И тем не менее безопасность Саддама Хуссейна была обеспечена за счет многочисленных ловких трюков и обманных ходов. Иногда «президента» восторженно приветствовали иракские войска; циники говорили, что они радуются тому, что находятся далеко от передовой и дождь бомб с «баффов» сыплется не на их головы. В действительности же в таких случаях солдаты приветствовали одного из двойников президента, которых могли отличить от Саддама лишь самые близкие к нему люди.
Изредка по Багдаду стрелой проносилась вереница лимузинов с затемненными стеклами. Иногда в такой кавалькаде было до десяти автомобилей. Багдадцы верили, что в одном из лимузинов сидит сам раис. В действительности его там никогда не было: подобные выезды были декорацией, а раис часто перемещался в одном скромном автомобиле.
Диктатор не доверял даже своим ближайшим соратникам. Когда он собирал свой кабинет, министрам давали пять минут на сборы, после чего они должны были сесть в свой автомобиль и следовать за мотоциклистом. Но и мотоциклист приводил их совсем не туда, где раис намечал провести очередное совещание.
Министров подвозили к автобусу с черными стеклами. Дальше они ехали в этом темном автобусе в неизвестном направлении; место водителя в нем было наглухо отделено от пассажирского салона. Впрочем, даже водитель не знал места назначения и тоже лишь следовал за мотоциклистом из Амн-аль-Хасса.
Министры, генералы и советники сидели в автобусе в полном неведении - как школьники на мистическом аттракционе. Они никогда не знали, куда едут, а после совещания для них навсегда оставалось тайной, где они были.
В большинстве случаев такие совещания проводились на большой удаленной вилле, которую снимали на день и освобождали от хозяев лишь накануне вечером. Специальный отдел Амн-аль-Хасса занимался только тем, что отыскивал такие виллы, когда у раиса возникало желание собрать приближенных, сутки держал хозяев без всякой связи с внешним миром, а потом отвозил их домой - но только после того, как раис давно уехал.
К счастью, союзникам так и не удалось найти Саддама Хуссейна. Они предпринимали такие попытки, но лишь до начала февраля, когда был отдан приказ о прекращении любых действий, направленных на физическое устранение иракского диктатора. Причин этого приказа военные так и не поняли.
В последний день января, вскоре после полудня, на арендованную британцами эр-риядскую виллу прибыл и Чип Барбер. Обменявшись приветствиями, все четверо стали просто ждать, когда наступит условленное время для связи с Мартином - если он еще слушал Эр-Рияд.
- Вероятно, нам установили какой-то срок? - спросил Лэнг. Барбер кивнул.
- Двадцатое февраля, - сказал он. - Норман хочет начать наступление двадцатого февраля.
Паксман негромко присвистнул.
- Двадцать дней, черт побери. Дядя Сэм готов раскошелиться?
- Да. Директор уже распорядился, чтобы на счет Иерихона сегодня перевели миллион долларов. За точные сведения о том, где расположено ядерное устройство - если оно у Саддама только одно, - мы заплатим сукину сыну еще пять миллионов.
- Пять миллионов долларов? - воскликнул Лэнг. - Боже мой, никто и никогда не платил такие бешеные деньги за информацию.
Барбер пожал плечами.
- Иерихон, кем бы он ни был, считается наемным агентом. Он хочет денег и ничего больше. Давайте дадим ему возможность заработать. Мы бросим ему приманку. Арабы привыкли торговаться, мы - нет. Через пять дней после того, как он получит наше предложение, мы станем выплачивать ему что-то вроде аванса: по полмиллиона в день, пока он не даст нам точные сведения о том месте, где Саддам спрятал свою бомбу. Иерихон должен быть убежден, что мы заплатим столько, сколько он запросит.
Три британца попытались представить себе заработок Иерихона. Он явно превышал ту сумму, которую всем им удастся получить за всю свою жизнь.
- Что ж, - заметил Лэнг, - это должно его приободрить.
Вторую половину дня и начало вечера британцы и Барбер посвятили составлению письма Иерихону. Но прежде всего нужно было установить контакт с Мартином. Всем не терпелось услышать, как Мартин, сказав несколько кодовых слов, подтвердит, что он находится на свободе и может продолжать работу.
