордж, ничуть не смутившись, отвечал ему так, будто провел много лет в кабинетах непременных секретарей. Я поймал себя на том, что заинтересовался не разговором вообще, а именно доводами Джорджа, и заметил также, что Роуз, обычно ограничивавшийся лишь двухминутным разговором с новичками, на сей раз затянул его уже минут на десять. Наконец, с таким же церемонным поклоном, с каким он обычно прощался с Лафкином или с еще более могущественным боссом, Роуз сказал:
– Мне кажется, мистер Пассант, что на сегодня достаточно, если вы не возражаете. Очень приятно было побеседовать с вами, и я позабочусь, чтобы вас своевременно известили, сумеем ли мы в достаточной мере оправдаться за то, что оторвали вас от дел…
Когда за улыбающимся Джорджем затворилась дверь, Роуз взглянул не на меня, а в окно. Сложив руки на груди, он несколько секунд сидел молча.
– Да, – протянул он.
Я ждал.
– Да, – повторил он, – это человек, несомненно, очень умный.
За полчаса Роуз сумел разглядеть в Джордже больше, чем его хозяин в адвокатской конторе за долгие годы.
– У него очень логичный и точный ум, – продолжал Роуз, – и это производит большое впечатление. Если мы возьмем его вместо Кука, то с интеллектуальной точки зрения, несомненно, выиграем от этой замены.
Роуз помолчал. На сей раз он медлил с решением.
– Однако должен заметить, – добавил он, – что слишком много доводов против него.
Я ощетинился, готовый драться до конца.
– Каких именно?
– Во-первых, хотя это не самое главное, почему человек таких способностей довольствуется столь захудалой работой? Тут что-то не так.
Человеку постороннему наш спор, продолжавшийся довольно долго, показался бы деловым, разумным, нужным. Он, возможно, и не заметил бы в нас обоих крайнего раздражения – внешне Роуз был совершенно спокоен, да и я уже научился сдерживаться. Я знал, что если не сдамся, то добьюсь своего. Порукой тому была справедливость Роуза. Будь Джордж никуда не годным кандидатом, Роуз сразу забраковал бы его; однако, считая его неподходящим и даже, пожалуй, неприемлемым, Роуз был все-таки слишком справедлив, чтобы отвергнуть его после первой же беседы.
А раз так – значит, я могу добиться назначения Джорджа, если только буду упорно стоять на своем; шла война, у меня была ответственная работа. В мирное время меня заставили бы взять любого, кого дадут. Роуз не был приучен к тому, чтобы чиновники подбирали себе подчиненных, как какой-нибудь стул. Мой поступок раздражал его, тем более что тут личные соображения были единственным доводом. Однако, как я уже сказал, шла война и моя работа считалась очень важной и в известном смысле даже сверхсекретной. Я знал, что в конце концов мне вынуждены будут предоставить свободу действий. Но за это придется расплачиваться.
– Что ж, дорогой Льюис, мне все-таки явно не по душе это предложение. Я бы даже сказал, что меня немного удивляет ваша настойчивость после того, как я попытался, видимо, недостаточно убедительно, объяснить мою точку зрения.
– Я бы ни минуты не настаивал, – ответил я, – если бы не был так уверен.
– Да, в этом вам удалось меня убедить. Но, повторяю, я несколько удивлен вашей настойчивостью. – И в голосе его я впервые услышал раздражение.
– Я уверен в результатах.
– Хорошо. – Словно поворотом выключателя, Роуз погасил спор. – Я проведу его назначение по соответствующим каналам. Он сможет приступить к работе не позднее, чем через две недели. – Роуз взглянул на меня, лицо его прояснилось. – Что ж, очень благодарен вам за то, что вы уделили мне сегодня так много времени. Но я был бы с вами неискренен, дорогой Льюис, если бы не признался, что все же опасаюсь, как бы эта ваша акция не оказалась одной из столь редко допускаемых вами ошибок.
Вот чем мне пришлось расплачиваться. Роуз, который, бывая недоволен, говорил обычно меньше, чем мог бы сказать, ясно дал мне почувствовать, что я не только могу допустить ошибку, но и уже допустил ее. Противопоставив свое мнение мнению официальному, я зашел слишком далеко и не сумел этого понять в должный момент. Будь я настоящим государственным чиновником, обладающим честолюбивыми устремлениями, я бы не посмел совершить такой шаг. Ибо достаточно было лишь нескольких «ошибок» – самое грозное выражение, которое Роуз был способен употребить в адрес коллеги, – отмеченных в этом рассудительном уме, чтобы навсегда закрыть человеку дорогу к руководящим должностям. Будь я настоящим чиновником, меня ждало бы довольно обычное будущее людей, толпящихся в клубах Пэлл-Мэлла, – людей способных, часто более смышленых, чем их шефы, но которым в силу тех или иных причин не удалось подняться на верхние ступени.
Меня же все это не волновало. Еще в молодости, когда моя бедность не позволяла мне мечтать ни о чем другом, кроме избавления от нищеты, я лелеял надежду добиться признания в адвокатуре; и позднее мне не чуждо было стремление к успеху и власти, которое многим моим друзьям казалось чрезмерным. Разумеется, кое в чем они были правы: если человек большую часть времени проводит в разговорах о баскетболе, в думах о баскетболе, если он со страстным интересом изучает все тонкости игры в баскетбол, вполне уместно заподозрить его в неумеренном пристрастии к этой игре.
