Возможно, он при деньгах, которые ему нужно кому-то передать. Допустим, посланцу крутых людей, каковым здорово задолжал и кои могут морду набить уже за одно опоздание на встречу. Впрочем, те, кого бандиты приглашают на такую встречу, давно на машинах ездят. И наверняка не таскаются по троллейбусам с пачками баксов в кейсе.
Бывает, что на одежку у человека уже хватает, а на машину — еще нет. И сам он — какая-нибудь шестерня при крупных тузах, которые дали ему кейс и сказали: «Давай, братан, шлепай туда-то, спроси того-то, отдай ему эту тару и забудь обо всем». И сейчас он боится, что придет не вовремя, не застанет того, кого надо, создаст лишние сложности своим старшим товарищам, а те ему за это обеспечат такие неприятности, что жить не захочется.
Вообще-то все проблемы мужика Любе были до лампочки. У нее своих было полно. Но все же она изредка поглядывала в его сторону, пока троллейбус не подкатил к метро «Маяковская».
Мужик подошел к задней двери и показался Любе в профиль. До этого она только его затылок видела. И сразу же, при первом взгляде на правую половину лица этого господина, Любе стало не по себе. Не то чтоб она этого мужика испугалась — она уж давным-давно отучилась чего-либо всерьёз бояться — и не то чтоб сразу узнала его — память еще только-только раскручивалась, разбираясь в своих поблекших и выцветших картинках. Но появилось еще не очень ясное, подсознательное ощущение тревоги. Любе тоже надо было выходить у метро. Наверно, не стоило, вылезать, раз интуиция подсказывала проехать дальше по кольцу и выйти, скажем, у Цветного бульвара. Там тоже метро близко. Чаще всего в своей беспокойной жизни Люба от подсказок интуиции не отказывалась. Но тут почему-то не послушалась. Вылезла следом и пошла за ним мимо бывшей Военно-политической академии и Театра Сатиры к колоннам Зала имени Чайковского. Там между колоннами раскинули свои столики продавцы книг и газет, прочие мелкие торгаши, толокся кой-какой народ. Мужик торопился, не стесняясь, отодвигал с дороги тех, кто попадался поперек курса. Люба прикинула: рост — под метр девяносто, вес — за сотню. И силушкой не обижен. Но при этом волнуется и торопится. Куда-то опоздать боится.
Странно, но, несмотря на все более нарастающее тревожное ощущение, Любе очень не хотелось, чтоб этому мужику потребовалось не метро, а подземный переход через Тверскую. Поэтому, когда тот собрался покупать жетон и стало ясно, что он спустится вниз по эскалатору. Любе подумалось, что у них и поезда могут оказаться в одну сторону. А память все перебирала «архив». Много там было картинок, и страшных, и противных, и опасных для жизни. Но этот тип пока не вспоминался. Стоило его и в фас глянуть.
Любе не надо было стоять в очереди за жетоном. У нее был единый. Поэтому она прошла на эскалатор раньше. Но мужик в зеленом плаще тоже недолго простоял — по нахалке пролез к окошку, оттерев каких-то людишек похилее и поехал вниз всего двадцатью ступеньками выше Любы.
Конечно, затылком Люба смотреть не умела, а оборачиваться не хотела. Пришлось Любе использовать стародавний прием, который женщины всегда применяют более естественно, чем мужчины, — вынуть из сумочки зеркальце. Сделав вид, будто подкрашивает губы, она осторожненько поглядела наверх.
Рассмотреть какие-либо мелкие детали на лице этого куда-то торопящегося мужика с такого расстояния было невозможно.
Но, увидев его в фас. Люба окончательно убедилась: да, она этого типа когда-то видела. Но когда именно, при каких обстоятельствах — вспомнить не могла, а от констатации этого факта тревога усилилась. Что-то нехорошее было связано с этим мужиком. Чем-то он был для нее опасен.
Если она и видела его когда-то, то один раз, не больше. К сожалению, в архивах Любиной памяти было немало лиц тех, кого она видела лишь один раз и, к несчастью, хорошо запоминала, несмотря на то, что не знала их имен. Как правило, это были те, кто виделся с Любой первый и последний раз в жизни.