Потом из Эр-Рияда нужно будет передать ему письмо для Иерихона, подчеркнув, что теперь времени остается все меньше и меньше.
В Эр-Рияде нарастало напряжение; все четверо едва прикоснулись к пище. В половине одиннадцатого они пошли к радистам. Саймон Паксман записал инструкции Мартину на магнитную ленту, потом ускорил запись в двести раз; в результате все сообщение заняло чуть меньше двух секунд.
Через десять секунд после того, как часы показали 11 часов 15 минут, старший радиооператор послал короткий запрос: «Вы на месте?» Через три минуты он принял мгновенный всплеск радиоволн, на первый взгляд напоминавший электростатические помехи. Когда всплеск замедлили, все услышали голос Мартина: «Черный медведь Скалистым горам. Прием».
На эр-риядской вилле у всех четверых одновременно вырвался вздох облегчения. Серьезные мужчины радостно хлопали друг друга по спине, словно школьники, выигравшие чемпионат квартала по футболу среди дворовых команд.
Кому не приходилось бывать в подобных ситуациях, тот не может представить себе, что ощущают люди, только что узнавшие, что в глубоком тылу противника «одному из наших» каким-то чудом удалось остаться живым, здоровым и свободным.
- Черт побери, - восхищался Барбер, - четырнадцать дней этот сукин сын сидел и выжидал. Почему он не ушел сразу, как только получил приказ о возвращении?
- Потому что он упрямый идиот, - пробормотал Лэнг. - Только поэтому.
Менее склонный к эмоциям радиооператор уже посылал второй короткий запрос. Хотя осциллограф подтвердил, что в эфире действительно прозвучал голос Мартина, радиооператор хотел, чтобы Мартин повторил пароль. В конце концов, четырнадцать дней - очень большой срок; за это время можно сломать любого человека.
Запрос в Багдад был предельно краток: «От Нелсона и Норта, повторяю, от Нелсона и Норта. Передачу закончил».
Прошли еще три минуты. В своей убогой хижине Мартин, согнувшись над миниатюрной радиостанцией, принял короткий пакетный сигнал из Эр-Рияда, расшифровал его, продиктовал ответ, нажал кнопку ускорения записи и передал сигнал продолжительностью в десятую долю секунды.
На вилле услышали его голос: «Пойте славу сверкающему дню». Радиооператор заулыбался.
- Это он, сэр. Жив, здоров и свободен.
- Это строка из стихотворения? - спросил Барбер.
- Почти. На самом деле вторая строка звучит так: «Пойте славу победному дню». Если бы он повторил строку слово в слово, это значило было, что он говорит под дулом пистолета. В этом случае... - Лэнг пожал плечами.
Наконец оператор послал Мартину исчерпывающие инструкции и выключил передатчик. Барбер раскрыл свой портфель.
- Я понимаю, что это не вполне соответствует местным обычаям, но дипломатический паспорт дает определенные преимущества...
- Ну и ну, - пробормотал Грей, - Дом Периньон. Вы полагаете, Лэнгли может себе такое позволить?
- Лэнгли, - ответил Барбер, - только что выложило на игральный стол пять миллионов зеленых. Думаю, может предложить вам и бутылку шампанского.
- Справедливо, - согласился Паксман.
Всего лишь за неделю Эдит Харденберг преобразилась. Точнее, ее преобразила любовь.
Поощряемая Каримом, она отправилась к гринцингскому парикмахеру, который сделал ей очень удачную прическу: теперь более короткие волосы свободно спускались до самых скул, отчего лицо Эдит слегка округлилось, и она приобрела очарование зрелой женщины.
С ее молчаливого одобрения Карим сам выбрал набор косметики: ничего броского, разумеется, почти незаметную краску для глаз, крем под пудру, немного пудры и светлую губную помаду.
