Я бы не взял его и дворником.
Настаивать было бесполезно. Неумолимый, еле сдерживаясь от гнева, грубый, каким его нередко доводилось видеть прежде, от не позволил мне даже договорить.
Когда я передал его ответ Гилберту, тот сказал:
– Все кончено. – И продолжал с побагровевшим лицом: – И зачем только я обратился к нему с этой чертовой просьбой? Зачем позволил вам приблизиться к этому человеку? Что ж, – вызывающе добавил он, – теперь следует, пожалуй, убедиться в том, что я нужен здесь. Я всегда говорил, что в бизнесе надо быть или магнатом, или прирожденным рабом, а я, черт меня побери, не то и не другое. Я как-то сказал об этом Лафкину.
– И что он ответил?
– Предложил мне контракт на три года.
Свою неудачу Гилберт встретил не унывая; когда он повернулся ко мне, лицо его было по-прежнему коварно, и я понял, что, какие бы вести, дурные или хорошие, я ни принес ему от Лафкина, он все равно остался бы непреклонным. Он с наслаждением злословил о других, но с еще большим наслаждением скрывал что-либо очень важное.
Не успел я приступить к поискам какой-либо иной возможности связаться с Маргарет, как мне на помощь пришел неожиданный случай, совпадение – мне, что называется, выпал один шанс из тысячи. Как-то утром в субботу, когда я еще не строил никаких планов, вдруг позвонил старик Бевилл, который после некоторого перерыва – он называл этот период «пребыванием в пустыне» – вернулся в Уайтхолл на пост председателя комиссии по атомной энергии. Он едет за город на субботу и воскресенье, сообщил он мне, но у него есть небольшое дело, которое ему бы хотелось «переложить» на мои плечи; не провожу ли я его до Черинг-кросс?
Я думал, что уж ради этого случая он возьмет такси, но нет, – Бевилл стоял на автобусной остановке; в котелке, держа в руле портфель, он наслаждался собственной скромностью. Наконец мы сели в автобус, на империале было пусто, и Бевилл, не дожидаясь, пока мы доберемся до Черинг-кросс, поведал мне о своем деле.
– Меня преследуют, Льюис, – сказал он, озираясь по сторонам, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает; при этом невольно создавалось впечатление, что за ним действительно кто-то гонится.
– Кто?
– Люди, которые всегда знают больше других, – ответил старик. – Не знаю, как вам, Льюис, а мне не нравятся те, кто уверен, что вы всегда не правы, а они правы. В особенности интеллигенты, как их, кажется, сейчас величают или как они сами имеют наглость величать себя. Они могут поднять страшную шумиху – вот в чем вся беда.
– А что им нужно?
– Вы помните дело Собриджа?
Вопрос носил чисто риторический характер, потому что ни старый Бевилл, ни мой брат с учеными из Барфорда ни мы с Гектором Роузом не могли не помнить Собриджа, только недавно осужденного за шпионаж.
Впереди нас автобус, моргнув алым глазом, свернул с Уайтхолла. Нас остановил светофор, и Бевилл уставился на памятник Нельсону.
– Вот этот парень был совсем из другого теста, нежели Собридж. Никогда не поверю, что он был способен предать свою страну. – В своих действиях старик был столь же умен и циничен, как и большинство людей, а в речах – столь же банален. – Ни за что не поверю, что ему понадобились бы эти интеллигенты, – мрачно продолжал Бевилл. – Дал бы им пинка под зад, вот что он бы сделал.
Пока мы огибали Трафальгарскую площадь, Бевилл рассказал мне, что некоторые люди – имен он не назвал – задают «глупые вопросы» о процессах атомных шпионов: почему они все признали себя виновными? Почему их приговорили к таким большим срокам заключения?
– Большим! – воскликнул Бевилл. – Пусть скажут спасибо, что головы у них уцелели. Говорю вам, Льюис, – продолжал он, снова проявляя присущую ему политическую гибкость, – некоторые люди задают вопросы, причем всегда ссылаются на свободу слова, а нам вовсе ни к чему эти лишние вопросы, они производят отнюдь не желательное впечатление на наших друзей «по ту сторону». Перед нами, очевидно, случай, когда от ненужной шумихи нас может избавить небольшой частный разговор, даже если с первого взгляда он покажется немного унизительным. – Он украдкой усмехнулся и сказал: – Вот здесь-то и нужны вы, мой мальчик.