Кроме пролета с Петюньчиком Гладышевым, стоившего жизни Соне, в ее практике не было случаев, когда заказчики жаловались на плохое качество работы. Потерпевшие в суд не подавали. И все-таки первой мыслью, проскочившей в Любином мозгу, было: неужели кто-то из них? Память начала услужливо проматывать жутковатые, неаппетитные эпизоды. Их было немало, несколько десятков. Очень разные, но одновременно чем-то похожие. Потому что в каждом из них поначалу присутствовал живой человек, а в конце — труп. Мужчины, женщины, полные и худые, спортивные и квелые, красивые и некрасивые — эти люди, пока жили, были очень разными. Но у них было одно общее: никто из них в день своей смерти помирать не собирался. У всех были какие-то дела, заботы, проблемы, надежды, предвкушения, ожидания, но появлялась Люба, и всему приходил конец. Вспоминать неприятно, но надо. Потому что этот дядя, который куда-то торопится, может вспомнить раньше. Убийце хочется забыть убитого. Чтоб не лез по ночам в сны, не мерещился среди бела дня на улице, когда судьба вдруг снова приведет пройти по тому месту, где все это случилось. А вот тот, кого хотели убить, но не убили, стремится узнать своего несостоявшегося убийцу, даже если ни разу не видел его. Громадное большинство тех, с кем «поработала» Люба, даже обернуться не успели. Но были случаи, когда контрольный выстрел приходился еще в живого человека. И тот, кто через секунду после этого затихал навсегда, дернувшись от удара пули, быть может, успевал удивиться, узнав, что смерть пришла от руки привлекательной блондинки. Впрочем, Люба бывала и брюнеткой, и рыжей, и накоротко стриженной, и лохматой, и синеглазой, и кареглазой, и вообще безликой, с чулком на голове или в вязаной маске. Поэтому увидеть ее настоящее лицо довелось лишь двоим-троим. Эти случаи она вспомнила, но ни в одном из них нельзя было усомниться. «Клиенты» были сделаны с гарантией.
Никакая реанимация уже не смогла бы вытащить их оттуда, куда они ушли после встречи с Любой…
Она остановилась у колонны, оперлась спиной о мрамор, искоса поглядывая на обладателя зеленого плаща. Теперь не было уже никаких сомнений, что он едет в том же направлении, что и Люба, то есть в сторону «Речного вокзала». Он медленно приближался, и Люба все отчетливее видела его лицо. Багроватое, одутловатое, с утра, должно быть, бритое, но к вечеру ощетинившееся. Под глазами — темные мешки. Должно быть, предыдущую ночь не спал. Либо водку хлестал до полуночи, либо в карты дулся до двух, либо трахался до утра. Но теперь ему, видать, не до удовольствий. Торопится.
Четыре шага ему оставалось дойти до колонны, когда очередной взгляд Любы, незаметно скользнув по квадратному подбородку мужика, зацепился за продолговатое красное пятнышко посреди щетинной синевы. Когда он сделал еще два шага и, косо посмотрев на Любу, чуть задержался, память наконец решилась и доложила. Теперь все стало ясно. Пятнышко подсказало.