Вольфганг Гемютлих исподтишка наблюдал за фрейлейн Харденберг, когда та входила в его кабинет, и приходил в ужас. Больше всего его возмущали не каблуки, благодаря которым фрейлейн Харденберг выросла на целый дюйм, не прическа и даже не косметика, хотя будь на месте его секретаря фрау Гемютлих, он категорически отверг бы все. Когда фрейлейн Харденберг приносила ему на подпись письма или записывала под диктовку, банкиру не давало покоя прежде всего исходившее от нее чувство уверенности в себе.
Разумеется, он знал, что случилось. Одна из тех пустых девчонок, что работали внизу, убедила ее транжирить деньги. В этом был ключ ко всему - в пустой трате денег. За свою долгую жизнь герр Гемютлих не раз убеждался, что это всегда приводит к беде. Он боялся худшего.
Нельзя сказать, что естественная застенчивость Эдит совершенно испарилась, и в банке она была по-прежнему очень неразговорчива, но, оставаясь наедине с Каримом, сама не переставала удивляться собственной смелости. Целых двадцать лет даже мысль о физической близости была ей отвратительна, и теперь она постепенно заново открывала для себя удивительный мир, который ее одновременно ужасал и отталкивал, привлекал и возбуждал. И их любовь становилась все более и более взаимной, все более и более увлекательной.
Когда Эдит впервые прикоснулась к Кариму «там, внизу», она думала, что тут же умрет от ужаса и страха, но, к своему удивлению, осталась жива.
Вечером третьего февраля Карим принес ей домой большую коробку, завернутую в подарочную бумагу и перевязанную лентой.
- Карим, ты не должен делать мне подарки. Ты тратишь слишком много денег.
Карим обнял Эдит и взъерошил ей волосы. Теперь ей это очень нравилось.
- Послушай, котеночек, мой отец очень богат. Он высылает мне много денег. Ты предпочла бы, чтобы я тратил их в ночных клубах?
Эдит нравилось и когда Карим поддразнивал ее. Конечно же, Карим никогда не пойдет в эти ужасные заведения. Поэтому она все же принимала духи и туалетные принадлежности, к которым ни за что не прикоснулась бы еще каких-то две недели назад.
- Можно открыть? - спросила она.
- Для этого я ее и принес.
Сначала Эдит не поняла, что это такое. Ей показалось, что в коробке лежит невесомая пена из шелка и кружев разных цветов. Потом она вспомнила, что в магазинах - разумеется, не в тех, где она обычно делала покупки, - видела что-то похожее на рекламных плакатах, и залилась краской.
- Карим, я не могу. Я просто не могу.
- Можешь, - сказал он и улыбнулся. - Не упрямься, котеночек, иди в спальню и примерь. Прикрой дверь, я не буду подсматривать.
Эдит разложила содержимое коробки на постели и долго рассматривала предмет за предметом. Чтобы она, Эдит Харденберг?.. Никогда. Здесь были чулки и пояса, трусики и лифчики, подвязки и короткие ночные рубашки, черные, розовые, алые, кремовые и бежевые, кружевные или отделанные кружевами. Ткань на ощупь казалась гладкой, как лед.
Эдит провела в своей спальне целый час и наконец, накинув пеньюар, распахнула дверь. Карим отставил чашку с кофе, поднялся и подошел к ней. Нежно улыбаясь и не сводя с нее глаз, он начал развязывать пояс ее соблазнительного туалета. Эдит снова вспыхнула и, не выдержав взгляда Карима, отвернулась. Он бросил пеньюар на пол.
- Знаешь, котеночек, - тихо сказал он, - ты выглядишь просто потрясающе.
Она не знала, что ответить, поэтому просто обвила руками его шею и не испугалась, не ужаснулась, когда бедром ощутила под его джинсами что-то твердое.
Потом они занялись любовью, а потом Эдит пошла в ванную. Вернувшись, она остановилась в дверях и долго смотрела на Карима. Она любила в нем все, каждую клеточку. Эдит присела на краешек кровати и пальцем провела по почти незаметному шраму на его подбородке. Он говорил, что поранился, когда провалился в застекленную оранжерею в саду его отца на окраинах Аммана.
Карим открыл глаза, улыбнулся и протянул руки к ее лицу. Эдит схватила руку, прижалась щекой к его пальцам, к кольцу с печаткой, которое он не снимал с мизинца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111