Во всяком случае, он никак не соглашался, что те семеро смелых, которые подходили по «анкетным данным», были лучше его готовы.
Поскольку рядовой Соловьев отлично отстрелял все упражнения, как дневные, так и ночные, выполнял все нормативы тоже отлично и как-то сам по себе — на самом деле при помощи Середенко — отлично овладел тактической подготовкой, то придраться было, строго говоря, не к чему. Во всяком случае, будь Соловьев нормальным человеком, то оснований послать его на войну было гораздо больше, чем тех детдомовцев, которых отобрали в «добровольцы».
Само собой, что командир первой роты, не раз завидовавший тому, что происходило во второй, вдруг закипел, как разум возмущенный, и сказал в открытую, что он обо всем этом думает.
ДО ЧЕГО ТОСКА ДОВОДИТ
Случилось все это в самую обычную зимнюю ночь, когда, как принято считать, «солдат спит, а служба идет».
Это действительно так. Солдат спит, а служба идет. Если, конечно, этот солдат не дневалит. Дневальный не спит, он службу несет. И для него служба тоже идет. Только очень тошно.
Целая рота, семьдесят пять рыл, сопели во все дырки, некоторые даже по-настоящему храпели, паскуды. Стоял густой-прегустой духан от немытых ног, пропотелых портянок, от тушеной капусты со шкварками из неведомого науке, но зато очень жирного и пережженного мяса, которое отчетливо бурчало в нескольких десятках желудков, — хоть топор вешай. Но они, эти желудки, вместе с руками, ногами, головами и иными прибамбасами все-таки принадлежали спящим людям. А вот дневальный, рядовой Русаков, не спал. Стоял у тумбочки с телефоном.
Надо же, как несправедливо! С утра все вместе четыре часа мотались по тактическому полю. После обеда наряд залег подремать, только какая тут дрема, при свете и при том, что в двадцати шагах от окон казармы — плац, где обе роты строевой занимались. Голоса командные, топот сапог, а надо было еще хоть чуток привести себя в порядок перед нарядом.
После того, как Русаков сказал, что добровольцем в Чечню не поедет, его начали зажимать. Взводный и старшина — в первую очередь. А потом и сержанты, которые просекли эту фишку очень четко. Но самое страшное — «деды». Те, кто прослужил всего на полгода больше. Они держали в роте порядок, не очень суровый но конкретный. «Молодые» летали, как птички, по первому движению «дедушкиной» брови. Тем, кто перевалил за первый год, тоже не стоило излишне выпендриваться. Эти «деды» были особенно злы — они ведь еще на полтора года призывались, а тут — «вторая смена». Начальство на них глядело сквозь пальцы и жаждало, как всегда, одного: чтобы они дотянули до дембеля, никого не покалечив и не пришибив, прости Господи.
Ротный первой, угрожая вымести сор из избы, всего лишь шел на принцип: почему его солдата, то есть Валерку Русакова, загоняют силой в добровольцы, а соседского, то есть Соловьева из второй роты, который сам рвется, — отмазывают? А ротный второй, у которого могли возникнуть неприятности из-за его формального подчиненного, учитывая благоприобретенную «ниву-тайгу», был лицом материально заинтересованным.
А материальный стимул — вещь немаловажная. Поскольку ротный второй всего год назад был ротным первой, то хорошо знал тамошних «дедушек», как старшину, так и взводного. Приказать он им уже не мог, но вот поговорить по душам — запросто. А поскольку те своего нынешнего ротного немного недолюбливали, то оказать «помощь» не отказались. Всего-то ничего: подвести упрямого к пониманию, что ему здесь последний год службы медом не покажется.
Курс «интенсивной терапии» начался с простых и вполне легальных придирок. То взводный, то старшина, то замкомвзвода, явно не обращая внимания на других одногодков Валерки, цеплялись к нему почти на каждом шагу, низведя его, можно сказать, на самый нижний, салабонский, уровень. Сначала он этого не понял, но потом ему объяснили. «Деды» призвали Русакова не упираться и понять, что они лично вместо него в Чечню не собираются. Если б их уговаривали ехать — они бы поехали. Но предложили ведь Русакову, а он, видишь ли, упирается. «Деды» начали растолковывать Валерке, что ему в конце концов будет так хреново, как никогда еще не было.