Пятнышко это было шрамом. Небольшим, плоским, похожим на полумесяц. Неизвестно, где им обзавелся этот мужик. То ли побрился неудачно, то ли поговорил с обладателем чего-то режущего на повышенных тонах. В принципе это было для Любы неважно. Гораздо важнее, что такой шрам Люба видела только у одного человека. Шестнадцать лет назад. В самый страшный день своей жизни, в общежитии Сидоровского строительного техникума…
Этот день она всегда хотела забыть, но отчего-то вспоминала все чаще и чаще. Особенно с тех пор, как в прошлом году повстречалась с Петей Гладышевым. Наверно, потому, что именно этот день, через злосчастную цепь событий, где одна ошибка тянула за собой другую, а один ужас служил прелюдией к другому, привел ее, Любу Потапову, к нынешнему, противоестественному и страшному занятию. Потому, что она мстила за свое унижение всему миру, и каждая пуля, вонзавшаяся в тело очередной жертвы, чуточку утешала ту давнюю боль, которая вот уже второй десяток лет не оставляла ее…
Ее обесчестили вшестером. Да еще и подруженьки присутствовали, ржали, гадины… Те шестеро, отрезвев, сообразили, что накрутили себе 117-ю, часть третью, и быстро удрали из городка. Были они не местные, и кто их привел в общагу — никто не знал. Что они в Сидорове делали, откуда взялись — знатоков не оказалось. Девки-соседки, боясь, что их привлекут за соучастие, уговорили помалкивать где сочувствием, где запугиванием. Она промолчала. Сказала только родителям, когда узнала, что забеременела. И родители, опасаясь жуткого позорища на всю деревню, тоже заявления в милицию не подали… Так что ушли насильники безнаказанными, укатили в далекие края, оставив после себя ее, трижды пытавшуюся себя убить, вынужденную уехать из родных мест в эту гадскую Москву, выйти замуж за нелюбимого и к тому же подонка…
Пятерых из шести она давно забыла. Может, кто-то из них и подвернулся ей под выстрел — черт его знает, не определяла. Но этого, с пятнышком-полумесяцем, Люба на всю жизнь запомнила. Точнее, запомнила шрамик, а все остальное лишь в общих чертах. Но стоило увидеть «полумесяц» — и узнала тут же.
Именно обладатель этой приметы — Люба даже вспомнила, что его дружки Жекой называли, — был тем, кто первым за нее взялся. Что он был настоящим отцом того ребенка, которого уморил из вредности Любин законный муж, наверняка она не знала, но сейчас ей очень хотелось, чтоб это было так, а не иначе. И первая смерть — убийство мужа, и первый — пока, слава Богу, единственный срок — все это из-за этого, с полумесяцем. И то, что она узнала женское счастье не с мужиком, а с бабой, — его вина, и вообще все, что у нее плохое в жизни было, — из-за него…
Между тем подошел поезд. Люба вошла в вагон. Жека тоже. В один и тот же. Только Люба ближе к голове состава, а Жека — к хвосту…
Нет, он ее не узнал. Просто заметил ее пристальный взгляд и немного насторожился. Про ту историю в Сидорове он забыл давным-давно. После того было еще с десяток похожих приключений. Да и не до того было. Слишком уж ответственное задание выполнял Жека, и от того, как он с этим заданием справится, зависело многое.
Вчера его вызвал очень большой человек и сказал:
— Собирай чемоданчик. Поедешь в Москву. Небось доволен? Верно?
— Смотря зачем ехать, Георгий Петрович, — честно ответил Жека. — Если отдыхать — то я доволен, как юный пионер. Если работать — энтузиазма поменьше.
— Само собой, поедешь работать. Правда, ненадолго. Но всерьез. Если все пройдет штатно, то разом получишь пять тысяч «зеленых». И вообще, забудь эти слова: энтузиазм и лень. В нашем новом обществе надо не перерабатывать и не сидеть сложа руки, а делать ровно столько, сколько хозяин велит.
— Понял, — кивнул «посол по особым поручениям», — так что же от меня требуется?
— Надо встретиться с одним человеком и передать ему вот этот чемоданчик. Но только не абы как, а из рук в руки. Сразу, как приедешь, позвонишь из автомата вот по этому телефону. Спросишь дядю Гришу. Не Гришку, не Григория, не Гришу просто, а именно дядю Гришу. Тебе ответят, что такого нет. Переспросишь номер телефона. Это чтоб случайно не ошибиться. Если скажут, что номер не тот, — перезвонишь еще раз. Должны ответить: «Григорий Андреевич переехал месяц назад». Запомни! Не дядя Гриша переехал, а Григорий Андреевич. Остальные слова не так важны, а «Григорий Андреевич» — основное. Услышишь — сразу топай на метро и отправляйся на станцию «Октябрьская». Исходя из времени прибытия твоего поезда в Москву, тебе надо быть там в 14.00. Встанешь у синей ниши с решеткой. Подойти может кто угодно. Мужик, баба, даже мент в форме. Тебя узнают по твоему кейсу. На нем, как видишь, в правом верхнем углу крышки есть треугольная наклейка с эмблемой банка «Статус» и буквы «АС». Тот, кто подойдет, скажет:
«Я от Григория Андреевича». Спросишь: «То есть от Рыжова?» Должны ответить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
Бывает, что на одежку у человека уже хватает, а на машину — еще нет. И сам он — какая-нибудь шестерня при крупных тузах, которые дали ему кейс и сказали: «Давай, братан, шлепай туда-то, спроси того-то, отдай ему эту тару и забудь обо всем». И сейчас он боится, что придет не вовремя, не застанет того, кого надо, создаст лишние сложности своим старшим товарищам, а те ему за это обеспечат такие неприятности, что жить не захочется.
