Отошли мы, сели в сторонке.
- Что дальше делать собираешься, комбат? - спрашивает.
- Известное дело, - говорю, - к линии фронта идти, к своим.
- А где она, линия фронта, знаешь? - ухмыльнулся Кухарь.
Я достал карту, расстелил.
Посмотрел он на карту, говорит:
- Нету тут ее, мала твоя карта, капитан, линия фронта далеко на
востоке теперь. Покуда будешь выбираться из этих лесов, фронт уйдет еще
дальше. А выбираться не по бульвару, вокруг немцы. Так что один у тебя
путь - вливаться в мой отряд.
Я ничего ему сразу не ответил. Пошли мы назад, к шалашикам, где ждали
мои люди. Я посмотрел на них - истощенных, почти безоружных. В том, что
говорил Кухарь, была правда. Но решать одному мне было не с руки, хотел
посоветоваться с другими командирами. Так и сказал Кухарю. Договорились,
что оставит одного хлопца у нас, а утром назавтра хлопец этот проведет
меня к Кухарю с окончательным моим ответом. Когда он уехал, сошлись мы
вчетвером - я, прокурор Лысюк, политрук Туранский и начальник заставы
Голохвастов. Изложил я им обстановку. Туранский сразу, наотрез:
- Мы боевой батальон, армейская часть. Знамя полка у нас. Надо
пробиваться через линию фронта к своей дивизии.
- А где она? - спросил Лысюк. - Да и существует ли вообще теперь.
Может, от нее только мы и остались.
- Идти придется с боями. Оружия и боеприпасов почти нет. Харчи
заканчиваются. По дороге можем потерять весь батальон, - сказал
пограничник. - Надо начинать войну здесь, в тылу.
- Вливаться в отряд Кухаря? - спросил я.
- Партизанить? Какие мы партизаны! - кипятился Туранский. - Нас
посчитают дезертирами. Знамя полка у нас. Комдив знает об этом.
- Важно, чтоб немцы почувствовали, что мы не дезертиры, - сказал
прокурор. - Твое мнение, капитан? - спросил он у меня.
- Будем воевать в тылу врага, - подумав, сказал я. - Объединяться с
Кухарем не станем. У нас знамя, потому мы и есть отдельная воинская часть.
Окруженцев появится еще немало, пополнимся.
Тут же определили: я - комбат, Туранский - комиссар, Голохвастов -
мой начальник штаба, а прокурор - зам по разведке. Отряд будет называться
"Месть". Решили пока базироваться здесь, в Вильчанских лесах. Вместо
шалашиков сооружать блиндажи, оборону. Оружие, боеприпасы попробовать
выпросить у Кухаря.
На другой день я и отправился к нему. База у него, надо сказать, была
крепкая. Народу много. Одним словом, ударная сила. Встретил он меня как
доброго гостя, видать, хотел показать, как богато живет, что он в округе
хозяин, одним словом, поманить намерение имел. Молодайка внесла сковороду
с яичницей на сале, вареную картошку, кусок окорока, соленые огурчики,
квашеную капусту, тут же, конечно, и бутылка самогонки на клюквенном соку.
Выпили по полстакана.
- Ты ешь, ешь, - посмеиваясь, сказал Кухарь, видя, как я сдерживаюсь
для солидности, грызу себе корочку, вкусная такая, домашняя, поджаристая,
с присохшими угольками. А жрать-то страсть, как хотелось!
Налил он по второму разу. Отказался я, захмелеть испугался. Сообщаю
ему, значит, наше решение.
- Что ж, как знаешь, - нахмурился он. - Только учти: есть мне приказ
из этих лесов уходить в Солонковский массив, поближе к немецким
коммуникациям. Километров триста отсюда. Ты хорошо подумал, на что идешь?
У меня сила, полторы тысячи человек, у тебя горстка.
- Решал не я один, - говорю. - Четверо нас, коман диров.
- Чем могу помочь? - все же спросил он.
- Оружие, боеприпасы, харч, - сказал я, вспомнив, что видел у его
людей тут и "станкачи" и РПД.
- В поселке Уделичи, это двенадцать верст отсюда, оставляю двоих
своих людей. Они знают, где у меня спрятано оружие, боеприпасы, провиант
на случай, ежели придется вернуться сюда. Это мой "НЗ", но тебе выделю.