Морду при этом не били, подошли к вопросу культурно. Основной авторитет первой роты по кличке Бизон — в миру Саня Рыжов — заметил, что в принципе отвалтузить Русакова они успеют всегда. Но это слишком просто и скучно. К тому же после того, как это будет сделано, в Чечню его уже не пошлешь по причине инвалидности. Гораздо интереснее будет, если Русакова удастся согнуть психологически.
Конечно, особой фантазией Бизон и его коллеги не отличались. То пуговицы со штанов срезали, пока Валерка спал, то — опять же ночью — «брызгали» ему в сапоги, то насыпали в койку канцелярских кнопок. Все эти мелкие пакости проводились, условно говоря, руками салажни, что должно было быть особо оскорбительным для Валерки. В конце концов Русаков сорвался, застав очередного «исполнителя» при попытке намазать сапожным кремом наволочку. Едва Валерка пару раз съездил ему по морде, как, откуда ни возьмись, появился взводный и, оттащив Русакова, объявил ему четыре наряда на службу, пообещав, что напишет рапорт и отдаст под суд за неуставные.
Валерка не привык жаловаться — не то воспитание. Однако его все давили и давили, сжимая, как пружину. Что-то наверняка должно было произойти. Потому что от всех этих наездов и заподлянок рядовой Русаков внутренне все больше зверел и был готов завыть по-волчьи. Впрочем, скорее всего от тоски.
Особо сильная тоска пришла к нему сегодня, когда он уже заступил на дневальство. После отбоя Бизон, шаркая кирзовыми шлепанцами, подошел к нему, мывшему пол, и спросил:
— Ну ты чего, в натуре? Еще не раздумал упираться? Бизон это все нормально сказал, даже благожелательно. Но Валерка упрямо сказал:
— Нет, еще думаю.
— Это хорошо, — кивнул Бизон, — только теперь, корефан, даже если ты завтра к утру раздумаешь, то будет уже поздно. Ты свое слово сказал, теперь мы скажем. Нам, конечно, до фени твой выпендреж. То, что ты не хочешь под пули ехать, — это понятно. Кроме придурка Соловьева, ни у кого на это желания нет. Но семь человек подписались в добровольцы, а ты — нет. Чем ты их лучше, падла? Ты чей? Ничей. Ты дерьмо собачье. У тебя отец — кобель, а мать — сука и воровка. Если б ты и впрямь не хотел ехать, то подошел бы, спросил нас, мы б тебе объяснили, как и что делать. Но ты, козел, хочешь показать, какой ты умный, а все дураки. Не знаю, на хрен тебе это надо, но как прикол — это уже не смешно.
— Вам-то какое дело? — спросил Русаков. — Командирам — понятно, надо прогнуться, а вы-то что? Вас все равно раньше не дембельнут. И позже — тоже.
— Потому что из-за тебя, полудурка, нам может быть хреново. Обидится начальство, что не добрали добровольцев, и скинет разнарядку уже по всей форме. Вместо вас, восьмерых, взвод потребует. И нас, «дедушек», под пули погонит. А ни я, ни другие тоже помирать не нанимались. Понял?
— Вы тоже можете сказать «не хочу», и хрен поедете.
— А вот фиг ты угадал. Тогда и выбирать не дадут, а просто скажут: или в Чечню, или в тюрягу за неисполнение приказа. Сидеть тоже не здорово. Я лично не спешу.
— Это ты сам придумал? «Взвод потребуют», «приказом пошлют» — откуда ты знаешь? Да может, если я упрусь, они и вовсе никого отсюда не потащат? Сейчас вообще, говорят, только добровольцев туда посылать положено.
— Может, и так, только это уже твоя отсебятина пошла. А я знаю, что в нашем родном войске положено. На что «положено», на то с прибором наложено. Понял? Еще раз говорю, как другу: завязывай выступать и ехай. Иначе, блин, мы тебя хором опетушим, усек? Кроме шуток!
— Ну так что, мне надо прямо сейчас срываться с наряда и бежать в штаб, где уже никого нету, кроме дежурного? Орать там, что я, мол, все осознал, раскололся и очень желаю в Чечне сдохнуть за «единую и неделимую»?
— Зачем? Ты можешь завтра, после того, как с наряда сменишься, рапорт написать.