Вообще-то все проблемы мужика Любе были до лампочки. У нее своих было полно. Но все же она изредка поглядывала в его сторону, пока троллейбус не подкатил к метро «Маяковская».
Мужик подошел к задней двери и показался Любе в профиль. До этого она только его затылок видела. И сразу же, при первом взгляде на правую половину лица этого господина, Любе стало не по себе. Не то чтоб она этого мужика испугалась — она уж давным-давно отучилась чего-либо всерьёз бояться — и не то чтоб сразу узнала его — память еще только-только раскручивалась, разбираясь в своих поблекших и выцветших картинках. Но появилось еще не очень ясное, подсознательное ощущение тревоги. Любе тоже надо было выходить у метро. Наверно, не стоило, вылезать, раз интуиция подсказывала проехать дальше по кольцу и выйти, скажем, у Цветного бульвара. Там тоже метро близко. Чаще всего в своей беспокойной жизни Люба от подсказок интуиции не отказывалась. Но тут почему-то не послушалась. Вылезла следом и пошла за ним мимо бывшей Военно-политической академии и Театра Сатиры к колоннам Зала имени Чайковского. Там между колоннами раскинули свои столики продавцы книг и газет, прочие мелкие торгаши, толокся кой-какой народ. Мужик торопился, не стесняясь, отодвигал с дороги тех, кто попадался поперек курса. Люба прикинула: рост — под метр девяносто, вес — за сотню. И силушкой не обижен. Но при этом волнуется и торопится. Куда-то опоздать боится.
Странно, но, несмотря на все более нарастающее тревожное ощущение, Любе очень не хотелось, чтоб этому мужику потребовалось не метро, а подземный переход через Тверскую. Поэтому, когда тот собрался покупать жетон и стало ясно, что он спустится вниз по эскалатору. Любе подумалось, что у них и поезда могут оказаться в одну сторону. А память все перебирала «архив». Много там было картинок, и страшных, и противных, и опасных для жизни. Но этот тип пока не вспоминался. Стоило его и в фас глянуть.
Любе не надо было стоять в очереди за жетоном. У нее был единый. Поэтому она прошла на эскалатор раньше. Но мужик в зеленом плаще тоже недолго простоял — по нахалке пролез к окошку, оттерев каких-то людишек похилее и поехал вниз всего двадцатью ступеньками выше Любы.
Конечно, затылком Люба смотреть не умела, а оборачиваться не хотела. Пришлось Любе использовать стародавний прием, который женщины всегда применяют более естественно, чем мужчины, — вынуть из сумочки зеркальце. Сделав вид, будто подкрашивает губы, она осторожненько поглядела наверх.
Рассмотреть какие-либо мелкие детали на лице этого куда-то торопящегося мужика с такого расстояния было невозможно.
Но, увидев его в фас. Люба окончательно убедилась: да, она этого типа когда-то видела. Но когда именно, при каких обстоятельствах — вспомнить не могла, а от констатации этого факта тревога усилилась. Что-то нехорошее было связано с этим мужиком. Чем-то он был для нее опасен.
Если она и видела его когда-то, то один раз, не больше. К сожалению, в архивах Любиной памяти было немало лиц тех, кого она видела лишь один раз и, к несчастью, хорошо запоминала, несмотря на то, что не знала их имен. Как правило, это были те, кто виделся с Любой первый и последний раз в жизни.