– Вы хотите, чтобы я с ними поговорил?
– Нет, Льюис. Я хочу, чтобы вы их выслушали. Послушать никому не вредно, а вот высказываться всегда опасно, – бросил Бевилл одно из своих замечаний в духе Полония. – Надо выслушать кого-нибудь из этих людей, и сделать это следует вам. Понимаете, – продолжал Бевилл, безропотно глядя на образовавшуюся на улице пробку, – вам они могут довериться, чего не сделают в беседе со мной или с Роузом. Они вбили себе в голову, что я старый консерватор, который не понимает, о чем они говорят, и плюет на то, что их волнует. А я не совсем уверен, – добавил Бевилл с присущим ему благоразумием и смирением, – не совсем уверен, что они так уж неправы.
– С кем же я должен встретиться? – спросил я, прикидывая, в какой день на следующей неделе мне легче выполнить это скучное, непростое и в то же время не имеющее большого значения поручение.
– С одним из тех, что пишут о картинах, – ответил Бевилл, с умным видом кивая в сторону Национальной галереи. – Его зовут Остин Дэвидсон. Вы, наверное, о нем слышали?
– Да, слышал.
– У меня сложилось впечатление – то ли он сам сказал, то ли кто-то другой, – что он вас знает. Вы с ним знакомы, Льюис?
– Я его никогда не встречал.
– Он, кажется, из тех, кто делает художникам репутацию, а потом, когда цены на их картины поднимаются, получает свою долю из барышей, – с легким презрением объяснил Бевилл; он никогда не стал бы так отзываться о политическом деятеле или бизнесмене.
Но я пропустил мимо ушей это презрительное замечание, – вряд ли Дэвидсон мог в своем высокомерии даже предположить, чтобы кто-нибудь, находясь в здравом уме и твердой памяти, способен, пусть мимоходом, бросить в его адрес подобное обвинение. Уставившись на уличного художника, который что-то рисовал у подножия галереи, я весь вспыхнул, когда Бевилл назвал имя отца Маргарет, и почувствовал необыкновенное облегчение. Теперь я мог бы пересчитать травинки на газонах внизу – так отчетливо все воспринималось.
– Вы уверены, что никогда не встречали этого человека? – спрашивал Бевилл.
– Уверен.
– А у меня создалось впечатление, если я не путаю, что именно он намекнул мне или сказал Роузу, что вы вполне подходящий человек для разговора с ним. Из этого я делаю вывод, что вы сумеете охладить пыл этих ретивых людей.
Автобус тронулся, и Бевилл прильнул к стеклу, стараясь разглядеть часы на Черинг-кросс.
– Полагаю, мне не нужно просить вас, – сказал он бодро, – не посвящать их в то, что им незачем знать.
36. Настольная лампа освещает мирную комнату
Услышав, что мне предстоит объясниться с Дэвидсоном, Джордж Пассант пришел в неистовство.
– Если бы кому-нибудь из моих родственников, – кричал он, – не понравилось что-нибудь в деле Собриджа или в каком-нибудь другом чертовом деле, неужели вы думаете, этот старый дурак Бевилл послал бы объясняться с ними крупного государственного чиновника? Нет, в Англии существуют разные правила: одни – для людей моего происхождения и другие – для выходцев из этого проклятого Блумсбери.
Давно уже не приходилось мне наблюдать у Джорджа такой вспышки недовольства социальным, неравенством, какие он нередко позволял себе в молодости.
– Вы, конечно, – продолжал он, – не намерены намекнуть этому человеку, что у него нет никаких прав на особое к нему отношение?
– Нет, – ответил я.
– А ведь по-настоящему вы должны ответить этим людям, – снова закричал Джордж, – коли уж они требуют для себя особой милости, то, что ответил лорду Честерфилду доктор Джонсон!
Я не мог толком понять, чем же все-таки Джордж недоволен.