— Ты ж сам сказал, что завтра утром поздно будет.
— Правильно. Потому что ты, сучонок, моего человеческого обращения не понял и вместо того, чтоб сразу сказать:»Раздумал!» — начал выдрючиваться и корчить из себя Зою Космодемьянскую. За это тебя надо наказать. Другой бы на моем месте уже рассердился и навешал тебе звездюлей. Но я, понимаешь ли, человек от природы добрый, душевный. И отходчивый такой по жизни. Если ты не ищешь себе приключений на задницу, а все трезво понимаешь, то придешь ровно через час, без всяких напоминаний, к моей койке. Дорогу знаешь, не заблудишься…
— Мне на тумбочку надо будет заступать, — перебил Валерка.
— Ничего, немного задержишься. Салабоша постоит, не лопнет… Так вот, подойдешь к моей койке, встанешь в шаге от ее спинки. Потом примешь строевую стойку, приложишь руку к головному убору и доложишь: «Товарищ „дед“ Российской Армии! Засранец Русаков для торжественного покаяния прибыл!» Не запомнишь — повторишь, как положено. Громко и отчетливо, на всю роту. Потом прочитаешь текст с бумажки, мы его уже приготовили. Он длинный, но надо без запинки прочесть. Запнешься — прочтешь еще раз. Короче, там твое заявление о том, что ты полностью каешься за свое не правильное и паскудное поведение и обязуешься сразу после наряда написать рапорт добровольцем. А потом с улыбкой на лице снимешь поясной ремень, возьмешь его в зубы и станешь на колени. В таком положении проползешь от моей койки до тумбочки, а потом обратно. На финише мы тебя ждать будем. Не вставая с колен, подашь мне ремень. После этого спустишь штаны, получишь раз десять ремнем по заднице, скажешь: «Спасибо за науку, господа старики!» Встанешь с колен, поклонишься и пойдешь продолжать службу. Ну а завтра, само собой, напишешь, как тебе хочется в Чечню поехать. И все.
— А если не приду? — Валерка задал этот вопрос, прекрасно зная ответ.
Бизон усмехнулся.
— Тогда мы сами за тобой придем, но разговор будет совсем другой. Бить будем больно, но аккуратно. А потом в петуха превратим. Утром, на подъеме, покукарекаешь. Пойми, козел, не шутят с тобой!
От этих последних слов у Валерки внутри аж похолодело. Да, Саня Бизон не шутил. Он до армии с блатными водился — сам рассказывал. Не сидел, правда, хоть и было за что. А Русаков еще по детдому знал, что сила и солому ломит. Если б Бизон и один полез, то, конечно, отметелил бы Валерку. Правда, так просто это у него бы не вышло, пару фингалов на морду он бы заработал. Но Бизон один не придет. С ним пять-шесть, а то и десяток корешков будут. Валерке и пары раз кулаками махнуть не дадут. Повиснут на руках и ногах, а потом будут просто и безнаказанно бить. Никто из остальных, кто сейчас в роте находится, не пикнет. Может, кому-то и не понравится то, что с Валеркой будут делать, но ни один не вступится.
То, что Бизон пообещал после мордобоя, было хуже и страшнее во сто, даже в двести крат. После этого точно — хоть в петлю, хоть в Чечню — здесь уже не жить. В суд не подашь — свидетелей не найдется, а клеймо останется намертво.
Но и альтернатива, выражаясь по-научному, Русакову представлялась не лучшей. Ладно, хрен с ними, мог бы Валерка и покаяние по бумажке прочесть, и на коленях по полу проползти с ремнем в зубах… Но ведь эти гады его пороть собрались! Это почти такой же позор, как быть оттраханным! Раба, блин, нашли, негра!
А что делать? Чем защититься? Бежать к дежурному по части, жаловаться? Был бы свой ротный, он бы, может, и понял. Но сегодня по части дежурит тот, соседский, который и настропалил Бизона с его корешками на «воспитательную работу» с Русаковым. Он просто пошлет Валерку на три буквы: «Не морочьте голову, товарищ солдат! Идите и несите службу! Кто вам вообще позволил отлучаться из роты?» Или что-то в этом роде. А Бизон за это «стукачество» еще что-нибудь придумает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84