Кроме пролета с Петюньчиком Гладышевым, стоившего жизни Соне, в ее практике не было случаев, когда заказчики жаловались на плохое качество работы. Потерпевшие в суд не подавали. И все-таки первой мыслью, проскочившей в Любином мозгу, было: неужели кто-то из них? Память начала услужливо проматывать жутковатые, неаппетитные эпизоды. Их было немало, несколько десятков. Очень разные, но одновременно чем-то похожие. Потому что в каждом из них поначалу присутствовал живой человек, а в конце — труп. Мужчины, женщины, полные и худые, спортивные и квелые, красивые и некрасивые — эти люди, пока жили, были очень разными. Но у них было одно общее: никто из них в день своей смерти помирать не собирался. У всех были какие-то дела, заботы, проблемы, надежды, предвкушения, ожидания, но появлялась Люба, и всему приходил конец. Вспоминать неприятно, но надо. Потому что этот дядя, который куда-то торопится, может вспомнить раньше. Убийце хочется забыть убитого. Чтоб не лез по ночам в сны, не мерещился среди бела дня на улице, когда судьба вдруг снова приведет пройти по тому месту, где все это случилось. А вот тот, кого хотели убить, но не убили, стремится узнать своего несостоявшегося убийцу, даже если ни разу не видел его. Громадное большинство тех, с кем «поработала» Люба, даже обернуться не успели. Но были случаи, когда контрольный выстрел приходился еще в живого человека. И тот, кто через секунду после этого затихал навсегда, дернувшись от удара пули, быть может, успевал удивиться, узнав, что смерть пришла от руки привлекательной блондинки. Впрочем, Люба бывала и брюнеткой, и рыжей, и накоротко стриженной, и лохматой, и синеглазой, и кареглазой, и вообще безликой, с чулком на голове или в вязаной маске. Поэтому увидеть ее настоящее лицо довелось лишь двоим-троим. Эти случаи она вспомнила, но ни в одном из них нельзя было усомниться. «Клиенты» были сделаны с гарантией.
Никакая реанимация уже не смогла бы вытащить их оттуда, куда они ушли после встречи с Любой…
Она остановилась у колонны, оперлась спиной о мрамор, искоса поглядывая на обладателя зеленого плаща. Теперь не было уже никаких сомнений, что он едет в том же направлении, что и Люба, то есть в сторону «Речного вокзала». Он медленно приближался, и Люба все отчетливее видела его лицо. Багроватое, одутловатое, с утра, должно быть, бритое, но к вечеру ощетинившееся. Под глазами — темные мешки. Должно быть, предыдущую ночь не спал. Либо водку хлестал до полуночи, либо в карты дулся до двух, либо трахался до утра. Но теперь ему, видать, не до удовольствий. Торопится.
Четыре шага ему оставалось дойти до колонны, когда очередной взгляд Любы, незаметно скользнув по квадратному подбородку мужика, зацепился за продолговатое красное пятнышко посреди щетинной синевы. Когда он сделал еще два шага и, косо посмотрев на Любу, чуть задержался, память наконец решилась и доложила. Теперь все стало ясно. Пятнышко подсказало.
Пятнышко это было шрамом. Небольшим, плоским, похожим на полумесяц. Неизвестно, где им обзавелся этот мужик. То ли побрился неудачно, то ли поговорил с обладателем чего-то режущего на повышенных тонах. В принципе это было для Любы неважно. Гораздо важнее, что такой шрам Люба видела только у одного человека. Шестнадцать лет назад. В самый страшный день своей жизни, в общежитии Сидоровского строительного техникума…
Этот день она всегда хотела забыть, но отчего-то вспоминала все чаще и чаще. Особенно с тех пор, как в прошлом году повстречалась с Петей Гладышевым. Наверно, потому, что именно этот день, через злосчастную цепь событий, где одна ошибка тянула за собой другую, а один ужас служил прелюдией к другому, привел ее, Любу Потапову, к нынешнему, противоестественному и страшному занятию. Потому, что она мстила за свое унижение всему миру, и каждая пуля, вонзавшаяся в тело очередной жертвы, чуточку утешала ту давнюю боль, которая вот уже второй десяток лет не оставляла ее…
Ее обесчестили вшестером. Да еще и подруженьки присутствовали, ржали, гадины… Те шестеро, отрезвев, сообразили, что накрутили себе 117-ю, часть третью, и быстро удрали из городка. Были они не местные, и кто их привел в общагу — никто не знал. Что они в Сидорове делали, откуда взялись — знатоков не оказалось. Девки-соседки, боясь, что их привлекут за соучастие, уговорили помалкивать где сочувствием, где запугиванием. Она промолчала. Сказала только родителям, когда узнала, что забеременела. И родители, опасаясь жуткого позорища на всю деревню, тоже заявления в милицию не подали… Так что ушли насильники безнаказанными, укатили в далекие края, оставив после себя ее, трижды пытавшуюся себя убить, вынужденную уехать из родных мест в эту гадскую Москву, выйти замуж за нелюбимого и к тому же подонка…
Пятерых из шести она давно забыла. Может, кто-то из них и подвернулся ей под выстрел — черт его знает, не определяла. Но этого, с пятнышком-полумесяцем, Люба на всю жизнь запомнила. Точнее, запомнила шрамик, а все остальное лишь в общих чертах. Но стоило увидеть «полумесяц» — и узнала тут же.