- Богато живешь, - заметил я. - Даже "НЗ" имеешь.
- Богатство не мое, - покачал головой Кухарь. - Тут до войны был УР
[укрепрайон]. За месяц до войны дивизию перебросили в Белоруссию. Так что
все, что имелось в бункерах УРа, тут и осталось. Только перепрятал по
своим схронам. Пойдешь в Уделичи, найдешь Ляховецкого и Кунчича. Скажешь:
"Мне нужен мед". Они спросят: "Гречишный или липовый?", ответишь: "Лучше
гречишный". Запомнил? Не перепутай. Это мой личный пароль, кроме меня и
них, его никто не знает. Они дадут тебе все, что нужно.

Когда обо всем столковались, Кухарь спросил:
- Кем до войны был?
- Кадровым и был, - сказал я. - А ты? - спросил в свою очередь.
- Секретарем одного из райкомов в Подгорске.
Он все же не спросясь, налил мне еще полстакана:
- Ну, давай, с Богом.
Выпили, теперь уж можно было не фордыбачить, и я навалился на
закуску. Потом спросил:
- В этих Уделичах немцы давно?
- Немцев там нет. Только местный полицейский пост. Набрали из
тамошнего сброда... Но в форме, конечно, туда не суйся, надень цивильное.
Он проводил меня до просеки, даже коня подарил, пегую кобылку такую.
На ней я и прибыл к своим... Дай воды, Олег. Разговорил ты меня. Все вроде
вчера было. Думал, забылось многое. А оно видишь, как возникло опять
все..."
Тут Щерба услышал звон посуды, бульканье воды и громкие глотки жадно
пьющего человека. Затем сын сказал:
"...Ты мне так подробно никогда не рассказывал.
- А какой смысл? Все давно ушло, как вода в песок. И высохло.
- Что дальше было, отец?
- А что дальше? В первых числах октября мы уже огляделись, знали, что
как, по каким дорогам немцы ездют. К этому времени к нам прибилось еще
человек сто - окруженцы из разных частей. Обзавелись мы и связником.
Как-то перехватили одного парня. У него на хуторе Мшаны бабка двоюродная
жила, старенькая, хворая. Он под видом, что помогает ей - то забор
подопрет, то колодец почистит, еще какую работу сделает, - хаживал раз в
неделю из Подгорска. Сам городской, подгорский был, Сашкой Бучинским
звали. И ходил от городского подполья в Уделичи, к этому Ляховецкому и
Кунчичу, что-то носил для передачи Кухарю. Иногда, значит, и нас по
совместительству отоваривал сведениями-новостями. А новости те день ото
дня все горше и горше. Мы уже знали, что фронт далеко, чуть ли не к Москве
подползает. И зло брало, и стыд, что мы вроде без дела загораем, как на
каникулах каких. И решил я послать пограничника Голохвастова, в Уделичи по
адресам, что Кухарь дал. Именно этих-то двоих Кухарь не взял с собой не
без причины: у Ляховецкого жена должна была вот-вот родить, а Кунчич
просто хворый, туберкулезный, куда его тащить в лес. Но об этом я узнал
уже потом, после войны. Ну, значит, пошел к ним Голохвастов. Встретили
нормально. Пообещали через неделю на подводах все доставить. Минула
неделя, пошла другая, а от них ни гу-гу. Послал я опять Голохвастова,
думал, может чего случилось с ними, завалились на чем, погорели по дороге
к нам. Вернулся Голохвастов мрачный. Оказывается, те и не двигались с
места, что-то крутили-мудрили в разговоре с ним, хитрили, расспрашивали,
где мы воевать собираемся. Он их и уговаривал, и попугивал, и объяснял
наше положение. Уговорил вроде. Пообещали на следующей неделе. Мы,
конечно, тем временем потихоньку действовали, на проселки выходили. То
обозик немецкий распотрошим, то маленький полицейский гарнизончик задавим,
одиночные машины перехватывали. Однажды так вот взяли "Даймлер-Бенц".
Гружен он был нашим оружием и боеприпасами, немцы их, видимо, собрали по
лесам и полям, где недавно еще шли бои, куда-то в тыл везли эти трофеи...