За последние годы, однако, почти незаметно для меня самого, – ведь такая перемена не свершается за одно утро, – мне все это надоело; или, пожалуй, произошло нечто другое: из участника событий я начал постепенно превращаться в стороннего наблюдателя. Во-первых, я знал, что теперь могу заработать себе на жизнь двумя-тремя различными способами. Другая причина была в том, что из двух женщин, которых я любил больше всех на свете, Шейла игнорировала мое стремление к власти, а Маргарет активно его презирала. Я понимал, что влияние Маргарет ускорило во мне эту перемену, но я знал также, что рано или поздно такой перемене суждено было свершиться.
Теперь, когда я почувствовал, что переворачивается еще одна страница моей жизни, я подумал, что, возможно, в начале карьеры мое стремление к власти было много сильнее, чем у большинства мыслящих людей, но оно не составляло и десятой доли того, каким обладали Лафкин или Роуз и какого, не в пример мне, им хватит на всю жизнь. Мне казалось, что я буду пристально следить за уловками других: кто получит должность? И почему? И каким образом? Мне казалось также, что иногда, получи они должности, о которых когда-то мог бы мечтать и я, я буду им завидовать. Но все это теперь не имело большого значения. В глубине души я уже давно распростился с честолюбивыми замыслами.
По мере того как я терял интерес к служебной карьере, во мне постепенно развивалось другое стремление. И оно, я чувствовал это, было подлинным, хотя еще в детстве я был вынужден его подавлять. Я знал, что рано или поздно мне суждено написать несколько книг; об этом я не беспокоился; я впитывал все, о чем мне предстояло рассказать. В невзгодах эта мысль часто утешала меня больше, нежели что-либо другое. Даже после ухода Маргарет, в самый разгар войны, когда дела службы не позволяли мне написать что-нибудь достойное внимания, я находил время перед сном просмотреть свои записи и добавить к ним несколько строк. И при этом я испытывал чувство, такого безмятежного наслаждения, какое охватывает человека, входящего в тихую уютную комнату.
Холодно расставшись с Роузом, я прошел к себе в кабинет, где у окна сидел Джордж с трубкой в зубах.
– Все будет в порядке, если не случится чего-нибудь непредвиденного, – сказал я ему.
– Он был со мной необычайно любезен, – восторженно отозвался Джордж, словно прием, оказанный ему Роузом, был гораздо важнее практического результата этой встречи.
– Не мог же он быть не вежлив.
– Он был необычайно любезен с первой же минуты, как только я вошел, – повторил Джордж с таким видом, будто ожидал, что в дверях ему должны были подставить ножку.
Я понял, что Джордж и не задумался над тем, почему мы с Роузом так долго обсуждали его кандидатуру. Не в его натуре было идти навстречу опасности; сидя у окна, выходящего на Уайтхолл, и поджидая меня с новостями, он был вполне счастлив. Это радостное состояние не покидало его и вечером, когда мы бродили по улицам, залитым холодным светом луны, хотя счастье его было иным, нежели мое. Я в тот вечер был счастлив воспоминаниями о тех временах, когда мы с Джорджем бродили по немощеным улочкам провинциального города и он предсказывал мне, самому способному из своих подопечных, великое будущее; эти времена казались мне сейчас наивными; тогда я еще не знал Шейлу, было начало двадцатых годов, когда и весь окружавший нас мир тоже казался наивным.
Джордж, наверное, и не думал об этом прошлом, потому что сентиментальность была совершенно не в его характере. Нет, он был счастлив, потому что наслаждался моим обществом теперь, когда мне было уже за тридцать, потому что его любезно принял важный чиновник, потому что его ждала интересная работа, на которой он сможет выдвинуться; потому что он таил смутную обиду на всех тех, кто так долго не желал признавать его способностей, и потому что в лунном свете он видел солдат и женщин, парами гулявших по улицам Лондона. Ибо Джордж, даже в свои сорок с лишним лет, был одним из тех, кто способен найти романтическое величие в любви и без всякой блестящей мишуры; полоска света в дверях ночного клуба – и он уже становился рассеянным от счастья; его нога ступала по мостовой более твердо, и он весело помахивал своей тростью.
30. Отрада зрителя
В ту зиму мы были заняты разработкой нового проекта, и много раз Джордж Пассант и моя секретарша, задерживаясь на работе еще позже меня, потом приходили ко мне домой, чтобы утвердить окончательный вариант того или иного документа. Они познакомились с некоторыми из моих друзей. Джордж, глаза которого загорались при виде Веры Аллен, не знал о том, что произошло со мной, да и не задумывался об этом.
Ему и в голову не приходило, что роль стороннего наблюдателя приносит мне утешение. Еще того меньше мог он угадать, что порой, когда я слушал его, пытаясь дать разумный совет, у меня появлялись такие мысли, отогнать которые я мог, только призвав на помощь всю мою волю. В таком благоразумном и, в общем спокойном положении зрителя я подчас погружался в мечты, довольно, впрочем, конкретные, – я мечтал, скажем, получить письмо от Маргарет, в котором она просила бы меня к ней приехать.
Джордж ничему бы этому не поверил. Ему я казался, правда, более спокойным и рассудительным, чем прежде, но все еще расположенным развлечься. Он предполагал, что у меня есть какой-то тайный источник удовлетворения, и часто, когда мы оставались одни, он, убежденный в своей проницательности и правоте, говорил многозначительно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56