— Да, вы правы, — согласился Соловьев, — я хотел бы в этом разобраться. Но…
— Но страшно? — попытался угадать Фрол.
— Но еще мне хотелось бы разобраться в том, кто вы, — напомнил Ваня. — То есть в том, что вы бандит, я не сомневаюсь. Но сказать так — значит, ничего не сказать. Я, например, знаю, что мой отец — бандит, и убежден, что все очень богатые или просто богатые люди — в какой-то степени бандиты. Они либо сами возглавляют банды, либо добровольно-принудительно содержат их за свой счет.
— В принципе верно, — кивнул Фрол. — Но вообще-то я не люблю, когда меня бандитом называют. Неприятно. Сразу видишь в воображении какого-то небритого типа…
Ваня осторожно улыбнулся, имея в виду Фролову щетину на щеках. Валентин Сергеевич это заметил и тоже усмехнулся:
— Ну, что сделаешь, не побрился. Я ведь еще вчерашний рабочий день продолжаю… Так вот. По традиции считают, что бандит — это лентяй, дуболом, громила, который только и мечтает о том, чтоб хапнуть где-то побольше, нажраться, трахнуть пару телок, если потенция позволяет, просадить все, что останется, в очко или в буру, а потом опять сходить на дело, если за предыдущее не посадят. В общем, по формуле Леонова из «Джентльменов удачи»: «Украл, выпил — в тюрьму! Украл, выпил — в тюрьму!» Это примитив, знаешь ли.
— Я понимаю, — кивнул Ваня, — но что же тогда бандитизм?
— Как любил говорить один мой покойный друг, Юра Курбатов: «Современный бандитизм — это нелегкий и упорный труд». Когда-то мы с ним вместе совсем сопливыми летехами в Афгане пыль глотали. Чуть-чуть постарше тебя были: мне — двадцать четыре, ему — двадцать три. Я оттуда ушел майором, он в тюрьму сел. Где-то в девяностом году встречаемся в столице, я как раз в академию приезжал поступать. На мне, само собой, форма, на нем — французский костюмчик. И денег при Юрке столько, что мне за двадцать лет не заслужить. Пригласил на халяву в ресторан, посидели, выпили, порассказывали про жизнь. Я насчет не его спрашивал не назойливо, но быстро понял, что он после зоны ушел в криминал.
— И вы ему позавидовали? — предположил Соловьев. — Одежде, деньгам, возможности в ресторан ходить?
— Вот и не угадал. Знаешь, чему я позавидовал? Свободе! Вот ты уже год в армии отслужил и должен понимать, что большинство там себя рабами чувствуют. Не бойцами, не воинами, а рабами. Согласен?
— В общем, да. Насчет офицеров не знаю, а вот большинство солдат, это вы правы, если б закона не боялись, то в армию бы ни за что не пошли.
— А я вот был офицер. И в училище сам поступил, и в Афган, можно считать, по доброй воле поехал — мог бы при желании в Московском округе зацепиться. Но потом, не помню уж, когда, стал чувствовать, что я раб. Раб, который рабами командует и рабам подчиняется. Где-то там, наверху, кому-то захотелось в добренького поиграть или к Западу подольститься — взял и вывел нас с Афгана. Вроде действительно благое дело: ребят пожалел, деньги сберег, которых там немало на фу-фу ушло. Да и вроде бы там весь народ против нас, нельзя против народа воевать. Но получилось, что ушли мы оттуда битыми. Мы, Красная Армия, «непобедимая и легендарная», которая Гитлера и самураев сделала за четыре года, не смогла за девять лет этих щербатых чурок воспитать? Почему? А потому, что нам не дали. Утенок с пятнышком запретил! Между прочим, Наджиб после нас еще четыре года продержался, даже в 1992 году, когда уже Союз звездой накрылся, еще сражался, хотя мы его, можно считать, бросили. Значит, не весь народ там был против нас, верно? А штатники духам все подкидывали и подкидывали, потому что свое дело знали глухо. Но война-то сейчас там все равно идет. Кто-то за что-то дерется, Кабул, говорят, уже по камешкам разнесли…
— Я вас понял, — осторожно вклинился в тираду Ваня. — Вам противно, что вы вынуждены были уйти, подчиняясь приказу? Но ведь армии без приказа не существует…
— Про то я и говорю. Была у меня шальная мысль тогда, когда уходили: сбежать и записаться к Наджибу добровольцем. Хоть рядовым и за одну кормежку. Не решился. Потому что тогда я еще рабом был, понимаешь? Рабом приказа, дисциплины, законов… И потом большинство-то ребят домой хотели. Я тоже делал вид, что радуюсь. Не хотелось дураком и белой вороной быть.