«Проклятое Блумсбери»; упоминая о Блумсбери, Джордж всякий раз наделял его весьма непристойными эпитетами. Политические симпатии Джорджа все еще принадлежали Восточной Англии, где на фермах трудилась его многочисленная родня; подобно большинству убежденных радикалов, он не доверял своим единомышленникам из аристократии, чувствуя, что они менее тверды, чем реакционеры типа старого Бевилла.
Поостыв немного, он сказал с каким-то застенчивым дружелюбием:
– Одному я во всяком случае рад: хорошо, что это не произошло тогда, когда вы еще думали о Маргарет. Ваше положение было бы несколько затруднительным. – И добавил с удовлетворением: – Но с этим, слава богу, покончено навсегда.
Через два дня ко мне в отдел, не дожидаясь, пока о нем доложат, вошел, склонив голову, Дэвидсон. Он ни на кого не смотрел – ни на меня, ни на Веру Аллен; он был так смущен, что не отрывал глаз от пола и даже забыл представиться.
Когда он уселся в кресло, мне было видно не его лицо, а лишь седые волосы, прядь которых падала ему на лоб. На нем был старый коричневый костюм, а рукава рубашки так длинны, что наполовину прикрывали кисти рук, зато сама рубашка, как я успел заметить, была сшита из отличного шелка. Без всякого предисловия он застенчиво, но в то же время резко спросил:
– Вы, кажется, были адвокатом?
– Да.
– Хорошим?
– Мне никогда не удалось бы стать первоклассным, – ответил я.
– Почему?
Несмотря на его неуклюжесть, он был из тех людей, кому не хочется отвечать общими фразами.
– Карьера такого рода, – пояснил я, – требует тебя целиком, без остатка, а я на это никогда не был способен.
Он кивнул и на секунду поднял глаза. Прежде всего меня удивило, как молодо он выглядит. В то время ему было около шестидесяти пяти, но его загорелое лицо почти не было тронуто морщинами, только шея стала шершавой, как у всех стареющих мужчин. А потом я заметил, что он удивительно красив. Обе дочери унаследовали от него правильные черты, но в лице Дэвидсона, тонком и скульптурно-четком, была та идеальная красота, которой не было у них. Его глаза, совсем не похожие на прозрачные и светлые глаза Маргарет, горели огнем; они были блестящие, темно-карие, светонепроницаемые, как у птицы.
Когда он взглянул на меня, его губы тронула легкая усмешка.
– Что ж, это, пожалуй, достойное объяснение, – заметил он и продолжал, снова уставившись себе в колени: – Говорят, вы знаете дело Собриджа; это правда?
– Да.
– Вы действительно знаете дело или только видели документы?
– Я присутствовал, когда Собридж впервые был назначен… – попытался было я объяснить, но Дэвидсон снова чуть заметно усмехнулся.
– Это звучит убедительно. Теперь мне понятно, отчего вы заслужили репутацию человека, умеющего подбирать кадры. Расскажите мне все по порядку, так, пожалуй, будет проще всего.
И я рассказал ему все сначала; как Собридж впервые появился в Барфорде после трехлетнего пребывания в научно-исследовательской лаборатории Оксфорда; как еще в 1944 году начали подозревать, что он передает сведения иностранному агенту; как год спустя эти подозрения усилились; рассказал о допросе, в котором принимал участие мой брат как научный руководитель Собриджа, о его признании, аресте и суде.
За все время, пока я говорил, Дэвидсон ни разу не пошевелился. Опустив голову, – я обращался к его седой шевелюре, – он сидел так неподвижно, будто не слышал меня, и не шелохнулся даже тогда, когда я замолчал.
Наконец он сказал:
– Как комментатор, если Мейнарда Кейнса принять за сто, вы стоите около семидесяти пяти. Нет, имея в виду сложность материала, даю вам семьдесят девять. – Столь оригинально оценив мой рассказ, он продолжал: – Но все, что вы рассказали, меня ни в какой мере не удовлетворит, если я не получу ответа на три вопроса.
– Что это за вопросы?
– Во-первых, действительно ли этот молодой человек виновен? Меня интересует не теоретическая сторона дела, я хочу знать: совершал ли он поступки, в которых его обвиняют?