Именно обладатель этой приметы — Люба даже вспомнила, что его дружки Жекой называли, — был тем, кто первым за нее взялся. Что он был настоящим отцом того ребенка, которого уморил из вредности Любин законный муж, наверняка она не знала, но сейчас ей очень хотелось, чтоб это было так, а не иначе. И первая смерть — убийство мужа, и первый — пока, слава Богу, единственный срок — все это из-за этого, с полумесяцем. И то, что она узнала женское счастье не с мужиком, а с бабой, — его вина, и вообще все, что у нее плохое в жизни было, — из-за него…
Между тем подошел поезд. Люба вошла в вагон. Жека тоже. В один и тот же. Только Люба ближе к голове состава, а Жека — к хвосту…
Нет, он ее не узнал. Просто заметил ее пристальный взгляд и немного насторожился. Про ту историю в Сидорове он забыл давным-давно. После того было еще с десяток похожих приключений. Да и не до того было. Слишком уж ответственное задание выполнял Жека, и от того, как он с этим заданием справится, зависело многое.
Вчера его вызвал очень большой человек и сказал:
— Собирай чемоданчик. Поедешь в Москву. Небось доволен? Верно?
— Смотря зачем ехать, Георгий Петрович, — честно ответил Жека. — Если отдыхать — то я доволен, как юный пионер. Если работать — энтузиазма поменьше.
— Само собой, поедешь работать. Правда, ненадолго. Но всерьез. Если все пройдет штатно, то разом получишь пять тысяч «зеленых». И вообще, забудь эти слова: энтузиазм и лень. В нашем новом обществе надо не перерабатывать и не сидеть сложа руки, а делать ровно столько, сколько хозяин велит.
— Понял, — кивнул «посол по особым поручениям», — так что же от меня требуется?
— Надо встретиться с одним человеком и передать ему вот этот чемоданчик. Но только не абы как, а из рук в руки. Сразу, как приедешь, позвонишь из автомата вот по этому телефону. Спросишь дядю Гришу. Не Гришку, не Григория, не Гришу просто, а именно дядю Гришу. Тебе ответят, что такого нет. Переспросишь номер телефона. Это чтоб случайно не ошибиться. Если скажут, что номер не тот, — перезвонишь еще раз. Должны ответить: «Григорий Андреевич переехал месяц назад». Запомни! Не дядя Гриша переехал, а Григорий Андреевич. Остальные слова не так важны, а «Григорий Андреевич» — основное. Услышишь — сразу топай на метро и отправляйся на станцию «Октябрьская». Исходя из времени прибытия твоего поезда в Москву, тебе надо быть там в 14.00. Встанешь у синей ниши с решеткой. Подойти может кто угодно. Мужик, баба, даже мент в форме. Тебя узнают по твоему кейсу. На нем, как видишь, в правом верхнем углу крышки есть треугольная наклейка с эмблемой банка «Статус» и буквы «АС». Тот, кто подойдет, скажет:
«Я от Григория Андреевича». Спросишь: «То есть от Рыжова?» Должны ответить:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84