— Стадный инстинкт, — согласился Ваня, — это мне тоже известно. На меня тоже как на дурака смотрели, когда я на зарядку в роту прибегал, хотя никто мне не приказывал.
— Во-во! Вот я сейчас думаю, семь лет спустя, а что б было, если б я все же сбежал? Верней всего, афганцы меня бы не взяли, а вернули в наручниках нашим родным особистам. И сел бы я капитально, лет на десять, за самовольное оставление части в боевой обстановке. Но могло быть, скажем, так, что афганцы меня у себя оставили? Один шанс из тысячи — но могло быть. И если б об этом узнали другие, которые так же, как и я, не хотели оттуда с набитой мордой уходить, они бы тоже добровольцами остались. И черт его знает, как все тогда повернулось бы — может, и генералы бы на своего партийного руководителя как-нибудь повлияли? Если б увидели, что есть ребята, которым не только чеки с видюшниками и новые звезды нужны, но и за державу обидно?
— Маловероятно, — покачал головой Ваня.
— Да, — вздохнул Фрол, — но все-таки стоило попробовать…
— Значит, как я понял, для вас бандитизм — освобождение от рабства?
— Да. Я свободен, абсолютно свободен. Нет такого закона, которого я не могу нарушить при желании. Меня могут убить, могут запереть в тюрьму, но во мне нет того внутреннего надсмотрщика с плеткой, который орет: «Низ-зя!»
— Но ведь вы главный, а остальные-то вам должны подчиняться, хотят они или не хотят?
— А я не держу у себя тех, кто не понимает меня и не принимает добровольно моих правил игры. Вот ты в любой момент можешь сказать «нет» — и послезавтра встретишься с папой. Или, может быть, с военным прокурором, если очень того захочешь.
— То есть вы придумали для меня три варианта, а теперь говорите, чтоб я свободно выбирал?
— Нет, ты можешь предложить четвертый, и пятый, и даже шестой, если придумаешь, готов их с тобой обсудить.
Ваня задумался. Ничего в голову не шло. Между тем зуд какой-то уже поселился в его душе. Точно ведь, спровадит к отцу. Конечно, там его в тюрьму не отдадут. Папаша скорее сам сядет за взятки, чем позволит Ваню посадить. Но зато возьмет в такие ежовые рукавицы, что не вырвешься. И бесспорно, превратится Ваня в раба. Папа с мамой наденут на него золотой ошейник, прикуют к импортной тачке, запрут в трехэтажном бараке с бассейном и сауной, сами найдут для него нужную в хозяйстве жену… Может быть, отправят учиться в какой-нибудь заморский край, где ему шагу не дадут ступить без всяких там милых и предупредительных надсмотрщиков и надзирателей. И так пройдет жизнь. Если, конечно, не грянет новый 1917 год со всеми вытекающими последствиями. А ведь дедушка Егора Тимуровича уже в 16 лет полком командовал! В 16, черт побери! Бонапарт в двадцать с чем-то генералом был. Ване же уже двадцатый идет, а он — рядовой. Никто! И ему нечего будет вспомнить в старости — разве что эти вот два дня, после побега из части…
— Ну как, придумал? — спросил Фрол. — Ты можешь не спешить. Посиди еще маленько в своей комнатке, поразмышляй… Если до вечера ничего не изобретешь, то буду считать, что ты согласен на второй вариант, то есть ехать к папе за небольшой выкуп.
— Нет, — набравшись духу, произнес Ваня, — я хочу быть бойцом. И в общем мне плевать за что, лишь бы это было интересно.
— Хорошо сказано, — усмехнулся Фрол, — по крайней мере откровенно. Интересно будет, обещаю. Но и опасно будет, и страшно. Еще раз подумай! Ты сейчас, может быть, судьбу свою определяешь. Учти, я тебя за этот вариант не агитирую. Ты его сам выбираешь, понял? Мне приятно, что ты этот выбор делаешь, но все еще сомнительно — все ли ты осознал? Может» все-таки вернешься к отцу?
— Нет, — твердо сказал Ваня, стараясь, чтобы у Фрола не было никаких сомнений. — Я хочу стать бойцом.