– У меня на этот счет нет никаких сомнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
Настаивать было бесполезно. Неумолимый, еле сдерживаясь от гнева, грубый, каким его нередко доводилось видеть прежде, от не позволил мне даже договорить.
Когда я передал его ответ Гилберту, тот сказал:
– Все кончено. – И продолжал с побагровевшим лицом: – И зачем только я обратился к нему с этой чертовой просьбой? Зачем позволил вам приблизиться к этому человеку? Что ж, – вызывающе добавил он, – теперь следует, пожалуй, убедиться в том, что я нужен здесь. Я всегда говорил, что в бизнесе надо быть или магнатом, или прирожденным рабом, а я, черт меня побери, не то и не другое. Я как-то сказал об этом Лафкину.
– И что он ответил?
– Предложил мне контракт на три года.
Свою неудачу Гилберт встретил не унывая; когда он повернулся ко мне, лицо его было по-прежнему коварно, и я понял, что, какие бы вести, дурные или хорошие, я ни принес ему от Лафкина, он все равно остался бы непреклонным. Он с наслаждением злословил о других, но с еще большим наслаждением скрывал что-либо очень важное.
Не успел я приступить к поискам какой-либо иной возможности связаться с Маргарет, как мне на помощь пришел неожиданный случай, совпадение – мне, что называется, выпал один шанс из тысячи. Как-то утром в субботу, когда я еще не строил никаких планов, вдруг позвонил старик Бевилл, который после некоторого перерыва – он называл этот период «пребыванием в пустыне» – вернулся в Уайтхолл на пост председателя комиссии по атомной энергии. Он едет за город на субботу и воскресенье, сообщил он мне, но у него есть небольшое дело, которое ему бы хотелось «переложить» на мои плечи; не провожу ли я его до Черинг-кросс?
Я думал, что уж ради этого случая он возьмет такси, но нет, – Бевилл стоял на автобусной остановке; в котелке, держа в руле портфель, он наслаждался собственной скромностью. Наконец мы сели в автобус, на империале было пусто, и Бевилл, не дожидаясь, пока мы доберемся до Черинг-кросс, поведал мне о своем деле.
– Меня преследуют, Льюис, – сказал он, озираясь по сторонам, чтобы удостовериться, что нас никто не подслушивает; при этом невольно создавалось впечатление, что за ним действительно кто-то гонится.
– Кто?
– Люди, которые всегда знают больше других, – ответил старик. – Не знаю, как вам, Льюис, а мне не нравятся те, кто уверен, что вы всегда не правы, а они правы. В особенности интеллигенты, как их, кажется, сейчас величают или как они сами имеют наглость величать себя. Они могут поднять страшную шумиху – вот в чем вся беда.
– А что им нужно?
– Вы помните дело Собриджа?
Вопрос носил чисто риторический характер, потому что ни старый Бевилл, ни мой брат с учеными из Барфорда ни мы с Гектором Роузом не могли не помнить Собриджа, только недавно осужденного за шпионаж.
Впереди нас автобус, моргнув алым глазом, свернул с Уайтхолла. Нас остановил светофор, и Бевилл уставился на памятник Нельсону.
– Вот этот парень был совсем из другого теста, нежели Собридж. Никогда не поверю, что он был способен предать свою страну. – В своих действиях старик был столь же умен и циничен, как и большинство людей, а в речах – столь же банален. – Ни за что не поверю, что ему понадобились бы эти интеллигенты, – мрачно продолжал Бевилл. – Дал бы им пинка под зад, вот что он бы сделал.
Пока мы огибали Трафальгарскую площадь, Бевилл рассказал мне, что некоторые люди – имен он не назвал – задают «глупые вопросы» о процессах атомных шпионов: почему они все признали себя виновными? Почему их приговорили к таким большим срокам заключения?
– Большим! – воскликнул Бевилл. – Пусть скажут спасибо, что головы у них уцелели. Говорю вам, Льюис, – продолжал он, снова проявляя присущую ему политическую гибкость, – некоторые люди задают вопросы, причем всегда ссылаются на свободу слова, а нам вовсе ни к чему эти лишние вопросы, они производят отнюдь не желательное впечатление на наших друзей «по ту сторону». Перед нами, очевидно, случай, когда от ненужной шумихи нас может избавить небольшой частный разговор, даже если с первого взгляда он покажется немного унизительным. – Он украдкой усмехнулся и сказал: – Вот здесь-то и нужны вы, мой мальчик.