Ну вот, кончилась еще неделя, и тут в лес к нам пожаловали Ляховецкий и
Кунчич. Пришли пёхом. Ни подвод с оружием, ни боеприпасов, ни харча,
заявились, словно гости на вечеринку. Сели, значит, мы вчетвером и их двое
в моем блиндаже и повели разговор.
- Почему, - спрашиваю, - с пустыми руками прибыли? Мы хотим выходить
на центральную шоссейку, на железную дорогу. Ко мне, - говорю, - еще люди
прибывают из окружения. Кормить нечем, вооружать нечем. Нужен тол,
пулеметы, гранаты. Кухарь обнадежил, а вы что делаете?
И тут они выложили, раскрылись, одним словом: все дадим, но при
условии, что я уведу отряд из этих мест, куда подальше от Уделичей,
райцентра и окрестных сел да хуторов. Иначе каратели начнут мстить, бить
местное население и жечь все вокруг. Тут я и взбрыкнул: в других местах,
значит, врага бить можно, а здесь - не трожь, пусть тишь да гладь, чтоб
задобрить немцев? Так что ли?! Судить вас будем за саботаж! На том
разговор и кончили. Заперли их, поставили часового. Вечером привели ко мне
в землянку, объявил им: предстанете перед трибуналом, нас четыре командира
Красной Армии. Все коммунисты. И прокурор даже есть настоящий, законы
военного времени знает, - показал я на Лысюка. - Адвоката только нет, не
взыщите. Судить будем с протоколом, по совести нынешнего трудного времени,
когда враг почти под Москвой.
Лысюк объяснил им их вину - саботаж. Протокол вел комиссар. Трибунал
был короткий. В ту же ночь расстреляли. Протокол мы подписали вчетвером. И
дату поставили.
Ты знаешь, дослужился я до полковника. И орден Ленина получил, и
Боевого Красного Знамени, и две Красные Звезды. И отряд официально был
признан, зарегистрирован в штабе партизанского движения. В апреле сорок
четвертого часть штабных документов отряда я переслал на Большую землю.
Самолет к нам прилетал за ранеными. С этим самолетом и переслал, чтоб не
таскать за собой - больно много уже накопилось. А после войны и не думал о
них, кому нужны? Другое время пришло, заботы другие обсели. А всплыло все
это только в семидесятом: дал я ко Дню Победы интервью для областной
газеты. Ну и рассказал об этом случае. Тут и началось: письма от
родственников да соратников посыпались. В газету, в обком, в ЦК: мол,
Зданевич самосуд учинил, расстрелял неповинных. Пошло дело в парткомиссию.
А возглавлял ее Тимофей Кухарь. Как ему было признать, что его люди,
которых оставил для подполья, оказались саботажниками?! Тут честь мундира
его задета была. Ну и навалился он на меня: Зданевич, дескать, без суда и
следствия честных патриотов расстрелял самочинно. Да еще коммунистов.
Ляховецкий до войны был председателем райисполкома, а Кунчич - директором
сахарного завода. А я доказать ничего не мог. Где было искать тот
проклятый протокол карандашный, полстранички тетрадных, когда двадцать
шесть лет прошло? И свидетелей нет: комиссар мой, Туранский, был убит еще
в сорок втором, Голохвастова в конце сорок четвертого отозвали куда-то в
погранвойска и след его пропал, а прокурор Лысюк умер в пятьдесят восьмом
от рака. После того, как меня исключили из партии, Кухарь грозился под суд
отдать, да обошлось, может, за давностью..."
На этом запись кончалась. Щерба нажал клавишу, остановил магнитофон.
Долго задумчиво сидел, потом взял фотокопию протокола. Там действительно
все было кратко - карандашом на полстранички: "Протокол N_1 от 24 октября
1941 года. Заседание военного трибунала. В составе... Слушали... Признаны
виновными... Приговор...
Он вспомнил показания свидетелей по делу - тех двоих, что приводили
приговор в исполнение. Холодная октябрьская ночь, дождь, ветер, тьма,
глухой лес. Но все это далеко. А сейчас перед глазами на письменном столе
- реальность: кас сета и подтверждающий ее протокол. Щерба понял, во что
влипал и что теперь предстоит опровергать, какую справочку сочинять для
обкома. Да-а, Тимофей Кондратьевич Кухарь, царство ему небесное, был мужик
крутой, не любил, когда ему на мозоль давили, тем более, когда сидел в
кресле председателя парткомиссии:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36