— Посмотрим, сможешь ли. Одного хотения мало. Ты пока посиди еще чуть-чуть в одиночестве. Полчасика, ну, может, час. Позавтракай, кстати. И подумай, подумай как следует! Ведь через день можешь разочароваться. Даже через час. Думай!
Фрол подмигнул охранникам, те молча подошли к Ване и, бережно взяв его под локти, отвели в камеру.
Водворив Соловьева на место и заперев дверь, бойцы вывели из камеры Валерку, только что съевшего на завтрак отличную пшенно-гороховую кашу с тушенкой и вволю наевшегося хлеба, масла и сахара. Его путь также лежал на аудиенцию к Фролу.
Тут разговор получился совсем иной — и по продолжительности, и по стилистике, и по содержанию.
— С добрым утром, — мрачно поприветствовал Русакова Фрол. — Ну как, не замерз?
— Живой же, видите? — ответил Валерка.
— Это хорошо, что живой. Будет кого расстреливать.
Валерка этого не испугался, как ни странно. Потому что не поверил. Слишком уж хорошо поел перед встречей с Фролом.
— Что молчишь, воин? — спросил Фрол.
— А чего говорить надо? Я ж не знаю.
— Ну, хоть бы поинтересовался насчет своих перспектив в этом мире. Или тебе все до фени?
— Не все. Только все равно — я пешка. Чего придумаете, то и будет. Какие тут перспективы, и так ясно…
— Ну, я тебе их все-таки доведу, чтоб знал. Первая: сдать тебя ментам или сразу комендатуре. Это без разницы. По совокупности преступлений тебе может вполне вышак набежать. Ну, из уважения к твоему юному возрасту и всяким там смягчающим обстоятельствам могут тебе скостить до пятнашки или десятки, но не более того. Но в СИЗО тебя, как мне мыслится, удавят. Потому что ты сильно обидел одного крутого дядю. Он, может, и проявит снисхождение, узнав, что у тебя было трудное детство, попросит, чтоб тебя по-быстрому пришили. Жить, однако, не даст. Ты много знаешь, еще наговоришь следователям лишнего.
Вторая перспективка такая. Лично для меня и многих моих корешков самая спокойная и безопасная. Кончить тебя здесь, не мучая и ничем не интересуясь. Потом пихнуть в топку котельной, а то, что останется, размолоть в порошок. Не страшно?
— Вам видней, — пробормотал Русаков. — Живым в печку — страшно, а мертвым — начхать. Короче, я сам себе гроб выбрал, когда Тятю с товаром к вам повез. Надо было грохнуть его там, суку, а порошок ваш сжечь к свиньям. И катить на машине, пока бензина хватит.
— Смело говоришь, юноша! — скривил рот Фрол. — Ну а если тебя и впрямь живым в топку бросить?
— С вас станется, — еще злее, должно быть, от отчаяния проговорил Валерка. — Знал, к кому в пасть лезу, дурак! Тяте вашему передайте, что я к нему по ночам приходить буду, как Фредди Крюгер с улицы Вязов. Пока не сдохнет, пидор гребаный!
Фрол не сумел удержать на лице суровую мину. Даже улыбнулся.
— Нормально! Уважаю, — произнес он почти серьезно, — — А раз так, то из уважения могу предложить тебе то, чем тебя заманивал Тятя. То есть чистую ксиву, немного деньжат и гражданку по размеру. А дальше — крутись как хочешь. Правда, есть опасность, что на воле ты долго не проживешь, потому что ребята, которых ты обидел, тебя найти смогут даже в городе Хренморжовске Таймырского автономного округа. Если там есть такой, конечно.
— Я ж сказал — вам выбирать. Если б я выбирал, то, конечно, согласился бы побегать. Если б вы мне и ту пушечку отдали, которую я у Чижа забрал, то еще посмотрел бы, как эти козлы меня б достали. Мне терять нечего, я уже не одного уделал.
— Да, я и забыл как-то… — с деланной рассеянностью произнес Фрол. — Мне, знаешь ли, скоро понадобятся такие люди, которым нечего терять. Кроме своих цепей, конечно. А что они приобретут в результате, помнишь?
— Кто?
— Ой, я и забыл, что у вас теперь «Коммунистический манифест» уже не проходят! Ладно, тогда попросту: хочешь работать у меня?
— На каких условиях, интересно?
— Без всяких, шпана. На условиях временного сохранения жизни и здоровья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84