– Вы хотите, чтобы я с ними поговорил?
– Нет, Льюис. Я хочу, чтобы вы их выслушали. Послушать никому не вредно, а вот высказываться всегда опасно, – бросил Бевилл одно из своих замечаний в духе Полония. – Надо выслушать кого-нибудь из этих людей, и сделать это следует вам. Понимаете, – продолжал Бевилл, безропотно глядя на образовавшуюся на улице пробку, – вам они могут довериться, чего не сделают в беседе со мной или с Роузом. Они вбили себе в голову, что я старый консерватор, который не понимает, о чем они говорят, и плюет на то, что их волнует. А я не совсем уверен, – добавил Бевилл с присущим ему благоразумием и смирением, – не совсем уверен, что они так уж неправы.
– С кем же я должен встретиться? – спросил я, прикидывая, в какой день на следующей неделе мне легче выполнить это скучное, непростое и в то же время не имеющее большого значения поручение.
– С одним из тех, что пишут о картинах, – ответил Бевилл, с умным видом кивая в сторону Национальной галереи. – Его зовут Остин Дэвидсон. Вы, наверное, о нем слышали?
– Да, слышал.
– У меня сложилось впечатление – то ли он сам сказал, то ли кто-то другой, – что он вас знает. Вы с ним знакомы, Льюис?
– Я его никогда не встречал.
– Он, кажется, из тех, кто делает художникам репутацию, а потом, когда цены на их картины поднимаются, получает свою долю из барышей, – с легким презрением объяснил Бевилл; он никогда не стал бы так отзываться о политическом деятеле или бизнесмене.
Но я пропустил мимо ушей это презрительное замечание, – вряд ли Дэвидсон мог в своем высокомерии даже предположить, чтобы кто-нибудь, находясь в здравом уме и твердой памяти, способен, пусть мимоходом, бросить в его адрес подобное обвинение. Уставившись на уличного художника, который что-то рисовал у подножия галереи, я весь вспыхнул, когда Бевилл назвал имя отца Маргарет, и почувствовал необыкновенное облегчение. Теперь я мог бы пересчитать травинки на газонах внизу – так отчетливо все воспринималось.
– Вы уверены, что никогда не встречали этого человека? – спрашивал Бевилл.
– Уверен.
– А у меня создалось впечатление, если я не путаю, что именно он намекнул мне или сказал Роузу, что вы вполне подходящий человек для разговора с ним. Из этого я делаю вывод, что вы сумеете охладить пыл этих ретивых людей.
Автобус тронулся, и Бевилл прильнул к стеклу, стараясь разглядеть часы на Черинг-кросс.
– Полагаю, мне не нужно просить вас, – сказал он бодро, – не посвящать их в то, что им незачем знать.
36. Настольная лампа освещает мирную комнату
Услышав, что мне предстоит объясниться с Дэвидсоном, Джордж Пассант пришел в неистовство.
– Если бы кому-нибудь из моих родственников, – кричал он, – не понравилось что-нибудь в деле Собриджа или в каком-нибудь другом чертовом деле, неужели вы думаете, этот старый дурак Бевилл послал бы объясняться с ними крупного государственного чиновника? Нет, в Англии существуют разные правила: одни – для людей моего происхождения и другие – для выходцев из этого проклятого Блумсбери.
Давно уже не приходилось мне наблюдать у Джорджа такой вспышки недовольства социальным, неравенством, какие он нередко позволял себе в молодости.
– Вы, конечно, – продолжал он, – не намерены намекнуть этому человеку, что у него нет никаких прав на особое к нему отношение?
– Нет, – ответил я.
– А ведь по-настоящему вы должны ответить этим людям, – снова закричал Джордж, – коли уж они требуют для себя особой милости, то, что ответил лорду Честерфилду доктор Джонсон!
Я не мог толком понять, чем же все-таки Джордж недоволен.
«Проклятое Блумсбери»; упоминая о Блумсбери, Джордж всякий раз наделял его весьма непристойными эпитетами. Политические симпатии Джорджа все еще принадлежали Восточной Англии, где на фермах трудилась его многочисленная родня; подобно большинству убежденных радикалов, он не доверял своим единомышленникам из аристократии, чувствуя, что они менее тверды, чем реакционеры типа старого Бевилла.
Поостыв немного, он сказал с каким-то застенчивым дружелюбием:
– Одному я во всяком случае рад: хорошо, что это не произошло тогда, когда вы еще думали о Маргарет. Ваше положение было бы несколько затруднительным. – И добавил с удовлетворением: – Но с этим, слава богу, покончено навсегда.
Через два дня ко мне в отдел, не дожидаясь, пока о нем доложат, вошел, склонив голову, Дэвидсон. Он ни на кого не смотрел – ни на меня, ни на Веру Аллен; он был так смущен, что не отрывал глаз от пола и даже забыл представиться.
Когда он уселся в кресло, мне было видно не его лицо, а лишь седые волосы, прядь которых падала ему на лоб. На нем был старый коричневый костюм, а рукава рубашки так длинны, что наполовину прикрывали кисти рук, зато сама рубашка, как я успел заметить, была сшита из отличного шелка. Без всякого предисловия он застенчиво, но в то же время резко спросил:
– Вы, кажется, были адвокатом?
– Да.
– Хорошим?
– Мне никогда не удалось бы стать первоклассным, – ответил я.
– Почему?
Несмотря на его неуклюжесть, он был из тех людей, кому не хочется отвечать общими фразами.
– Карьера такого рода, – пояснил я, – требует тебя целиком, без остатка, а я на это никогда не был способен.
Он кивнул и на секунду поднял глаза. Прежде всего меня удивило, как молодо он выглядит. В то время ему было около шестидесяти пяти, но его загорелое лицо почти не было тронуто морщинами, только шея стала шершавой, как у всех стареющих мужчин. А потом я заметил, что он удивительно красив. Обе дочери унаследовали от него правильные черты, но в лице Дэвидсона, тонком и скульптурно-четком, была та идеальная красота, которой не было у них. Его глаза, совсем не похожие на прозрачные и светлые глаза Маргарет, горели огнем; они были блестящие, темно-карие, светонепроницаемые, как у птицы.
Когда он взглянул на меня, его губы тронула легкая усмешка.
– Что ж, это, пожалуй, достойное объяснение, – заметил он и продолжал, снова уставившись себе в колени: – Говорят, вы знаете дело Собриджа; это правда?
– Да.
– Вы действительно знаете дело или только видели документы?
– Я присутствовал, когда Собридж впервые был назначен… – попытался было я объяснить, но Дэвидсон снова чуть заметно усмехнулся.
– Это звучит убедительно. Теперь мне понятно, отчего вы заслужили репутацию человека, умеющего подбирать кадры. Расскажите мне все по порядку, так, пожалуй, будет проще всего.
И я рассказал ему все сначала; как Собридж впервые появился в Барфорде после трехлетнего пребывания в научно-исследовательской лаборатории Оксфорда; как еще в 1944 году начали подозревать, что он передает сведения иностранному агенту; как год спустя эти подозрения усилились; рассказал о допросе, в котором принимал участие мой брат как научный руководитель Собриджа, о его признании, аресте и суде.
За все время, пока я говорил, Дэвидсон ни разу не пошевелился. Опустив голову, – я обращался к его седой шевелюре, – он сидел так неподвижно, будто не слышал меня, и не шелохнулся даже тогда, когда я замолчал.
Наконец он сказал:
– Как комментатор, если Мейнарда Кейнса принять за сто, вы стоите около семидесяти пяти. Нет, имея в виду сложность материала, даю вам семьдесят девять. – Столь оригинально оценив мой рассказ, он продолжал: – Но все, что вы рассказали, меня ни в какой мере не удовлетворит, если я не получу ответа на три вопроса.
– Что это за вопросы?
– Во-первых, действительно ли этот молодой человек виновен? Меня интересует не теоретическая сторона дела, я хочу знать: совершал ли он поступки, в которых его обвиняют?
– У меня на этот счет нет никаких сомнений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56